Текст книги "Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

И еще одно знаменательное посещение врезалось в мою память.

Школу посетили представители оккупационных властей. В наш класс вошли три немецких офицера и холуйски лебезящий перед ними завуч школы. Бог с ним, с завучем... Три лощенных офицера с нескрываемой брезгливостью осматривали наш чудовищный класс. Было бы нормально, если бы представители цивилизованной Германии ужаснулись бы, увидев несчастных детишек в тесном, загроможденном имитирующими парты столами и ящиками помещении, – как никак и сами имели отношение к совершившемуся хаосу и разрухе. Однако господа офицеры, прибывшие инспектировать школу в военной форме, откровенно насмешливо улыбались, презрительно смотрели на мальчишек. Хотел бы я ныне встретиться и поговорить с детьми этих офицеров, поговорить о немецкой литературе, о немецкой музыке, о немецкой философии. Надеюсь, папаши, которые в том далеком сорок третьем году были так насмешливы и высокомерны, смогли дать достойное образование своим детям.

... Это те, детские обиды еще живы в моей душе.

После мая 1944 года я уже не обижался. Я ненавидел. Я копил не обиды, я копил ненависть. Точнее, ненависть не могла не накапливаться во мне, ибо я, мои близкие, мой народ были ежедневно, ежечасно унижаемы, оскорбляемы, уничтожаемы. В этой ситуации в душе человека могли созревать или ненависть или страх. Страх заполнял рабские души.

...Ненависть не оказала разрушительного воздействия на мою личность, на мое сознание. Со временем я переставал ненавидеть отдельных людей, считающих своим долгом сделать пакость несчастному переселенцу из Крыма, ненависть моя закономерно переходила на систему, на государственные институты, на великих вождей. Ненависть же к людям, в свое время целенаправленно вершивших зло в отношении меня и моих близких, переходила в жалость к этим морально неполноценным, слабым личностям.

Только предателей, доносчиков, отщепенцев из числа моих соплеменников я не могу жалеть. Я их презираю всегда.

Чужой человек, человек-мигрант, очень часто предубежден. И трудно быть непредубежденным против соседа, у которого ты отнял землю, отнял дом, и обуреваем страхом обывателя, мечтаешь отнять жизнь. Такого обывателя нельзя уважать, но понять можно. А предавшего свое собственное племя – понять нельзя, нельзя и не можно!

Глава 22

Вскоре после отъезда тетушки Селиме в дом, где остались девочки, пришел хромой сторож из правления колхоза и косноязычно, с ужимками и подмигиваниями объявил, что Айше должна придти в контору. Девушка пошла вслед за хромым посланником. В конторе сидел председатель и еще кто-то из руководства.

– Проходи, дочка, садись, – пригласил председатель девушку. – Ну, решила у нас остаться? Это хорошо. Мы тут посоветовались и решили взять тебя в контору делопроизводителем. Ты девушка грамотная, и наш язык уже знаешь. А у нас много бумаг приходит на русском языке. Вот ты и будешь у нас вести всю канцелярскую работу. Имей в виду, что конторским работникам мы платим зарплату каждый месяц.

Айше была бы очень рада получить такую работу, но беспокоило ее одно.

– Я плохо знаю узбекский язык, а писать на нем и вовсе не умею, – смущаясь ответила она.

– Ничего, по ходу работы научишься...

Так и стала Айше работать в колхозной конторе, что обеспечило ей и сестренке нормальное по нормам тех времен существование.

Однажды в контору забрел сын председателя, обучавшийся в сельскохозяйственном техникуме в Коканде провинциальный бонвиван. Деньги отца и смазливая внешность породили у него иллюзии о собственной неотразимости. Что касается отношений к представительницам женского пола, носившим европейскую одежду, то оно определялось бытующими среди таких же как он недорослей мифами о доступности "русских" девушек. Скромная Айше показалась ему легкой добычей, тем более, что девушка работала в подвластной его отцу системе. С нетерпением дождавшись минуты, когда девушка осталась в комнате одна, этот сельский донжуан с мерзкой развязностью стал приглашать ее отправиться с ним в ресторан в Коканд. Айше с искренним удивлением восприняла наглый стиль разговора и наглое предложение незнакомого парня. Сдержанно ответив, что она никогда в ресторан не ходила и не собирается ходить, Айше попросила посетителя выйти из комнаты.

– Ты, девка, ты знаешь, кто я? – озлобился парень. – Я сын твоего хозяина и одного моего слова достаточно, чтобы тебя выбросили из колхоза. Пойдешь тогда на улицу и будешь продавать себя за пол-лепешки.

Мразь эта не раз пользовалась услугами голодных женщин на улицах Коканда. Подобострастие колхозных льстецов и холуйство купленных на криминальные денежки отца городских друзей породили в нем, как это часто бывает и в более цивилизованной и образованной среде, чувство безнаказанности, чувство хозяина жизни. И он грубо схватил в объятия выбегающую из комнаты Айше. Девушка вырвалась из цепких рук и схватив оказавшийся под рукой тяжелый чернильный прибор съездила грубияна по голове. К счастью, удар оказался скользящим и не убил бонвивана, а сильно его отрезвил. С помутившимся взором парень, пошатываясь, стоял перед спокойно и уверенно смотрящей на него девушкой.

– Если еще когда-нибудь притронешься ко мне – убью, – тихо произнесла Айше, не выпуская мраморную плиту из рук. – Я не смогу убить, так найдутся люди, которые уничтожат тебя.

Айше и сама не знала, кто может постоять за нее, но хотелось ощущать себя защищенной кем-то добрым и сильным.

Председательский сын ощупывал голову, на которой выступила внушительная шишка, но крови не было. Бормоча неразборчивые угрозы, он нетвердым шагом поспешил из комнаты. После его ухода девушка опустилась на стул и стала нервически смеяться. Так и застала ее молодая узбечка, жена одного из колхозных бригадиров. Как только она вошла, смех Айше обернулся в плач.

– Это сыночек приставал, да? – сразу поняла Гюльчехра. – Да, о его похождениях в Коканде я слыхивала. Не бойся, скажи раису, у него кроме этого шалопая и дочки есть, он поймет.

– Никому я не скажу! Если надо, то сама справлюсь! – воскликнула Айше.

– О! Ты гордая! Ну, ну! Желаю тебе удачи.

Но Гюльчехра разболтала о приставании председательского сына своим соседкам и скоро весть об этом дошла до раиса-председателя. Тот сопоставил шишку на голове своего отпрыска с услышанным, и понял все.

– Ну, блядун, чего ты наделал? – окликнул он сына, вернувшись домой. Тот собирался ехать в город, и в плане у него было выпросить у папаши деньжат.

– Ха, в чем дело? – ответил он беспечно вопросом на вопрос.

– Побитый и весь в дерьме, – грубо ответствовал папаша. – Чего это ты полез к нашей девушке, бездельник? Городских блядей тебе не хватает?

– Отец, напрасно вы так говорите! – с деланной обидой возразил сын. – Ничего я ей не сделал, она сама все…

 – Что же она сама сделала? – с насмешкой спросил раис. – На шею тебе бросилась?

– Да! Заигрывать со мной стала...

– Ах ты, сын сучки! Да, я ее уже месяц каждый день вижу, она скромная девушка, не из тех, кто о таком деле помышляет.

– Все они скромные, – с кривой улыбкой начал было пошлый малый, но отец прервал его.

– Слушай, ты, поганец. Там у себя в городе покупаешь на отцовские деньги уличных шлюх, и здесь, среди своих, пакостить решил?

– Да какая она своя! – воскликнул паршивый студентик, – переселенка, татарка!

– Если она у меня работает, значит уже наша девушка. Запомни это, поганец. А теперь прочь с моих глаз!

– Отец! Денег подбрось! – заныл сын.

– Пошел прочь! Иди скажи матери, чтобы еды тебе собрала, а на твои блядки денег я больше давать не буду!

Разозлился папаша, но знал старый, что даст он денег своему единственному сыну, даст денег на молодые развлечения.

А байбоча между тем загорелся не на шутку. На человеческом языке чувство, которое разгорелось в сердце у председательского сынка, называется любовью. Узбекский фольклор, поэзия, песенное богатство проникнуты этим чувством, причем любовь воспевается не банальными ахами и охами, а великолепными чистыми образами, изумляющими метафорами. Но пустая душонка кишлачного недоросля в восприятии этого чувства не доросла даже до " я спросила – милый чо прислонился на плечо... и т.д. ". Он непрестанно думал о девушке из колхозной конторы, говорил о ней с приятелями, но содержание и его мыслей о ней, и разговоров сводилось к тому, что, мол, дам ей деньги и все что надо получу. Он стал чаще приезжать в родительский дом, спрятавшись за деревьями наблюдал за девушкой, когда она под вечер шла домой. И ранее неизвестное ему чувство все сильней томило его, но слова, которые шептали его губы, были ругательные «Ну, погоди, блядюшка!».

Один из его более зрелых городских товарищей, которому надоели разговоры юнца о том, что именно он очень скоро намеревается сделать с девицей из "папиного колхоза", дал ему конкретный совет. Ты, научал он его, подкарауль ее под вечер, заткни рот платком, затащи в кусты и изнасилуй. А потом дай ей денег, да побольше. За деньги любая смолчит, да и позора огласки испугается. А потом будешь иметь ее, когда пожелаешь.

Ничего не ведающая Айше продолжала спокойно ходить в контору, гуляла в свободные часы с сестренкой по осеннему кишлаку, любуясь золотом увядающих деревьев, красными виноградниками. Ласточки собирались перед отлетом в большие стаи, и стаи эти как огромные черно-серые существа стлались на белесо-голубом азиатском небе, принимая самые невероятные и причудливые формы. Часто-часто взмахивая короткими крыльями летели утки. Высоко над этими, не рискующими далеко удаляться от земли птицами, пролетали клином журавли, и расстояние не гасило их грустного курлыканья. Гуси, мерно взмахивая крыльями, тоже летели клином, но эти летели молча и сосредоточенно. Девочки любовались прежде неизвестной им, горожанкам, жизнью природы и говорили о маме, которая их ищет, мучительно решали, какие бы действия предпринять им самим. Сейчас их повседневная жизнь не грозила им лишениями – было жилье, была еда, вокруг были добрые к ним люди. Но девочки, конечно же, не смирились с положением вещей, никоим образом они не считали, что жизнь их вошла в новую, приемлемую для них колею. Их отношение к действительности было как к чему-то временному, преходящему. Нормальный ход жизни начнется только после того, как мама их найдет, и они вернутся домой – другого будущего они не представляли себе. Они и знать не хотели о другом будущем – убивающем, унижающем, лишающем прошлого и настоящего. Здесь, в колхозе, оставались две-три татарских семьи, которые как-то приспособились жить, и выжили благодаря благоприятным начальным условиям: у одних были деньги и вещи, другая была подготовлена к жизни в сельских условиях и стала для колхоза незаменимой на конюшне и на скотном дворе. Так что здесь не видели умирающих на дорогах людей, девушек, предлагающих себя за половину лепешки, чтобы той половиной лепешки накормить обессилевшую мать. У прижившихся в узбекском колхозе была тоска, неизвестность, не проходило удивление содеянным с ними, но не было страха смерти. Когда доходили до них вести о гибели и лишениях людей они ужасались, вспоминали своих неведомо куда заброшенных родственников и благодарили Аллаха за то, что имели кров и еду.

Безлунным осенним вечером Айше возвращалась из конторы домой. Шла она, как всегда, мимо хауза – пруда, берега которого густо заросли высоким камышом. Нынче ей довелось получить килограмм дефицитной соли и она радостно думала, что отдаст, наконец, взятую взаймы у хозяйки соль, а оставшейся им с сестренкой хватит до лета. Тропинка огибала хауз, справа был редкий кустарник, заросший бурьяном, который выстаивал обычно до зимних дней, пока кто-нибудь из сельчан не скашивал его для растопки тандыра – глиняной печи, в которой пекут лепешки-наны. Этой тропинкой пользовались только жители четырех домов, для которых это был кратчайший путь на центральную площадь кишлака. А в этот поздний для деревеньки час вероятность встретить здесь случайного прохожего была очень мала. "Байбоча" знал маршрут, по которому всегда возвращалась домой девушка, и не надо было обладать особым стратегическим талантом, чтобы однозначно выбрать для задуманного нападения именно этот участок пути. Не помышляющая ни о какой опасности Айше проходила по узкому коридору посреди возвышающейся по обе стороны растительности, когда кто-то обхватил ее сзади одной рукой, другой пытаясь зажать ей рот. Ошеломленная девушка, даже не вскрикнув, попыталась вырваться, но нападавший уже затащил ее в заросли. И тут она услышала дрожащий шепот, по которому опознала председательского сынка.

– Не бойся, не бойся, я тебе заплачу...

Байбоча повалил ее на землю и взгромоздясь на девушку пытался добраться до ее тела. Айше не стала биться, не стала кричать. Со спокойствием, странным в такой ситуации, она обдумывала, какое ее действие может оказаться эффективным для высвобождения. Руки насильника шарили по ее одежде, и уже это было омерзительно. Неподвижность девушки была им неверно истолкована, и он уже готов был принять ее капитуляцию. И вдруг Айше большим пальцем правой руки со всех сил надавила на глаз председательского сынка. От страшной боли тот закричал и отпустил девушку. Айше вскочила и выбежала на тропу. Байбоча быстро оправился и бросился за ней. Девушка бежала по тропинке, которая обычно представлялась ровной и безопасной, сейчас же она оказалась вся в рытвинах и ямах, ноги цеплялись то ли за корни, то ли за стебли. Айше поняла, что может упасть, и тогда разъяренный насильник изобьет ее, совершит с ней все, что захочет. И она остановившись повернулась к тоже спотыкающемуся в беге мерзавцу.

– Не подходи, убью! У меня в руках нож! – крикнула девушка.

"Байбоча" не мог видеть в темноте ее лица, не мог он увидеть и того, что никакого ножа в руках его жертвы не было. Но голос девушки был полон отваги и решительности, а ничтожества вроде этого председательского сынка боятся смелого отпора. Он остановился и вытащив из кармана пачку банкнот, протянул их девушке и почти жалобно заговорил:

– Вот деньги, возьми! Не бойся меня, я тебя люблю...

В темноте Айше слышала шелест бумажек и видела медленно приближающегося человека. Левая ее рука все время крепко держала, не выпуская, тряпичную сумку с тяжелым пакетом соли. Она перехватила тяжелую сумку в правую руку и с размаху ударила ею по приближающемуся парню. Удар пришелся по руке, деньги выпали, "байбоча" вскрикнул и, кажется, забыв обо всем, бросился шарить по траве, пытаясь собрать разлетевшиеся банкноты. Айше побежала, но теперь уже никто ее не преследовал.

Она вошла во двор вся дрожа. Исмат-джан отвязывал от жердей, лесенкой поднимающихся до крыши, виноградную лозу, чтобы перед наступлением холодов забросать ее землей – так принято в Узбекистане укрывать виноградники от морозов. Айше поздоровавшись, быстро забежала к себе и бросилась ничком на лежанку в рыданиях, которые не могла удержать. Сафие в страхе обнимала ее и все повторяла:

– Что случилось? Что случилось?

На плач девушки пришла Холида-хан, Исмат стоял у дверей снаружи. Айше, наконец, перестала плакать. Вытерев слезы, она сказала:

– На меня кто-то напал на тропе у хауза.

– Вой, худаи! Боже мой! – воскликнула Холида-хан. – Что это такое твориться! Никогда у нас такого не было! Кто напал, зачем? Доченька, кто напал?

Айше уже почти полностью овладела собой. Она встала, молча умылась и достав из ниши в стене металлическую кружку наполнила ее солью и протянула хозяйке.

– Спасибо вам, дорогая Холида-хан. Я сегодня соль получила.

– Доченька, так кто тебя обидел? – допытывалась пожилая женщина. – Нет, это, наверное, кто-то не из нашего кишлака. У нас такого никогда не бывало.

Исмат неподвижно стоял у дверей.

– Председательский сын набросился на меня, – жестко произнесла Айше, ссыпая оставшуюся соль из пакета в стеклянную банку.

– Вой, худаи! – так и села Холида-хон. А Исмат громко произнес:

– Я так и думал. Ну, собачий сын, погоди!

– Вай, какой позор, какой позор! – запричитала тетушка Холида. – Сын такого почтенного человека, и надо же такому случиться! Исмат-джан, утром пойди вместе с Айше к раису, расскажи ему о поступке его сына.

– Я сам с этим сынком поговорю, обойдемся без почтенного папаши, – сурово произнес Исмат.

– Ой, Исмат-джан, не трогай ты этого бездельника! Расскажи все его отцу, не надо самому ничего предпринимать.

– Я трогать его не буду, я с ним только поговорю, – ответил молодой мужчина. – Не бойся, Айше, больше тебя никто здесь не обидит.

Председатель был в этом кишлаке пришлым человеком, Исмат же был сыном коренного и уважаемого человека, который присоединился в двадцатых годах к отряду Исламкула и то ли погиб в боях, то ли вынужден был остаться где-то в Афганистане. Исмата здесь никто не преследовал как "сына басмача", потому что старшее поколение мужчин половины семейств кишлака в свое время ушли в "басмачи". Нынешний председатель колхоза сам был когда-то в отряде, сражавшемся с буденовскими конниками в далеком отсюда Джизаке, но он во время осознал, что не получающие помощи от свободных стран отряды сопротивления не имеют шансов на победу. Он сменил имя, и здесь, в далекой от Бухары Ферганской долине, вступил в отряд молодежной милиции, сказавшись сыном батрака. Потом хитрый и беспринципный Ахмад вступил в комсомол, работал в продразверстке, отнимая последний куль с зерном у бедных дехкан. Уже тогда НКВД раскопало прошлое доблестного "солдата коммунистической партии", о чем ему намекнули, чтобы знал, что находится на крючке, и не проявлял неповиновения. В свое время Ахмада послали председательствовать колхозом в этот кишлак, сместив честного человека, которого избрали сами жители села, когда их заставили отдать свои земли, свой скот и другое имущество в "коллективное хозяйство". Конечно же, это "коллективное хозяйство" не было ни коллективным, ибо все решал по указке сверху сам председатель, ни хозяйством, если под этим подразумевать разумно организованное пользование землей и живностью. Колхозы были более или менее доходными плантациями хлопка, картофеля или табака, где трудились почти рабы, ибо крестьянин теперь не мог покинуть, если бы вдруг захотел, родного села. Дехкане скудно кормились с маленького клочка земли у своего жилища, были как никогда прежде бесправны перед местными и высшими властями.

Так вот, Исмат, родившийся и выросший в этом кишлаке, обладал здесь не бросающейся в глаза властью коренного жителя. В каждом доме были свои, все понимающие с полуслова люди, одинаково не любящие нынешнего председателя и его приближенных. Председатель и все группировавшиеся вокруг него знали об этом, поэтому старались не вступать в открытую конфронтацию с дехканами. И если Исмат просто сказал бы сынку, чтобы тот не смел приближаться к Айше, то этого было бы достаточно.

На следующее утро Исмат провожал Айше в контору. И вдруг на тропинке, где накануне байбоча набросился на девушку, они увидели его. Он ползал по пожухлой высокой траве и собирал денежки, которые выпали вечером из его рук... Остановившись над не успевшим подняться с колен парнем, Айше стала весело смеяться. Тот вскочил на ноги и хотел, было, скрыться, но Исмат крепко схватил его за плечо.

– Айше, ты иди, иди, – ласково обратился Исмат к девушке, которая продолжая смеяться быстрым шагом пошла прочь.

Бойбоча стоял весь бледный, ожидая побоев.

– Слушай, ты, сучий сын, – сквозь зубы произнес Исмат. – Ты свои поганые делишки в нашем кишлаке не пытайся проводить. Если еще раз подойдешь к Айше – шею сломаю. Запомни.

Исмат сильно дал коленом под зад парню, от чего тот, охнув, кубарем полетел в бурьян. Хотелось избить подонка, но Исмат сдержал себя и, не двигаясь с места, смотрел, как байбоча поднялся, не произнеся ни слова выскочил на тропу и поспешил убраться.

Глава 23

Придя к полудню в центральное отделение совхоза, Февзи направился прямо в контору, к человеку, который однажды проявил участие в его судьбе. Парторг сидел в той же комнате и, не узнав мальчишку, удивленно обернулся на вошедшего без приглашения гостя.

– Все умерли, – без предисловий произнес Февзи.

После этой, не вполне понятой присутствующими короткой фразы, неожиданный пришелец замолчал и пристально смотрел на парторга. Тот растерянно переспросил:

– Что? Кто умер?

– Все в четвертом отделении умерли. А я, вот, пришел.

Тут парторг вспомнил мальчишку, который приходил осенью вместе со стариком. Немного помедлив, он произнес.

– Ну, рассказывай.

– Все умерли, а я, вот, пришел. Никого кроме меня не осталось. Все умерли, и я их похоронил.

Взгляды всех троих находящихся в комнате мужчин были направлены на мальчишку. В их довольно веселую беседу вдруг вошел этот странно одетый ребенок с сообщением, что все умерли, и что он их всех похоронил.

– Садись, – придвинул парторг табуретку к мальчику. Тот опустил на пол свою котомку и, размотав обмотанный вокруг ушей платок, сел на табуретку, аккуратно сложив платок на коленях. Наступившее молчание опять прервал гость.

– Три дня назад умер Мурат-эмдже. Я прочел над ним молитву и похоронил его. А когда умирали старушки, то молитву читал сам Мурат-эмдже. А могилы выкопал я. И я похоронил дедушку с молитвой, как он меня научил.

– Это хорошо, что с молитвой, – вымолвил, наконец, парторг. – Значит, все умерли? Ну-ка! – он поднял соединенные мизинцами ладони перед собой и произнес короткую молитву. Все присутствующие, и Февзи в том числе, повторили за ним эти действия и по окончании молитвы провели ладонями по лицу. В Узбекистане мало какой идиот демонстрировал свой атеизм, даже руководящие партийные работники весьма высокого ранга не стеснялись участвовать в различных религиозных обрядах. Бывали случаи доносов, что, мол, такой-то, будучи членом коммунистической партии присутствует на дженаза (похоронах), на молитве в праздник Рамазан, или, скажем, вставая из-за стола после приятия пищи с благодарением проводит ладонями по лицу. Такие сигналы могли поступить почти на каждого члена партии и ход им давали только в том случае, если надо было человека снять с должности или просто прижать немного.

В комнате жарко горела кирпичная печь, сложенная каким-то русским умельцем. В узбекских домах печей не бывает, и не оттого, что зимы здесь нехолодные, нет. Морозы в Средней Азии часто достигают двадцати и более градусов по Цельсию. Только обычно число морозных дней здесь не велико, зима относительно короткая. От холодов здесь спасаются под сандалом – это большие ватные одеяла, накинутые на специальные невысокие столики, под которыми в углублении помещают горячие уголья. Одетые в ватные халаты женщины, дети и мужчины накрывают нижнюю часть тела одеялами и так сидят, беседуя или дремля. Спят тоже здесь, но уже сняв халаты и понадежней спрятавшись под одеялом. Нередко случается, что одеяло начинает тлеть, но запах горелой ваты обязательно кого-нибудь разбудит, и огонь тотчас же гасят заранее припасенной в большом сосуде водой. Оно, казалось бы, просто, – тепло и уютно, но эта система служит питомником для известных насекомых. И если вы не пренебрегли приглашением и погрелись в сандале, то за короткое время на вас перебежит не одна пара вшей, избавиться от которых в этих непривычных зимних условиях будет большой проблемой.

В конторах учреждений в те годы, о которых идет речь, или не было никакого отопления, или устанавливали жестяные печурки с трубой, выводимой в окно. Редко где уже ставили кирпичные печи, которые, как известно, держат тепло и после прекращения топки. Здесь стояла именно такая печь, в которую время от времени входящий в комнату сторож подкладывал поленья. Не ожидая приглашения Февзи снял две из натянутых на него драных кофт и с ожиданием поглядел на мужчин.

– Кушать хочешь? – спросил хозяин кабинета.

– Очень хочу! – с детской непосредственностью ответил мальчик. Один из мужчин достал из фанерного шкафа полотенце, в которое были завернуты кусочки лепешки и белые мучнистые конфеты-парварда. На нагретую чугунную плиту печки он поставил большой медный чайник, и вскоре уже мальчик уплетал куски лепешки, запивая их чаем – эта еда была для Февзи, уже давно питавшегося одними только распаренными зернами кукурузы, роскошным обедом.

...Мальчика взяли сторожем в контору, отправив домой непроворного старика-узбека, выполнявшего до того обязанности сторожа и дневного служки.

 Еды было вдосталь. Раза два-три в неделю совхозное начальство затевало плов. Штатным шеф-поваром выступал всегда один и тот же человек – шофер одного из заместителей директора совхоза. Иногда кто-нибудь из главных начальников мог сказать штатному шеф-повару:

– Бор, ойнаб кель! Иди, погуляй! – и сам брал в руки кевгир – большую шумовку из кованного железа. Сам бросал в раскаленное масло небольшую очищенную луковицу, вытаскивал ее после того, как она зарумянится – масло, значит, уже прогрето. После этого насыпал в казан тонко нарезанный лук и помешивал кевгиром, пока лук не приобретал золотистый цвет. Так как масло сильно нагрето, лук очень скоро доходит до требуемого состояния, и тогда сразу в раскаленное масло опускают куски мяса, заранее хорошо промытые и очищенные от пленки и жил. Когда мясо несколько прожаривается, к нему засыпают нарезанную лапшой морковь. Лук, морковь и мясо заранее готовят двое или трое помощников – из работников низшего ранга. Когда морковь становится мягкой – "умирает", как называют это узбеки, – в казан наливают воду и некоторое время кипятят. Еще до воды в поджариваемое с морковью и луком мясо добавляют специи – кара-зиру, барбарис, красный перец и та аппетитная смесь, которая образуется в казане, называется "зырвак". За это время уже хорошо промыт рис – до чистой сливной воды, чтобы не оставалось рисового крахмала. Рис засыпают в казан и резко уменьшают жар в очаге. Сколько налить воды, когда убрать жар из под казана – в знании этого заключено мастерство Готовящего плов. И вот над кипящими водами в казане то там, то здесь появляются островки суши. Наконец, вода уходит, рисовая площадка оказывается вся покрытой маленькими действующими вулканами, которые брызгаются мелкими каплями смеси воды и масла, пыхтят, выдыхая ароматы, дразнящие ноздри заядлых любителей плова. Эти любители и ценители прерывают беседу и то один, то другой медленно подходят к казану, и без слов с минуту созерцают поверхность казана, как свидетели деяний Создателя созерцали, наверное, поверхность созревающей земной тверди. Сам же Мастер Плова с кевгиром в руках подравнивает рыжий от масла и моркови рис с краев, пробует с кованной поверхности сок, чтобы определить, достаточно ли вложено соли и перца, протыкает, наконец, рисовую гладь кевгиром, и на поверхности тверди, восставшей из глубин недавно бурлящей жидкости, возникают глубокие расщелины, в которых теперь только и можно увидеть вскипающий сок, который постепенно исчезает, внедряясь в медленно разбухающие зерна риса. При этом Мастер уже знает о своем успехе, он уже триумфатор, о чем свидетельствуют и ароматы, вырывающиеся из недр расщелин, и золотистый цвет чудного творения, возникшего в казане из соединения простого риса, обычного мяса, обыденной моркови и хлопкового масла, схожего в непрокаленном состоянии по вкусу с касторкой – кошмаром моего детства. Если возбужденные запахами созерцатели чудесного превращения и говорят между собой о нем, о плове, вспоминая события, связанные с этой альфой и омегой бытия мирных узбеков, то сам мастер больше молчит или же бросает реплики, касающиеся чего угодно, но никак не относящиеся к тому, над чем он вдохновенно священнодействует с кованным кевгиром в руках. Я так и не узнал, то ли упоминание о плове для Мастера в эти минуты его жизни являются табу, то ли это обычная скромность художника, готового вскоре представить свой труд на суд требовательных ценителей.

И вот в известный только самому Мастеру момент он собирает кевгиром рис в горку, быстро выгребает все горячие угли из под казана и накрывает его крышкой. Накрывает плотно, иногда даже щели в большой дощатой крышке приходится обкладывать мокрыми платками, чтобы Дух плова не улетал под небеса, чтобы полностью пропитались им рисовые зерна.

И вот когда плов готов, о чем Мастер узнает по тайным приметам, известным только членам цеха Умеющих Готовить Настоящий Плов, он бросает на крышку казана полотенце, которое все это время лежало у него на плече и которым он обтирал пот со лба, и громко обращается к шеф-повару, который после своего отстранения от котла ошивался где-то в сторонке, вполголоса дублируя распоряжения Того, Который держит в руках кевгир, и не осмеливался оказаться вблизи очага, на котором готовиться плов, дабы Мастер не заподозрил его в наставнических поползновениях. Так вот Мастер бросает на крышку казана полотенце, рядом кладет кевгир и громко обращается к штатному шеф-повару:

– Иди, займись своим пловом!

Он с подчеркнутой усталостью садится за стол, ему также с подчеркнутой поспешностью почтительно протягивают пиалу с чаем, а беседа при этом по содержанию далека от плова, ожиданием которого-то и заняты на самом деле помыслы всех присутствующих.

И вот на середину стола (или расстеленной на помосте скатерти) шеф-повар ставит большое блюдо, на котором горой наложен рассыпчатый ароматнейший и аппетитнейший плов – шедевр азиатской кухни. Вот теперь страждущие этого шедевра дают волю своему красноречию, воздается хвала представшему перед ними плову и его вдохновенному создателю. И в этой хвале нет лести и лицемерия – плов великолепен! И самому Мастеру теперь, когда высокую оценку его творению дали другие, не возбраняется похвастаться своим умением, вспомнить другие случаи, когда приготовленный им плов был так же великолепен, а, может быть, и еще лучше. И тут, обычно, кто-то из соучастников трапезы обращается безадресно к кому-то из тех, кто не имеет права восседать за дастурханом номер один без особого приглашения, которое вероятней всего не последует:

– Эй! Вымой-ка пиалы и подай сюда!

Этот, до того нам неведомый соучастник происходящего, достает откуда-то бутылку водки, зубами отдирает мягкую крышку и наливает в немедленно поданные пиалы огненную воду. Первую пиалу подносят старшему по служебному положению или почетному гостю, если таковой имеется. Тот в свою очередь передает эту первую пиалу Мастеру, приготовившему сегодняшний плов. Тосты здесь не приняты, ибо Пророк вообще не поощряет выпивающих. Пьют водку без возгласов, чинно. И пьют ее один раз, перед тем, как наполнить свои желудки пловом, ибо известно, что ежели принимать водку в процессе еды, то залитый сверху огненной водой вареный рис комкуется, цементируется и человек очень даже может не дожить до утра следующего дня. Но эта огненная вода имеет обычай дарить расторможенность, развязывать языки. И возникает за столом шумная беседа, содержанием которой, по крайней мере, в первые полчаса, является плов – кто, где, когда, с кем ел за последние десять лет такой же прекрасный плов, какой довелось есть сегодня.