Текст книги " Голубые мустанги"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Глава 28

Была весна, был месяц май, день восемнадцатый. Тот самый день, когда солдаты ворвались в его родное село, взяли всех в полон, ограбили, помчали женщин, детей, стариков по полям, по пустыням, высадили в Голодной степи, где все умерли от голода и болезней. Всю ночь бродил Февзи по пустынным улицам Чирчика, вспоминал маму, братика, Мурата-эмдже и всех тех, кого он похоронил в ту зиму. И сложилось у него грустное стихотворение:

 
Ты прислушайся к ночи весенней,
Когда ветер шумит меж ветвей.
Слышишь стоны татарских женщин,
Стариков и невинных детей?
 

 
Почему нас из Крыма изгнали?
Мы там жили в своих домах.
Там рождались мы, там умирали,
А теперь на чужбине наш прах.
 

 
Кто вернет мою маму и брата,
Кто вернет нам Отчизну и жизнь?
Долго ль всем нам мечтать о возврате
В край, который зовем мы родным?
 

Самому Февзи стихотворение очень понравилось. После нескольких дней колебаний он решил показать его Ольге Васильевне.

Ольга Васильевна с нетерпением ждала окончания учебного года. У нее кончался срок обязательной отработки по распределению, и она сможет, наконец, навсегда покинуть этот опостылевший ей городок и начать полноценную жизнь в Ташкенте, который не Ленинград, конечно, но тоже какая ни есть, а все-таки столица, – с театрами, с музеями. И, главное, там ее родители и друзья. Она оставляла здесь свое неуютное жилье, безобразно оснащенную школу, малоинтересных коллег, серых в основной своей массе учеников, среди которых вспомнить добрым словом можно будет двух-трех. Интересный парнишка был, например, этот татарчонок, талантливый. Может вот из него только и вырастет яркая личность. Если, конечно, сможет пробиться со своим неудачным национальным статусом. Говорят, каждый крымский татарин раз в неделю должен отмечаться в милиции – как из такого положения выбиться в люди?

Не раз в неделю, а раз в месяц должен был отмечаться каждый достигший шестнадцати лет крымский татарин, но не в милиции, а в спецкомендатуре при органах госбезопасности. Февзи по записи о нем в этой самой комендатуре исполнилось шестнадцать в прошлом году, когда он заканчивал девятый класс, и тогда же он начал посещать в назначенный день месяца коменданта-чекиста, который проставлял галочку в списках поднадзорных. Там, в комендатуре, он встречался со своими земляками, высланными из разных частей Крыма, и шел к кому-нибудь в гости. К тому времени люди уже как-то наладили свой быт, кто лучше, кто хуже. В любом случае для обитавшего в общежитии парня этот день был желанен, он ждал его с нетерпением, как-то не задумываясь, что в этот день зримо нарушаются его гражданские права, оскорбляется его человеческое достоинство. Конечно, он посещал семью Мафузе, своей названной тетки, но в комендантский день он встречался с новыми людьми, получал новый импульс гнева и ненависти к властям. Один бывший фронтовик дал ему адрес учреждения, помогающего в розыске людей, и Февзи написал письмо с просьбой сообщить сведения о своем пропащем на войне отце. Прошел год, но ответа на свой запрос парень не получал.

А теперь предстояли экзамены в школе на аттестат зрелости – в том году Февзи был чуть ли не единственным из крымских татар, оканчивающим в городке десятый класс. По этому поводу его старшие товарищи из числа завсегдатаев спецкомендатуры решили устроить торжество и уже собирали деньги на подарок.

В тот солнечный майский день, когда в школах отмечается праздник "последнего звонка", Февзи, смущаясь, показал свое грустное стихотворение любимой учительнице Ольге Васильевне. Прочитав стихотворные строчки, Ольга Васильевна странно замолчала. Потом, не похвалив и не покритиковав, бесцветным голосом произнесла:

– Я прочту его дома, завтра утром верну.

– Не надо, Ольга Васильевна, оставьте у себя! Я помню наизусть!

Но учительница с непроницаемым неулыбчивым лицом отвернулась от своего ученика и пошла прочь.

Февзи был озадачен странным поведением учительницы, но успокаивая себя решил, что та поражена его способностями и хочет оценить его произведение в спокойной обстановке.

 День был, действительно, прекрасен. Буйно цвели фруктовые деревья, воздух был напитан ароматом поздно зацветающей в предгорьях сирени. Сквозь еще не успевший запылиться лессовой пылью воздух отчетливо виделся Чаткальский хребет, вершины которого белели шапками снегов, и в косо падающих лучах солнца рельефно просматривались ущелья и ледники. Февзи вспомнил, как однажды они вдвоем с Олегом добрались до подножия гор, бродили по алым от огромных горных тюльпанов склонам, в ложбинах которых еще не стаяли снежники. Ребята восхищались многоцветьем весенних горных полян, дивились высоким, выше человеческого роста, эремурусам – горным лилиям, отыскивали большие как лопухи листья ревеня, который здесь называют "кислицей", выкапывали остро пахнущие головки горного чеснока. И сейчас парень бросил бы все и отправился бы в горы, если бы рядом был друг. Но никого с ним нет, он одинок, и от этого чувства не спасают ни встречи с добрыми крымчанами, для которых он всегда желанный гость, ни по родственному к нему относящаяся семья Мафузе-апте, ни общение с товарищами по работе.

Как не убеждал себя Февзи, что надо засесть за учебники, – на носу выпускные экзамены! – но настроение было не рабочее. Чего обычно с ним не бывало, он без дела и без каких-то определенных мыслей в голове бродил среди дня по улицам городка. Сегодня в честь последнего школьного звонка его отпустили с работы и парень, может быть впервые, наслаждался непривычным бездельем. Со временем охватившее его чувство легкости улетучилось, и жгучее ощущение одиночества сжало сердце.

Идти в опостылевшую комнату в общежитии не было желания. Для посещения кого-нибудь из знакомых татар было еще рано – в три часа пополудни в гости ходить не принято. И он шел по крутым улочкам, застроенным низкими домиками, окруженными небольшими садиками. На булыжной дороге, круто спускавшейся к реке Чирчик, он увидел идущую ему навстречу Асият, девушку-балкарку, с которой он познакомился тоже в спецкомендатуре. В другой день он прошел бы мимо, поздоровавшись, но сейчас сердце его учащенно забилось, и по мере приближения к девушке у него созрела решимость остановить ее и заговорить, – благо, что в уроки, преподанные ему когда-то благосклонными молодыми учительницами, входило и умение привлечь внимание малознакомых представительниц противоположного пола.

Асият была удивлена вежливым и ненавязчивым обращением к ней парня, с которым они до этого только издали здоровались. У спецпереселенцев, будь то крымчане, калмыки или кавказцы, всегда могла найтись общая тема для разговора. Ну, хотя бы, о том, сколько денег они получили за "проданную немцам родину", или о том, какие новости поступают из оставленных советской власти бесплатно городов и деревень на земле предков. Но на этот раз молодой человек обратился к девушке с непривычной для нее простотой:

– Какой прекрасный день и как мне приятно встретить в этот день тебя, Асият!

– Ну да уж! – жеманно ответила Асият, сама при этом почувствовав несовпадение стиля.

– Давай погуляем вместе! Ты не против? – парень улыбался открыто и приветливо.

Согласно местному этикету девушка должна была ответить что-то вроде "Прямо тебе!" – в смысле "Ишь ты, разбежался!". Но в каждом человеке, даже получившем неправильное воспитание, в его подсознании скрыты не оскорбительные и добрые формы общения, которые и легли в основу того, что называют хорошим воспитанием. И отстранив стереотипы, возникшие, собственно говоря, в качестве неких оборонительных реакций, человек может удивить окружающих его дикарей естественностью поведения, увлекая за собой толпы неофитов.

Подсознание оказалось сильнее сознания и девушка, весело засмеявшись, протянула парню руку.

– Давай погуляем!

Молодые люди, держась за руки, побежали вниз к реке.

Совсем недавно выше по течению реки была построена плотина, направляющая воды в канал, проходящий вдоль склона горы над городом. Вода реки Чирчик, до этого уходящая в мутную Сыр-Дарью, теперь направлялась в Ташкентский оазис, использовалась для орошения хлопковых плантаций. Поэтому, несмотря на весеннюю пору, ложе реки оголилось крупной галькой, и лишь по самому стрежню протекал небольшой поток, который человек мог пройти всего лишь углубившись по пояс. Крикливые чайки что-то находили, видно, в больших и малых озерцах-останцах, и были недовольны вторжением людей на их охотничьи угодья. Немного постояв у воды, молодые люди повернули назад. Они шли не торопясь, – у девушки, которая работала санитаркой в больнице, был тоже свободный от работы день. Великолепная панорама гор не могла не привлечь их внимания, и Февзи рассказал, как они вдвоем с Олегом добрались до них, как лазали по склонам, спускались в сырые ущелья. Асият загорелась желанием увидеть все своими глазами, и молодые люди решили, что в ближайший свободный день совершат прогулку в горы. Девушка захотела, чтобы с ними пошел ее младший братишка, и Февзи не возражал.

Солнце приблизилось к закату, когда юноша и девушка расстались, договорившись встретиться через несколько дней и окончательно назначить время похода в горы. Февзи в приподнятом настроении отправился в гости в всегда приветливо его встречающую семью Мустафы из Алушты.

Начинались выпускные экзамены, и оказалось не так просто выбрать день для задуманного мероприятия. В конце концов, договорились, что отправятся в поход на следующий день после первого экзамена. К тому времени число желающих побывать в горах увеличилось на несколько человек, и кто-то предложил раздобыть палатки и отправиться с ночевкой. Это предложение было с энтузиазмом принято.

День первого экзамена в десятых классах был един по всей стране. В этот день все выпускники писали сочинение. Темы сочинений были одинаковы по всему огромному Советскому Союзу и в запечатанных конвертах рассылались по всем областям и районам, где были русскоязычные школы (а они были везде). В присутствии комиссии из работников Управления народного образования и представителей партийных организаций конверты с темами открывались за полчаса до начала экзаменов. За разглашение тем сочинений до того, как о них сообщали уже сидящим за партами десятиклассникам, грозили нешуточные кары. Но почти везде, за исключением какой-нибудь глухомани, ученики уже знали, какие темы сочинений им будут объявлены. Дело в том, что страна имела протяженность в девять часовых поясов. И когда в каком-нибудь городе на Камчатке темы сочинений учитель-словесник уже выводил мелом на доске, то в Москве еще было только одиннадцать часов вечера. Было достаточное число семей, откуда могли позвонить из Москвы или из Ташкента на Камчатку или чуть позже во Владивосток, чтобы узнать название литературных тем. Полученная информация мгновенно распространялась по всему братству «Утром Мы пишем Сочинение», и остаться в неведении о названиях завтрашних тем мог быть только тот, кто не хочет этого знать. Такие люди могли быть, но только как исключение.

Февзи не был исключением. За несколько часов до начала письменного экзамена он уже знал, что будет писать на тему "Образ лишнего человека по произведениям Пушкина и Лермонтова". Времени было достаточно для того, чтобы подобрать и запомнить подходящие цитаты из "Евгения Онегина" и "Героя нашего времени". Прокрутив в памяти план сочинения, Февзи без трепета сел за парту. Одним из первых закончив писать, он еще успел проверить и убрать грамматические ошибки в сочинениях нескольких своих одноклассников, которые зря дрожали, ибо в вечерней школе было принято всем ученикам ставить не меньше тройки, так что те ошибки, которые им исправил Февзи, с таким же успехом исправили бы проверяющие их писания педагоги.

Изголодавшийся за почти пятичасовое сидение за партой, Февзи вышел на залитую солнцем улицу опустошенный, но счастливый. Назавтра предстоял поход в горы, и надо было отварить картошки и яиц. Он повернул, было, в сторону рынка, но вдруг перед ним возник комендант из спецкомендатуры.

– Ну что, написал сочинение? – лейтенант улыбался. – Ага!

– Написал. Ух, проголодался! Пойду куплю чего-нибудь поесть! – парню сейчас даже физиономия этого чекиста не могла испортить настроение.

– Поесть? Зайди-ка на минутку в комендатуру.

– В комендатуру? – Февзи был озадачен. – Зачем?

– Да я тебя долго не задержу. А по дороге и магазин есть, зайдешь и купишь себе еды, – комендант широко улыбался.

В комендатуре Февзи ждали двое незнакомых в форме НКВД, которые сказали, что он сейчас поедет с ними в Ташкент. На столе он увидел стопку своих тетрадей, – чекисты уже побывали в общежитии и опустошили его тумбочку. Еще не вполне осознавая, что это арест, Февзи был обеспокоен тем, что может сорваться завтрашняя поездка. Он рванулся к открытой двери:

– Я должен предупредить!

Но наперерез ему профессиональным рывком бросился один из приезжих:

 – Куда, падла!

Получив сильный удар по челюсти, Февзи упал, и тотчас же ему заломили руки и надели наручники. После чего, раза два долбанув по пояснице ногами, его забросили в кузов грузовика, и накрыли брезентом. Машина, заурчав, тотчас тронулась с места, и часа два Февзи под вонючим брезентом приходил в себя.

Высадили его из машины в тесном дворе, над которым возвышались трех или четырех этажные здания. Больше не били. По полумраку подземного коридора повели, поддерживая справа и слева, и затолкали в одиночную камеру. На допрос его вызвали только через три дня.

– Ну, что милок? Много людей завербовал? – ехидно улыбался в лицо Февзи следователь.

Февзи до этого первого допроса имел достаточно времени, чтобы сориентироваться в случившемся. Он понял, что начнут обвинять в каких-то преступлениях, связанных с его национальной принадлежностью. Была у него и мысль, что обвинят его в бегстве из Голодной степи, но прошло столько лет... Вряд ли... Значит, его разговоры на работе о тяжкой доле высланных из Крыма татар...

И это тоже было в обвинении. Но главное – антисоветская агитация, распространение листовок, вербовка членов антисоветской организации в школе. Февзи был ошарашен масштабами своих замыслов! И дело, по-видимому, не ограничивалось только замыслами и агитацией, а и много было сделано реального для свержения советской власти, – именно признания в этом требовал от него старший лейтенант Шейн. Еще бы чуть промедлили органы, – и каюк советской власти, с такими трудностями обосновавшейся на евроазиатских просторах...

Февзи уже проживал не в прежней одиночке, а в камере, где кроме него было еще три опасных контрреволюционера. И когда парень рассказал, что он просто ничего не отвечает на вопросы следователя, потому что боится, что тот затянет его в этот мир фантастических обвинений, один из сокамерников посоветовал потребовать документального подтверждения хотя бы одного из обвинений.

– Будь уверен, у них на тебя что-то есть. Из предъявленного факта или документа узнаешь, кто на тебя накапал.

На допрос вызывали то днем, то ночью, могли вновь вызвать к следователю уже через пять минут после возвращения в камеру, – не понять было, чем руководствовались хитроумные чекисты. На очередном ночном допросе Февзи сказал Шейну, что наговорить всяких обвинений можно много.

– Но дайте хоть какое-нибудь документальное обоснование того, что вы мне лепите!

Старший лейтенант широко улыбнулся, будто он только и ждал все эти дни от своего подопечного такой просьбы. Выдвинув ящик стола, он достал оттуда листок из тетради в клеточку, и издали показал его парню.

– А вот! Почерк свой узнаешь?

– Откуда это у вас? – воскликнул пораженный Февзи. Он узнал листок с стихотворением, который он отдал Ольге Васильевне. Ужасная догадка пронзила его мозг – эти гады устроили обыск у несчастной его учительницы!

– Хе-хе! – Шейн был очень доволен произведенным эффектом. Последнее время допросы проходили так скучно! Парень уже ничему не удивлялся, даже перестал смеяться над предположениями вроде того, что он замышлял препятствовать победоносному шествию китайской революции.

– Хе-хе! У нас еще и не такие доказательства имеются! Возьми листок бумаги, пиши чистосердечное признание!

– Откуда у вас мои стихи? – Февзи думал только о том, как он навредил своей учительнице.

– Твоя учительница Ольга Васильевна, настоящий советский патриот. Она раскрыла нам твои зловещие замыслы. Пиши, кого еще ты пытался привлечь в свою организацию?

– Вы врете! Не могла Ольга Васильевна дать вам мои стихи!

– Не могла? Могла, еще как могла! Вот ее письмо в органы.

Следователь достал другой листок и Февзи прочел: " Получив из рук ученика десятого класса Февзи листок с написанным, по его утверждению, им самим стихотворением антисоветского содержания, я долго размышляла и решила, как гражданка СССР, довести происшедшее до сведения органов МГБ. Февзи уже не в первый раз..."

Такого оборота событий молодой человек никак не ожидал. Это был удар, который разрушил и без того непрочные стены того мира, который он создавал на протяжении последних четырех лет. Опустив голову на руки, Февзи плакал, и столько горечи было в этом негромком плаче здорового парня, что следователь Шейн впервые без своей ехидной улыбки, а даже сочувственно, глядел на подследственного. Дав Февзи успокоиться, Шейн нажал кнопку, вызывая конвой, и произнес, обращаясь к молодому человеку:

– Вот так, мой милый! Такова жизнь...

Олег уже два месяца не получал ответа на свои письма, адресованные в Чирчик. Наконец, пришел конверт, надписанный корявым почерком. В краткой записке бывший сосед Февзи по комнате в общежитии сообщал, что Февзи арестовали два месяца тому назад и что он здесь больше не живет. Когда отец узнал об этом, он сказал:

– Ну, вот видишь? А ты говорил, что хороший, мол, парень. Это тебе наука, будь впредь разборчивее в выборе знакомств.

Олег ничего не знал о ситуации в стране, не ведал о событиях тридцать седьмого, о заполненных тюрьмах и лагерях, о расстрелах. Он был огорчен и озадачен, не хотелось верить в виновность Февзи, в то, что его друг оказался замешанным в каком-то неблаговидном поступке. Но с другой стороны, если этот арест был ошибочен, то все же за прошедшие два месяца уже разобрались бы и выпустили бы...

...В Омской пересылке стало плохо одному заключенному, худому старику, обросшему седыми космами. Он задыхался, и не в силах произносить слова, тряс поднятой рукой, в которой был зажат кусок свежего белого хлеба, который недавно был роздан зекам. Молодой парень, оказавшийся рядом, наклонился к старику. Тот стал совать ему хлеб, и можно было разобрать, как из его груди вырывалось с хрипом:

– Воды... Пить...

В камере не было титана с водой, ее выдавали, как и баланду, раз в день. Февзи, а это был он, взял из рук несчастного старика хлеб и приподнявшись громко крикнул на всю камеру, в которой накопилось с полста заключенных.

– Эй, тут человеку плохо! Кто даст воды за пайку хлеба?

Вихляющей походкой подошел хилый урка.

– Воды? Дай посмотреть, что за хлеб.

– Вали отсюда! Эй, ну кто поможет старику?

Из угла раздался голос:

– Поди сюда. Хлеб захвати.

Сунув краюшку под рубаху, Февзи подошел на зов. Грузный зек неопределенного возраста восседал, по-восточному сложив ноги, на нижних нарах, – видно, ветеран ГУЛАГа. Он отлил в железную кружку воды из фляжки.

– Давай хлеб. Кружку верни.

Февзи подошел к больному и понял, что тот не в состоянии даже самостоятельно поднести кружку к губам. Он приподнял старику голову и положил ее на свое колено. Придерживая за затылок, он дал выпить ему пару глотков. Старик долгим взглядом смотрел на Февзи и наконец произнес:

– Спасибо, сынок...

Это были его последние слова. Через минуту старик глубоко вздохнул, и голова его запрокинулась набок. Воздух медленно выходил из его легких, чтобы уже никогда больше не вернуться в них. Февзи еще минут пять придерживал у себя на коленях голову умершего и потом, прочитав над ним одну из молитв, которым научил его Мурат-эмдже, осторожно опустил ее на доски нар.

– Он умер, – произнес тихо Февзи, и бородатый зек, сидевший рядом с ним, взглянув на усопшего, пошел к дверям, чтобы сообщить вертухаю за дверьми о смерти заключенного.

Так никогда и не узнал Февзи, что умерший на его руках заключенный был отцом его друга Олега. Унизительные избиения, моральные издевательства превратили сорокалетнего, уверенного в себе мужчину в больного старика. Букет выдвинутых против него обвинений разрастался по мере хода следствия, потому что гордый своим боевым прошлым офицер не шел ни на какие компромиссы и не соглашался ни с одним из инкриминируемых ему преступлений…

Когда умершего вынесли, бородатый сосед обратился к Февзи:

– Ты, парень, разговариваешь со знакомым мне акцентом. Ты не из крымских татар?

– Да! – обрадовано воскликнул юноша, давно мечтавший встретиться в застенке с земляками. – А вы?

– Меним адым Афуз-заде (Меня зовут Афуз-заде), – и два татарских контрреволюционера обнялись.

– Видно, ты не раз встречался со смертью близких, – не столько с вопросительной интонацией, сколько утвердительно произнес профессор-арестант, на что Февзи молча кивнул головой.

Вскоре оба крымских татарина, молодой и не очень, были отправлены этапом на Урал, где велось строительство города нефтяников. Там их ждала встреча с большим коллективом земляков, арестованных и осужденных «за неправильное понимание факта административного выселения крымских татар с территории Крыма и истолкование его в антисоветском духе». А некоторые из крымчан, встречавшие профессора Афуз-заде и юношу Февзи на нефтяных полях, были совсем уж чудовищами: они, страшно сказать, «после принятых Партией и Правительством мер по выселению крымских татар возненавидели советский строй, ВКП(б) и Вождя народов». Во как! Нет, чтобы еще сильнее возлюбить!

Нити людских судеб ветер времени разносит в разные стороны, порой соединяет их, они переплетаются, рвутся, завязываются в узлы…

... Когда внезапно арестовали отца, Олег был на вечерних лабораторных занятиях. Еще только две недели, как он получил студенческий билет, и отец его с гордостью говорил коллегам по одному из городских управлений, что сын его отныне студент Технологического института. Отца взяли, когда он пришел вечером домой и готовил ужин, ожидая прихода сына. Вернувшийся домой Олег нашел дверь квартиры запечатанной, а сосед по лестничной площадке, который был привлечен во время ареста в качестве понятого, приотворив свою дверь, скупо сообщил, что в квартиру входить молодой человек не имеет права, а завтра утром надо быть ему здесь в девять часов. И захлопнул дверь.

Ошеломленный Олег долго просидел на каменной лестнице у своей опечатанной квартиры, раздумывая над случившимся и выискивая причины ареста отца, которого он с гордостью – и не без основания! – всегда считал героем войны. Потом решительно встал и отправился к дальнему родственнику, живущему на Петроградской стороне. Утром в назначенный час он был у дверей своей квартиры. С опозданием пришли двое гебистов, в понятые был приглашен все тот же сосед, и начался обыск. Олегу вопросов не задавали, обыск производился чисто формально, так что если в квартире были бы спрятаны какие-нибудь обличающие материалы, то вряд ли их нашли бы. Гебисты знали, что арестованный ими человек был из списка тех, кто в войну оказался в немецком плену, бежал из-за колючей проволоки и продолжал войну с фашистами, но уже в рядах зарубежного сопротивления – у таких людей не могло быть дома ничего такого, что обвинение могло использовать против них.

Олег был уверен, что его выселят из квартиры, но на его вопрос, что ему дальше делать, офицер-чекист ответил:

– Продолжайте учиться.

И все. Гебисты ушли и оставили его одного. Только перед уходом сказали, что сведения об арестованном отце он сможет получить у дежурного по областному управлению МГБ, в хорошо известном большинству ленинградцев "Большом доме".

Ни на завтра, ни в последующие недели и месяцы никаких сведений об отце Олег получить не мог. Наученный дальними родственниками парень собрал в мешочек передачу для отца, – кое-что из теплой одежды, папиросы, сухари. Однажды передачу у него взяли, выдали даже расписку. Но о том, где находиться отец, был ли уже суд, жив ли он, наконец, – ничего сыну не сообщили.

Продолжать учебу Олег не мог хотя бы уже по той причине, что все дни он проводил под стенами Большого дома или, как это делала вся их компания, состоящая главным образом из женщин, желающих получить информацию об арестованном муже или сыне, осаждал неприступные двери "Крестов", знаменитой питерской тюрьмы. Кроме того, надо было зарабатывать на жизнь, и парень пошел работать механиком на одно из городских автопредприятий. Необъяснимый арест друга в далеком Узбекистане, арест бесспорно не виновного ни в чем отца, – соединяя воедино эти трагические события, Олег мог бы прийти к некоторым выводам, однако много переживший, но мало знающий о реалиях жизни страны он находился в горьком недоумении. Он замкнулся в себе, ни с кем не заводил дружбы, тем более ни с кем не говорил о том, что было выше его понимания, что стало болью его души.