355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Айдын Шем » Голубые мустанги » Текст книги (страница 5)
Голубые мустанги
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 01:15

Текст книги " Голубые мустанги"


Автор книги: Айдын Шем



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Глава 5

В приморскую деревню Юкары команда прибыла под вечер. Селение было большое, более пятидесяти домов. Согласно официальной бумаге команде должно было быть придано десять студебеккеров, а фактически пригнали только пять машин. Начальником команды был капитан Дыбенко, опытный чекист, прославившийся своим интернационализмом и принципиальностью. Интернационализм его заключался в том, что он с холодной бесстрастностью выполнял карательные задания в отношении жителей любого региона многонационального Советского Союза. Свидетельством его неуклонной принципиальности явился случай, который потряс многих и для многих стал причиной долгих ночных раздумий: однажды в годы раскулачивания он велел забросить в телегу своего пятилетнего сына и цеплявшуюся за ноги суровых чекистов собственную жену, которые случайно оказались в гостях у родственников на Полтавщине. Этот твердокаменный солдат партии, хотя и малограмотный, но сообразительный, велел созвать всех жителей Юкары на общую сходку к сельскому клубу, бывшей мечети. Дабы не оставляли дома стариков и младенцев, – откуда было быть младенцам, ежели более или менее молодых мужчин три года назад всех поголовно забрали на войну? – велел Дыбенко объявить, что будут, мол, выдавать каждой живой душе, и только в собственные руки, по куску мыла и по коробке белого сахара. И пошли солдаты по домам, оставив студебеккеры внизу, у въезда в селение, и ни один сукин сын не шепнул татарской бабе, чтобы собрала бы хоть какие-то вещички, что увезут их вместе со стариками и с несмышленышами черт знает куда, на черт знает какие муки. И пошли старики, женщины и дети по многохоженным тропам налегке, многие босиком, а иные малышки чуть ли не голышом, пошли за мылом и за сахаром...Ну, Дыбенко, ну, многоопытный большевик! Знает, чем завлечь деревенский люд!

А некоторые семьи, запоздав, шли с мешками и узлами – с чего бы это? А с того это, что шепнула жившая в школьной пристройке у клуба единственная в татарском селе русская женщина, учительница, своему хромоногому сыну, до войны работавшему почтальоном и возившему на скрипучей телеге по окрестным селам письма и посылки, шепнула Мария Николаевна своему Васеньке то, что доверительно сказал ей старшина, армейский, не чекист, сказал ей от внутренней тоски и, возможно, с умыслом. Пошел Василий по задворкам, а известно, каковы задворки в горных селениях, да и хромоног же! Не многих успел уведомить Василий, да и не все поверили – наши, ведь, советские, не фашисты. Но которые поверили, те послали гонцов к соседям... Озаботился Дыбенко, поиграл скулами на обветренном худом лице, но не сказал женщинам ни слова. Только решил про себя, что при погрузке в машины велит выбросить лишний груз, если не вместятся, а коли вместятся, то и хрен с ними. Зла на людей Дыбенко не имел, главное – задание четко выполнить.

В ветхий домишко Фатиме ухмыляющийся солдат, в пыльных растоптанных сапогах, пришел под хмельком, – в соседнем доме, где он сообщил семье из пятерых детишек и двух женщин о халявном мыле и сахаре, ему на радостях поднесли кружку домашнего вина, а когда босоногие детишки и бабы скрылись за плетнем, шустрый солдат заскочил в хижину, пошарил там, да взять было нечего, а вина еще добавил. Вкусным татарское винцо-то оказалось!

– Ну, чего за мылом и сахаром не идете? – крикнул с порога солдат с автоматом, ударом сапога открыв дверь.

– Вай аначыгым! (Ой, мамочка!) – испугано вскричала Фатиме, а двое ее босоногих сыновей забежали со двора, где они задавали на ночь корму овцам.

– Ты чего, хозяйка, напужалась, что ли? – пьяно расхохотался солдат. – Давай, беги к клубу, там продукты и мыло раздают!

– Что говоришь? Кто продукты дает? – не понимала напуганная женщина.

– Русская власть вам татарам продукты задарма раздает, давай поспешай! – заходился смехом солдат.

– Вай, балаларым, не дий бу эриф? Бир шейлер берелер, гальби. Барда джамие бакыныз. (Ой, деточки! Что этот мужчина говорит? Кажется, что-то дают. Сходите к мечети, поглядите!), – и обратилась к солдату:

– Садись, сейчас кофе угощать буду. Вай, спасибо, тебе.

– Не мне спасибо, а советской власти спасибо скажешь, – куражился солдат. – Ну, давай, беги со своими щенятами, а то не хватит на тебя конфет.

– Вай, конфет! – радовалась Фатиме. – Сейчас мальчики пойдут, а ты садись, кушай немного.

– Не-е! Всем идти надо! В руки каждому дают, – ухмылялся солдат, и глянув на мальчишек, которым было годков по десять-двенадцать, уже с угрозой рявкнул:

– А ну быстро! Бегом марш! – и передернул затвор автомата.

Все еще не понимающие происходящего ребята, оглядываясь на солдата, вышли во двор.

– Идите! Быстро идите! – рукой помахивала им мать, перейдя ради вестника доброй вести на его язык.

– Ну, нет! И ты давай, беги! – все также ухмыляясь подтолкнул стволом автомата солдат женщину.

Заподозрив недоброе, Фатиме, подобрав подол широкой длинной юбки, медленно вышла во двор, где стояли настороженные недобрым весельем солдата сыновья.

– Ну, надоели вы мне, – посуровел краснозвездный воин. – А ну, бегом на площадь, мать вашу!

Ствол автомата был направлен на мать с детьми, и в испуганном недоумении они трусцой, в чем были, поспешили к бывшей мечети.

Убедившись, что мальчики и женщина, не оглядываясь, идут куда положено, солдат направился к последней хижине, притулившейся на окраине села под одиноким большим деревом.

– Эй, кто тут есть! – крикнул он, оглядывая убогий, неухоженный, но все же с признаками нищенского обитания, двор.

Никто не отвечал. Воин с автоматом смело, толкнув ногой притворенную дверь, вошел в низкий домик. В углу на сколоченном из некрашеных досок топчане лежал старый полосатый матрас с неубранным лоскутным одеялом, к стенке прислонены были две жесткие, видимо набитые соломой подушки – кто-то проводил здесь время, но сейчас комната была пуста. Солдат вышел во двор и приметил открытую дверь покосившегося от старости сарая. Вытянув шею, он заглянул внутрь и убедился, что он пуст. Оглянувшись он увидел, наконец, хозяина жилища: сгорбленный старичок с круглой каракулевой шапкой на голове сидя на скамеечке доил козу, привязанную к вбитому в землю колу.

– Эй, мать твою так, чего затаился! – крикнул озлобленный солдат.

Старик даже не обернулся на окрик, лишь коза испуганно дернулась.

Солдат подошел к старику и схватил его за худое плечо.

– Ты чего, старый козел, не откликаешься?

Старик, как можно было догадаться, был глух и посетители, желая обратить на себя его внимание, всегда дергали его за плечо. Поэтому безо всякого испуга, а, напротив, обрадовавшись нежданному гостю, старик, улыбаясь, повернул голову. Увидев чужого человека в военной форме, он сперва от неожиданности замер, а затем сообразил, что это наш солдат, красноармеец, и что он, может быть с весточкой от внука, ушедшего в армию еще в сороковом году. Старый татарин с широкой улыбкой, открывшей его не по возрасту крепкие зубы, смотрел на возвышавшегося над ним военного. Но пришелец был настроен по недоброжелательно. Он что-то кричал, показывал рукой на село и грозил автоматом. Старик с трудом поднялся со скамеечки и встал перед стволом автомата, растерянно заправляя перед белой холщовой рубахи за широкий матерчатый пояс коротких серых штанов. Солдат, у которого хмельное веселье перешло в хмельной гнев, толкнул старика, тот упал навзничь, испуганно прикрываясь от воина со звездой на пилотке худыми руками. Сообразив, что если он покалечит старика, то придется его тащить до машин на себе, солдат приподнял упавшего и поставил его на ноги. Поняв, наконец, что несчастный старик глух, он жестами дал ему понять, что от того требуется. Старик понял и как мог отвечал ему на ломанном русском:

– Сынок, нога не ходит, – на что воин обматерил его, мол, как козу доить, так нога ходит. Старик отказывался идти, но автоматчик, подталкивая, заставил его выйти за калитку на дорогу. Страх обуял несчастного Осман-деде, который никогда не ведал такого обращения. Когда-то очень давно он учился в медресе и был уважаем в своем селении и в ближайшей округе за знание Корана и мусульманских обычаев. Единственный сын его бесследно пропал, уехав еще до войны по трудовой мобилизации работать на шахтах, подросшего внука забрали в Красную армию, жена и невестка скончались в один год от зимней хвори, и остался глухой немощный старик один-одинешенек. Спасибо односельчанам, посещали его, как могли часто и летом, и зимой, подкармливали, следили за опрятностью одежды и быта. А в этот роковой вечер никого не оказалось рядом, чтобы защитить от уруса со страшным оружием.

 Он взаправду не мог идти, его едва хватало, чтобы пройтись по двору и посидеть на старой скамеечке, им же вбитой в землю у калитки много лет назад. Не держали ноги, переламывалась поясница, а этот хаин (каин) подталкивал его ударами по спине. Каждый шаг казался ему последним, и спасения не было. И Осман-деде повернувшись к обидчику ударил его головой в живот. От неожиданности тот не смог удержаться на ногах и упал, а слабые руки старика потянулись к его горлу, будто бы были способны удушить мерзавца. Оправившийся от неожиданности солдат вскочил на ноги и разрядил свой автомат в голову враждебно настроенного к советской власти татарина...

Собравшихся на площади людей, многие из которых были босыми и легко одетыми, экзекуторы окружили и погнали вниз, к машинам. Плач испуганных детей и женщин бесил солдат. Толпа шла в темноте по высокой траве, не разбирая дороги. Порой приземистый и темный клубок отделялся от колышущейся толпы, и солдат лупил по этому клубку путающимся в траве сапогом. Острый крик ребенка подтверждал, что удар был меток. Вдруг останавливалась и падала одна женщина, идущие позади нее люди не обходили упавшую, а тоже валились на землю. Конвоиры били носками сапог по темной куче, в которой иногда светлело неосторожно повернутое к мучителям лицо, и тогда тот солдат, кому повезло, бил ногой прямо в это светлое пятно. Визг и вой оглушал воинов, их ярость достигла предела. Наконец офицер выхватил у ближнего солдата автомат и дал очередь над головами сельчан. Охнув в один голос, толпа присела и затихла.

– Вот что, граждане! – громко обратился к селянам Дыбенко. – Без паники и без воя всем идти к машинам и загружаться в них. При попытке отдалиться на пять шагов солдаты будут стрелять. Все поняли?

Ответом было испуганное молчание.

– Значит, поняли. А теперь – марш вперед!

Молчащая толпа приблизилась к машинам. Дети залезли в грузовики быстро и шустро, и пока старые и молодые женщины, с трудом поддерживая и подтягивая друг друга, взбирались в высокий кузов, там уже развернулась борьба за лучшее место – а где оно, это лучшее место, в телеге, везущей вас на эшафот?

Кто с вещами, кто вовсе без ничего, кто одет, кто в старом платье и босиком, – аборигены древнего крымского поселения, те, чьи корни уходили на тысячелетия в нелегкую историю полуострова, были оторваны от родной почвы и заброшены в кузова машин. Оставался на отчей земле лишь убитый солдатом Осман-деде...

Когда студебеккеры взобрались на перевал, и перед взором открылся величественный вид на море и горы, Дыбенко, успокоенный тишиной установившейся в кузовах машин, приказал своим воинам сделать остановку и, оставив у каждой машины по одному автоматчику, на десять минут расслабиться.

Старая татарка, имя которой история нам не сохранила, и поэтому ею мы можем сегодня считать каждую истинно преданную земле предков крымчанку, потомка тавроскифов и кипчаков, громко обратилась к соплеменникам, так, что ее услышали во всех машинах:

– Эй, джемаат! Атылайык бу хаинлерни устюне! Кары кючюмиз аз олсада, сайымыз чок! Эпимизни атып олдюрселерде озь топракмызда олермиз. Кана, апайлар, панджалыйык душманлары! (Эй, люди! Набросимся все на этих злодеев! Хоть женская сила невелика, но нас много! Если и перестреляют нас всех, то умрем на родной земле. Ну, женщины, давайте растерзаем врагов!).

К добру ли, к худу ли, – слабые женщины не поддержали призыв славной безымянной дочери Крыма. Не решились они уничтожить хотя бы одного врага и самим умереть сегодня на родной земле, ибо суждено им было через полгода почти всем лечь костьми в чужой азиатской степи...

Глава 6

По всей видимости, дня через четыре после выезда из Крыма конвоирующая состав бригада сменилась. Прекратилась ругань, перестали мочиться с крыши и, главное, – разрешили держать открытыми двери вагонов. На остановке в степи люди потребовали от начальника конвоя разрешения хоронить умерших. В ответ было предложено оставлять трупы у насыпи. Татары пригрозили, что если не разрешат закапывать покойников как положено по-людски, начнется общий бунт и народ покинет вагоны. Конвойные в свою очередь пригрозили, что закроют двери наглухо. Татары заявили, что для бунта используют любой момент, когда двери окажутся открытыми. У конвоя не было, по-видимому, задания перестрелять весь эшелон, и они дали разрешение во время остановок хоронить умерших. Но возникла чисто техническая проблема – не было лопат.

...Старый Раип-баба где пешком, где на попутной телеге прибыл к дочке Фериде из деревеньки под Карасубазаром. Дочь сумела сообщить ему через случайных путников, что пришло письмо от мужа из действующей армии, откуда-то из Белоруссии, и старик на радостях отправился устроить дуа – благодарственную молитву за спасение от напастей единственного своего зятя. Старуха его, мать Фериде, была совсем немощна и осталась дома, он же посадив в корзину молодого петушка, и прихватив немного сушеных груш, решился на нелегкое путешествие. Вечером, накануне выселения, он добрался до домика дочери, где она жила с двумя малыми детьми, и, поиграв с обрадованными визитом дедушки внучатами, устало заснул. Когда ворвались в дом солдаты, он настойчиво пытался объяснить им, что зять его воюет с фашистами с первого дня войны, пока офицер не вырвал из его рук письмо зятя и не вытолкал без обуви на улицу – плачущая дочь уже в кузове машины обувала отца в его стоптанные башмаки. Раип-баба шарил руками в воздухе, ища вырванное и порванное советским капитаном письмо от зятя, сознание так и не вернулось к нему, и он тихо умер на третий день в тряском вагоне.

Когда состав остановился под вечер в безлюдной степи, старший по вагону Афуз-заде, отец Камилла, пошел по соседним вагонам в поисках лопаты. К нему присоединилось еще несколько мужчин из других вагонов, и они пришли к начальнику состава с просьбой как-то посодействовать.

– Откуда я вам найду здесь лопату, – какое-то время покочевряжился офицер, стоя на подножках пассажирского вагона, в котором располагался конвой, а потом запросил за инструмент огромную цену.

 – Главное, акайлар (мужики), что лопаты у него есть, – успокаивал Афуз-заде приунывших товарищей по беде. – Соберем деньги у народа. Дадут, от смерти никто не может зарекаться.

Оказалось, что конвоирам с самого начала были выдано достаточное количество лопат и именно для целей захоронения умерших по пути следования. И когда, набрав по вагонам требуемую сумму, татары пришли за обещанным землеройным инструментом, начальник заявил, что выдаст пять лопат и ни одной меньше, а значит и оплата увеличивается. Дело в том, что после первой договоренности на начальника насели его сотоварищи и совершенно обоснованно заявили, что плата за одну лопату, разделенная на всех заинтересованных лиц, мала и уж лучше отдать лопаты, как и положено, бесплатно. Но потом порешили содрать с этих собак татар денег побольше, мать иху ети... Или пусть бросают своих мертвяков под насыпь, нам по-фую.

 -У баб ихних кольца золотые, пусть за одну лопату дают одно кольцо, – решили конвойные начальники, их и было как раз пятеро.

– Значит так. Или приносите мне пять золотых колец, или идите на фуй, а полезете ко мне опять с жалобами, – сдам на ближайшей станции в НКВД как оказавших сопротивление советской власти, – заявил начальник конвоя, и это была серьезная угроза.

Мужчины наши были оскорблены. В такой ситуации хочется в ответ на мат – обматерить, в ответ на угрозу – дать в морду. Однако, несдержанность есть признак слабого ума, не способного трезво оценивать обстановку. Горячий симферопольский татарин порывался вернуться в вагон конвоя и обругать начальника, потом предложил отнести покойников в этот вагон, потом, успокаиваясь, предложил написать жалобу в Верховный Совет, отправить телеграмму товарищу Сталину...

– Как ты отправишь телеграмму? – спокойно спросил его Афуз-заде. – И скажи мне, на скольких ногах ты стоишь?

Парень опешил.

– Как это, на скольких ногах?

– Сколько всего ног у нашего татарского народа, братец, – продолжал Афуз-заде.

Тут другой, понявший к чему клонит Афуз-заде, с ухмылкой вмешался в разговор:

– Число голов умножь на два вот и число ног узнаешь.

Афуз-заде бросил на него взгляд и продолжал:

 -Так вот голов наших тысяч четыреста. Ног, значит, тысяч восемьсот. А в данный момент из всех восьмисот тысяч ног нашего несчастного народа стоят на земле, наверное, только несколько десятков, как мы, по случайности.

– Если не считать тех, кто на войне, – добавил тот, понятливый.

– Если не считать тех, кто на войне, в лагерях или в ссылке, – повторил Афуз-заде.

Горячий парень уже все понял и угрюмо молчал.

– Враг оторвал нас от земли и собирается удушить. Кому и на кого жаловаться? Надо только стараться не подыграть злодеям.

– И еще заметьте, – продолжил Афуз-заде, – золото у нас, а у них ржавые лопаты. Решение принимаем мы...

Товарищи, идущие рядом, хмыкнули, но особого веселья этот тезис у них все же не породил.

Мужчины шагали по густой траве вдоль железнодорожного пути. Солнце близилось к закату, воздух был напоен ароматом цветущих трав, прохлада уже опускалась на землю. И если бы не было этой страшной действительности, не было бы в пяти шагах от тебя этих вагонов для скота, в которые были загружены твои родные, твои соплеменники, вся твоя страна, твое прошлое с его хорошим и с его плохим, если бы не было этой сверлящей голову мысли о гибели всего твоего народа, – можно было бы наслаждаться этой чудной предвечерней порой в приволжской степи. Сейчас же от благотворной чистоты наполнявшего грудь воздуха, от красочного майского разгула трав, освещаемых низко летящими над ними и уже начинающими краснеть лучами солнца, – от всего этого половецкого великолепия хотелось, напротив, броситься на землю, и от сознания безысходности и бессилия дать волю горьким рыданиям...

 А люди, сидящие поджав ноги в вагонах, уже позволили будничному быту заслонить собой великую национальную трагедию, уже начинались склоки между женщинами, перешептывания о том, кто на кого как поглядел, ссоры из-за чересчур расшалившихся детей...

Когда о требовании конвоиров было объявлено, многие поспешили снять кольца с рук и спрятать. Начались скандальчики, даже некоторые родственницы покойников скрывали свое золото. Но, в конце концов, собрали деньги со всех вагонов и выплатили владельцам колец запрашиваемые ими вознаграждения. Долго потом шли бабские разговоры, что, мол, этой за маленькое кольцо заплатили больше, чем той за большое...

В вагоне, где находился Камилл, у дочери умершего Раип-баба не было никаких ценностей. Кто-то из вагонных соседок, возможно, и припрятал колечко, но если и был такой грех среди населения вагона, то он был искуплен одинокой женщиной Лютфие-тата. Она отдала свое кольцо и только попросила, чтобы ее кормили до конца пути, – солдаты выгнали ее из дома даже не позволив взять чего-нибудь съестного.

– Это колечко привез мне покойный отец из Бурсы, – сказала Лютфие, поглаживая снятое с пальца золото. – В память о покойных родителях я даю его на угодное Аллаху дело.

Конечно, ее заставили взять собранные деньги, но, тем не менее, ее поступок смягчил души несчастных людей, и некоторые, возможно, втайне покаялись за какие-то свои неблаговидные дела или мысли.

– Когда я умру, не оставьте меня на поверхности земли, похороните по мусульманскому обычаю, – как бы в шутку сказала Лютфие-тата, и все шумно запротестовали, желая ей долгой жизни и здоровья...

Безымянные могилы остались в степях за Идилем... Поезд вез людей в азиатские пустыни, где многие найдут свою безвременную гибель...

Милостью конвоя двери вагонов оставались открытыми. Поперек широкого проема располагалась крепкая доска, и можно было сидеть за этой доской свесив ноги из вагона. При желании можно было спрыгнуть во время замедления хода поезда и убежать в открытую степь. Убежать при желании можно было и во время остановок, – конвой перестал строго стеречь переселяемых татар.

Эшелон долго добирался до границы Европы и Азии. В европейской части империи стоянки были разрешены только в безлюдных районах на запасных путях. Если поезд задерживался на станции, то запрещалось даже высовываться из окошек и вообще производить какой-нибудь шум, – застеснялись власти, что ли? В наказание за общение с населением обещали запереть двери на протяжении всего маршрута. В течение суток поезд больше стоял где-нибудь в степи, пропуская встречные составы, чем находился в движении. Когда же добрались до Приуралья, а затем выбрались в приаральские пустыни, то стесняться перестали, – казахам в их нищих юртах, казалось, было не до провозимых по железной дороге людей.

Аборигены Крыма с интересом смотрели на пустынные ландшафты, на незнакомую растительность, на странных сизо-голубых ворон, сидящих на тянущихся вдоль железной дороги телеграфных проводах. За многодневное продвижение по Казахстану насмотрелись и на верблюдов, и на глинобитные кибитки, и на круглые юрты, прочувствовали сухой зной пустыни, изнуряющий даже в эту майскую пору.

Однажды состав остановился на каком-то полустанке. Не видно было нигде ни единого деревца, голая степь с уже усыхающими травами, несколько глинобитных домиков, бедные юрты, покрытые какими-то бесцветными лоскутами, гордые верблюды у колодца с журавлем, без видимого интереса взирающие на длинный ряд ободранных вагонов. Так же без видимого интереса сновали между юртами старые казахи в странных шапках, иногда на хилой лошаденке куда-то спешил безразличный к окружающему всадник, копошились возле юрт редкие детишки.

Люди в вагонах запаслись водой на предыдущей остановке, и колодец не привлекал их, и уже не удивлял скудный быт местного населения.

И вдруг из юрт, из кибиток, еще Бог знает, откуда, побежали к вагонам люди. Те самые мужчины в странных шапках, женщины в косынках, босоногие и нищенски одетые дети. В руках у них были тряпичные узелки, у некоторых – глиняные или алюминиевые миски. Они бежали ко всем, – и к дальним, и к близким, – вагонам. Видно, кто-то заранее распорядился, куда кому бежать. Вот этот, сидящий на коне, старый мужчина с редкой бородкой, в меховой, несмотря на жару, шапке, наверное, и управлял всей устремившейся к длинному составу ватагой. К изумленным татарам бежали, торопились казахи, кто с хлебной лепешкой, кто с кусочками отварного мяса на кости, кто с миской каши, с банкой кислого молока, с горсточкой жареного ячменя…

...Утром двенадцатого дня эшелон прибыл на станцию назначения, каковой оказалась железнодорожная станция Шарихан в Андижанской области Узбекистана. На подъезде к Шарихану округа поражала живописностью – небольшие речушки, цветущие луга, отяжелевшие от плодов деревья в садах. Речушки, как это потом узнали переселенцы, были искусственными водными артериями Ферганского оазиса – большими и маленькими арыками. Мощные деревья с темными корявыми стволами оказались абрикосовыми деревьями, ветви которых буквально ломились от оранжевых крупных плодов. Обращали на себя внимание еще и другие большие деревья с более темной зеленью – это были тутовые деревья. Виноградная лоза у домов с плоской крышей обвивала сплетенные из веток клети вдоль всего жилища, на крышах многих домов сидели женщины в светлой одежде, окруженные детишками.

Вскоре состав въехал на территорию большой узловой станции и остановился у обширной асфальтированной площадки, над которой простирался опирающийся на высокие металлические столбы навес. Это был товарный склад, предназначенный для хранения прибывающего сюда в осенние месяцы со всей округи хлопка – "белого золота", по пошлой терминологии советской пропаганды. Здесь всем велели выгружаться из вагонов и ждать дальнейших указаний.

На обширной территории склада группами расположились люди – часть крымскотатарского народа. В это же примерно время выгрузились из эшелонов в сотнях других регионов Средней Азии и за Уралом, а также на севере европейской части России, тысячи и тысячи их несчастных соплеменников.

...Через час после выгрузки появились люди в белых халатах – это добросовестные работники санитарно-гигиенических станций пришли для санитарной обработки новоприбывших, как они привыкли это делать с беженцами в годы войны. Крымчан группами повели в баню. Одежду заставили сдать в дезинфекцию и после мытья мы получили ее горячей и влажной. Погода стояла замечательная. Когда весь эшелон помылся, и все вернулись к своим вещам, вдруг принесли еду – отлично испеченный хлеб, вкусную похлебку и большие белые куски чего-то явно животного происхождения. Пошел слух, что это верблюжий горб. Так или иначе, люди помылись и поели, можно было отдохнуть.

 Было непривычно ходить по твердой земле и не слышать ставшего за многие дни привычным стука колес, – что-то, по-видимому, от ощущений моряка, сошедшего на землю после долгого плавания. Взрослым было ясно, что сегодня или завтра всех должны развести по каким-то объектам. Так как в баню людей водили без конвоя, и вокруг места их пребывания охраны не было, а только двое милиционеров не разрешали покидать территорию склада, то можно было предполагать, что за колючую проволоку концентрационного лагеря переселенцев из Крыма не поместят. Их, должно быть, ожидали то ли бараки какого-нибудь завода, то ли хижины колхоза или совхоза.

Наступил вечер. Мальчишки завели новые знакомства, им было хорошо после вагонной тесноты, и очень хотелось выскочить за пределы складской площадки в незнакомый и странный город. Взрослые были нервны и одергивали их, сдерживали мальчишечьи исследовательские инстинкты.

Вдруг, как это порой бывает в начале лета на юге, подул сильный ветер, небо быстро затянулось тучами. И через несколько минут полил такой дождь, какой был неведом даже жителям Крымского полуострова, не отличающегося засушливостью. Ставший ураганным ветер гремел по металлической крыше, пугая возможностью сорвать ее. Те, кто расположился у края площадки, спасаясь от заносимых под крышу водных струй, спешно перемещались на сухие участки, ругаясь и причитая. Молнии сверкали одна за другой. Наконец, первые сильнейшие порывы бури прошли, но гроза еще долго не затихала, и раскаты грома то и дело перекатывались от одного края неба до другого, застревая и оглушительно грохоча под высоким навесом, спасающим людей от дождя.

Неподалеку от того места, где находились Камилл и его родственники, расположились два молодых татарина в солдатской форме. Еще днем всем своим поведением они подчеркивали свою непричастность к тем, кто их окружал. Камилл все же был маленьким мальчишкой, и его тянуло к "нашим" солдатам, но те грубо его отогнали. Ведь все вокруг были предатели, которых не зря выслали, воины же эти оказались здесь по ошибке, они были уверены, что их, защитников советского отечества, вскоре отделят от остальных и, может быть, повезут назад в Крым.

И вдруг во время грозы, – из страха ли, из доблести ли, – эти двое в солдатской форме громко запели. Пели они военные и революционные песни, и запомнилась Камиллу одна особенно хорошо звучавшая – "Смело-о мы в бой пойдем за власть Совето-ов...". Когда раздавались раскаты грома, лояльные герои, двое лучшие из лучших, возвышали голоса, стараясь перекричать грохот, и это им почти что удавалось. Они не задумывались, какое впечатление производило их пение на несчастных, лишившихся всего людей, в тоске и страхе прижавшихся друг к другу под гремящей крышей железнодорожного склада где-то очень далеко от родного жилища.

 Как Камилл слышал впоследствии из случайного разговора старших, примерно через год один из этих лучших повесился, другой же получил работу холуя и осведомителя при спецкомендатуре, женился на не татарке, и потом куда‑то исчез.

 Утром солнечные лучи, отражаясь от зданий и деревьев, окружающих крытую площадь склада, веселыми бликами пытались разукрасить серые груды измученных людей, лежащих на своем мятом и грязном скарбе. Хмурые мужчины и женщины поднимались после тяжелого сна. Еще прохладный, очищенный ночной грозой воздух не облегчал головную боль, маскированная вагонной теснотой безнадежная убогость и потрепанность вещей и людей, обнажено предстала перед взором в свете ясного весеннего утра и вызывала ощущение распада времен, полного разрыва всех связей с прошлым, – так оно и было. В гремящей скученности вагонов присутствовало в качестве иллюзорного будущего ожидание конца пути. Теперь же мир разделился на две половины, – одна, не принадлежащая этим людям, как всегда существующая в неразрывном времени с непрерывно перетекающими от дня ко дню заботами и радостями, и другая, им уготовленная, – инфернальная, клочковатая, похожая на страшный сон. Здесь крымчане не имели будущего, были вне закона, каждый последующий миг бытия зависел не от них, – его определяла сильная и злая внешняя воля. Эта злая воля могла вести на убой на край оврага или в газовые камеры людей только за принадлежность к одному этносу, могла поднять в единый час на дощатые полы телячьих вагонов целые народы и переселить их за тридевять земель, могла принять решение перекроить континенты, повернуть вспять реки. Она не персонифицируема, – пусть не обольщаются шикльгруберы и джугашвили, эти марионетки. Идеи национал-социализма или великодержавного национализма не создаются одним человеком, они вызревают столетиями, пестуемые неполноценным разумом и патологическим комплексом неполноценности...

За оградой товарного склада проходили в будничной суете люди, они останавливались, переговаривались, куда-то торопились, принимали решения. Крымчане же, будь то вчерашние малограмотные крестьяне или прославленные поэты и известные ученые, ждали прибытия покупателей их физической силы, чтобы на хилых плантациях хлопководческих колхозов окучивать ростки, выравнивать грядки, собирать по осени в бязевые мешки созревший хлопок.

И покупатели прибыли. Не совсем ясно представляли себе роль и возможности новоприбывшего контингента приехавшие председатели узбекских колхозов. Приютившие в годы войны десятки тысяч жителей западных земель Советского Союза добрые узбеки поначалу и крымских татар, извергов рода человеческого, приняли как обычных беженцев. Называли они их добрым словом "михман", что означает "гость". Особенно приятно поразило их то обстоятельство, что на этот раз все "михманы" были их единоверцами – мусульманами.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю