Текст книги " Голубые мустанги"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

А Камилл жил полнокровной мальчишечьей жизнью. Он хоть и не принял этот новый ему мир как свой – свой был дома, в Крыму! – но вошел в него, познал его, не боялся его и пытался управлять в нем. Ему все здесь было интересно – и люди, и обычаи, и вещи, и природа.

 Он, затаившись в сторонке и убрав с прилавка свой мешочек с пшеницей, наблюдал со смешанным чувством любопытства и почему-то страха пришедших на чинабадский базар странных людей. Они объяснялись между собой на непонятном гортанном языке, по-узбекски говорили со странным рокочущим акцентом. Волосы у них, в отличие от бреющих головы узбеков, были до плеч, темные их лица обрамляли жесткие кучерявые бороды и усы. Привозили они на продажу темно-вишневого цвета густое масло в старинных бутылях. Не каждый житель мирного Чинабада мог купить это масло из-за его дороговизны, но каждому хотелось бы его купить, потому что плов, приготовленный на этом масле, называемом "зыгыр йог", был особенно вкусен и хорош для здоровья.

Камилл любил, остановившись возле торговца ножами, любоваться разложенными на войлочном коврике великолепными изделиями. Разной величины односторонние лезвия были украшены выгравированными по полотну розетками, змейками, другими узорами. Особенно роскошны были костяные рукоятки, среди которых не найти было двух одинаковых. Черная, серая или желтоватая кость была инкрустирована перламутром, под золото и серебро. Металл лезвия был какой-то особенный, знающие люди говорили, что делают эти лезвия из обломков старых булатных сабель, которыми предки нынешних аборигенов защищались от завидущих врагов. Торговец, когда к нему подходил не любопытствующий мальчишка, а солидный мужчина, демонстрировал качество лезвия – оно, не сгибая, срезало пополам волос, который торговец выдирал из козьей шкуры, на которой сидел скрестив ноги перед своей великолепной коллекцией. Тут же покупатель мог выбрать ножны, сшитые из кожи или из замши, украшенные металлическими заклепками и ремешками. Особо почтенному покупателю торговец доставал из хурджина (переметной сумы) заветный экземпляр с толстой рукоятью из темной кости. Как узнал потом Камилл, рукоятки этих ножей, которые не выставлялись на всеобщее обозрение, были сделаны из рога носорога. Это были редкие и особо ценные изделия! Кроме многих разных достоинств, среди которых престижность была не на последнем месте, эти ножи, вернее – их рукоятки, обладали уникальными лечебными свойствами. Камилл сам был свидетелем того, как кузнец, чья кузница была на его пути от дома до базара, долго водил рукоятью из рога носорога по распухшей ножке маленького мальчика, укушенного майским – особенно опасным! – скорпионом, и опухоль постепенно спадала и ребенок успокоился.

Был на чинабадском базаре еще и другой мастер, чьи услуги были совершенно необходимы для жителей всей округи. Этот старый узбек починял разбитую посуду. Не знаю, как в других местах, но недаром "Чин-абадом" называлось древнее поселение – во всех домах в ближней и дальней округе пользовались красивой фарфоровой посудой, изготовленной когда-то китайскими мастеровыми. Увы, фарфор не золото и не серебро! Посуда, которой пользовались много раз на дню, билась. Ценящие истинную красоту узбеки не желали покупать грубые ширпотребовские фаянсовые пиалы, чайники и касы-миски. Поэтому, если, конечно, посуда не разлеталась на вовсе уж мелкие осколки, фарфоровые скорлупки бережно собирали и относили сидевшему на базаре мастеру. Если вы думаете, что мастер аккуратно склеивал эти кусочки каким-то клеем, то ошибаетесь. Старый ремесленник связывал бечевкой одному ему известным способом сперва два самых крупных обломка так, чтобы они плотно прилегали один к другому сколами, и начинал процедуру их соединения. Закрепив сооружение из осколков на небольшом деревянном станочке, он просверливал в фарфоре несквозные дырочки, и вставлял в них металлические скобки длиной около сантиметра и шириной миллиметра в два. Так кусочек за кусочком он собирал целиком чайник или пиалу. Скобочки так крепко соединяли осколки, что в собранный из десятка кусочков чайник можно было вновь заливать кипяток и быть уверенным, что ни мельчайшая капелька не просочится из него! Это было величайшее мастерство, и я боюсь, что ныне это умение старых ремесленников утеряно. Надо сказать, что в те времена, когда я бывал в Чинабаде, редко в каком доме можно было увидеть не побывавшую в руках мастера-ремонтника фарфоровую посуду. Зато вам предлагали чай из тонких пиал с великолепнейшим красочным рисунком, изображающим драконов, диковинные растения, сказочные дворцы. На некоторых изделиях неведомых китайских фарфористов можно было насчитать до двух десятков скобочек – видно не единожды восстанавливал их мастер на базаре. Но если вы ели шурпу из такой видавшей виды касы или держали в руках пиалу с рисунком дракона, в нескольких местах перетянутым металлом, то могли быть уверены, что шурпа не растечется из вдруг распавшейся касы, что ароматный чай не прольется и не обожжет ваши колени.

И еще нравились Камиллу узбекские девочки с сорока косичками, в пестрых платьицах из шои – домотканого шелка. На головках девочки носили бархатные, расшитые бисером тюбетейки, и не было в Чинабаде двух девочек в одинаковых тюбетейках. Но больше всего нравилось ему в чинабадских девочках не узор их тюбетеек и не перламутровые пуговички на спинах их платьиц, а ласковое и ревнивое отношение этих быстроглазых баловниц к красивому нездешнему мальчику.

Камилл в свободное время заходил в соседний двор, где жила большая узбекская семья – три взрослые женщины, три девочки, три мальчика и только один мужчина за шестьдесят лет. Двое из молодых мужчин этой семьи уже больше никогда не войдут в ворота двора – они погибли на фронте. Одна из оставшихся без отца девочек, десятилетняя Ходжи, более других привлекала внимание Камилла.

Жилые помещения во дворах аборигенов Ферганской долины обычно представляют собой вытянувшиеся в ряд постройки с общими торцовыми стенами. Одна постройка при этом может быть и выше, и благоустроенней других – в ней, значит, живет отец семейства. Другие пристройки, по-видимому, сооружаются по мере появления новых семей – обычно при родителях остаются сыновья, пока не надумают строиться где-то обособленно. Могут, естественно, быть и другие причины для возведения пристроек. Во дворе, где проживала Ходжи, стоял один большой дом с высоким айвоном – навесом, поддерживаемым резными деревянными колоннами. В этом доме было четыре комнаты, причем две дальние не имели окон наружу, дневной свет проникал в них через остекление передних комнат. Внутренние комнаты были наиболее комфортабельными, там полы были деревянные, застеленные коврами. В одной из передних комнат с земляным полом был сооружен очаг с прямым дымоходом на крышу, так что если в зимнюю пору хозяева забудут поставить задвижку, деревянную крышку большого казана может запорошить снегом.

Примыкал к этому главному зданию другой домик. Он был пониже, навес перед ним был попроще, но продолжал навес большого дома, чтобы в дождь, например, можно было без проблем пройти из двери в дверь. В этом доме было две комнаты, обе с окнами во двор. Опять же в первой комнате был такой же очаг. Еще два таких же дома стояли в одну общую линию.

Перед каждым строением от самой земли до края навеса поднимаются шесты с поперечинами, к которым весной привязывают откопанную из-под земляного бугра виноградную лозу – так защищают ее от зимних морозов. Летом протянувшийся перед всем рядом строений обвитый виноградной лозой навес защищает от зноя, хотя и застит свет. К осени огромные виноградные кисти – темно-фиолетовые, красные, зеленые – висят над головой и надо только протянуть руку, чтобы сорвать желаемую кисть.

Под навесом стоят высокие плетенные из прутьев корзины с яблоками, сливами или с другими плодами – смотря по сезону. Висят длинные связки белого лука, на циновке просушивается другая партия недавно выкопанных луковиц. Привязаны к шестам, поддерживающим лозу, связки головок джугары и початки кукурузы, оставшиеся, может быть, с прошлогоднего урожая. Чуть слышно журчит вода в маленьких, шириной сантиметров в тридцать, арыках, без которых немыслим узбекский двор, как немыслим он без тандыра – печи для выпечки лепешек. Обязательно есть в каждом хозяйстве и деревянная ступа – кели. В ней толкут, подливая воду, зерна джугары, которую иначе не разварить. Также толкут в ступе шалу, неочищенный рис, обдирая с зерен прочно приставшую к ним кожуру, превращая их в белый чистый рис – но это очень трудоемкое дело. И совсем в стороне, в глубине двора, стоит загон для овец или для коровы с теленком.

Камиллу нравилось ходить вместе с Ходжи в дальние поля собирать вьюнок-траву для коровы. Девочка прибегала к нему с двумя большими мешками и он, если не было неотложных дел по дому, шел с Ходжи к Кош-арыку, где заросли сочного вьюнка были особенно густы.

Мальчик с девочкой шли в тени тутовых деревьев, которыми в Ферганской долине обсажены прямоугольники хлопковых полей, размеры этих прямоугольников два-три гектара. Тутовник высажен в два ряда, с расстоянием между рядами метра в два. Может быть, эта разбивка плантаций нужна и для самого хлопчатника – я не знаю. Но главное назначение этих деревьев – давать пищу для тутового шелкопряда. Весной деревья тутовника покрываются большими сочными листьями, и вскоре приходит пора, когда ветки с бедняжек деревьев срезают, остается голая кочерыжка, на которой обнажается множество сучков – печальные свидетельства повторяющегося из году в год обрезания. Новые длинные прутья со свежими листьями быстро отрастают, деревья оказываются одетыми в большие зеленые шары. Но стволы их остаются навсегда скрюченными и невысокими, метра в два.

В первой половине лета в полосе между рядами этих деревцев, куда не проникают жгучие солнечные лучи, расцветают ирисы. Светло-фиолетовые, в стеблях-ножах, они обладают сильным и приятным ароматом. Камилл и Тоджи собирали цветы наперегонки – кто больше. А потом, когда оказалось, что у Камилла букетик пышней и Тоджи заметно огорчена, мальчик дарит ей все свои цветы. Радость девочки бурная и искренняя, чем Камилл очень удивлен – какой пустяк, эти цветы. Но, конечно же, не в цветочках дело, а в чем – это понятно только девочкам.

– Хочешь, я тебе буду каждый день собирать красивые цветы? – спрашивает мальчик, тронутый тем, как радостно перебирает его подружка цветы.

– Хочу! – быстро и с каким-то значением отвечает девочка, и что-то тревожащее пробегает между детьми, что почему-то не очень приятно Камиллу, но что быстро исчезает, когда дети выходят из-под тени тутовника на жаркую тропу, ведущую к Кош-арыку.

Дойдя до арыка, Камилл быстро прыгает в его прохладную воду. Девочка же сразу начинает рвать траву и в ее молчании чувствуется неодобрение – сначала, мол, надо сделать дело. Камилл выходит из воды и тоже молча начинает тягать сочные стебли вьюнков и скатывать их в большие клубки. Вдоль всей прибрежной полосы вьюнки щедро опутывают другие, растущие кверху травы. И очень скоро у мальчика оказывается заготовлено сочных стеблей в два раза больше, чем у девочки. Дети опытным глазом определяют, что собрано уже достаточно. Но еще остается трудоемкая процедура забивания травы в мешки. Джутовый мешок надо доверху заполнить травой, а потом нужно в него залезть и тщательно утрамбовать траву ногами. Если это сделано умело, то трава уминается на четверть мешка. Опять заполняется мешок и опять мальчик прыгает двумя ногами в мешке, а девочка поддерживает его края. И так повторяется до тех пор, пока мешок не становится твердым, будто в нем не стебли сочной травы, а туго скрученные тюки материи. Теперь остается зашнуровать мешок веревкой и все – гуляй!

Тоджи весело смеется, Камилл с радостным воплем вновь бежит в воду. Но Тоджи на берегу не видно, она зашла за земляной бугор и там, видно, снимает платье. Камилл недоумевает, зачем для этого нужно прятаться. Вдруг девочка появляется из-за своего укрытия и изумленный мальчик видит, что она совершенно голенькая. А если подумать, то какой ей быть? Ведь девочки узбекские не носят трусиков, они носят панталончики ниже колен. Что же, в таких панталончиках и купаться?

Мальчик растерян, девочка смущена. Но вскоре они весело плещутся в воде арыка, которая им чуть выше колен. Дно песчаное и чистое, можно брызгаться, подныривать, бороться в воде. Все бы хорошо, но странная девчачья нагота все же смущает Камилла. Впрочем, он скоро к этому привыкнет и будет всегда с нетерпением ждать, когда же Тоджи позовет его на Кош-арык собирать траву для коровы.

Глава 21

И я, как Камилл, всегда любил учебу, но в моей жизни школьные пути оказывались тернистыми. В первый класс я пошел, как уже было упомянуто, в первую военную осень. Моя школа находилась в здании бывшей Первой гимназии города Симферополя. От дома до школы я и мои сорванцы-товарищи добирались на трамвае, но не в его салоне, а «на колбасе» – так называлась изогнутая железная балка, торчащая сзади вагона. Если «колбаса» была занята, то мы ехали «на подножке», а на промежуточных остановках соскакивали с нее, чтобы, дождавшись момента, когда трамвай тронется, вновь вскочить «на подножку» и висеть, ухватившись за поручни. Злые трамвайные кондуктора ничего не могли поделать с такими мальчишками, потому что согнать их во время движения трамвая можно было, только подвергая драгоценную кондукторскую жизнь опасности сорваться на булыжную мостовую вместе с огромной кожаной сумкой – непременным атрибутом каждого кондуктора. А во время остановки трамвая мы отбегали в сторону.

 
Трамвай ползет как черепаха,
Вожатый спит, как бегемот.
Кондуктор лает, как собака:
– Пройдите, граждане, вперед.
 

Мама давала мне на булочку в буфете какую-то сумму денег (кажется, двадцать копеек), кроме того, я получал от нее какие-то копейки на трамвай. Экономя на транспорте и на школьном буфете, мы, мальчишки, копили деньги на всякие излишества, такие, например, как мороженое. В те времена у продавца мороженого были короткие цилиндрические стаканчики, на дно которого он укладывал вафельный кружок, затем ложкой заполнял стаканчик мороженым, подравнивал «заподлицо», вгладь, а сверху пришлепывал опять вафельный кружок. Поршенек выталкивал полученный столбик с торцовыми нашлепками из металлического цилиндрика, и ловким движением руки мороженщик передавал вам заказанное вами лакомство в обмен на звонкую монету. Вы держали это сооружение за торцы двумя пальцами правой руки, если, конечно, не были левшой, и ваш счастливый язык вылизывал изумительную замороженную смесь из молока и сахара из пространства между двумя, тоже очень вкусными, вафельными кружочками.

Кроме того, у мороженщика в ящике со стеклянной крышкой были еще и «эскимо на палочке», но это было дорогое удовольствие, и далеко не каждый мальчишка мог позволить себе такое роскошество.

Между прочим, у мороженщика было два железных цилиндрика – один короткий, другой в два раза длинней. Если вы такой богатый, что можете заплатить за длинный цилиндр, то я вам не советовал бы так поступать. Лучше взять два коротких. Не сразу, конечно, а когда съедите первый, то берите и второй – мороженого никогда много не бывает. Но если вы возьмете один длинный, то вы пожалеете об этом. Во-первых, вылизывать из пространства между сильно удаленными друг от друга вафельными кружочками неудобно, и когда перемычка становится узкой, есть очень большая опасность, что система разрушится и вывалится из вашей руки. Если вы умный и поняли, что сейчас должно произойти, и поэтому немедленно затолкаете теряющую устойчивость систему в рот, то (это – во-вторых) от большого холода во рту мороженое теряет свой вкус, да и вообще глупо съедать за две минуты то, что можно смаковать гораздо дольше.

Я не помню учительницу той первой моей школы, ни облика ее, ни имени. Помню только, что она давала мне задания переписывать в тетрадку тексты из учебника, в то время, как другие ученики писали в тетрадях палочки, крючочки и прочее. Дело было в том, что я к тому времени бегло читал, и учительница решила, по-видимому, что мой уровень знаний не позволяет ей заставлять меня писать какие-то бессмысленные палочки, крючочки, ну и прочее. Поэтому почерк мой всегда был отвратительным, за что мне доставалось в последующих классах школы. Но что теперь поделаешь.

Этим скучнейшим в моей жизни школьным дням не суждено было долго продолжаться. Я посещал школу на улице имени Карла Маркса полтора месяца. В середине октября в результате временно неудержимого наступления германской армии участились бомбежки города в дневное время, а потом грянула и оккупация. Так что первый класс я так и не окончил. Так у меня и осталось неоконченное первоклассное школьное образование. Нет, в целом я получил в последующих классах средней школы кое-какие знания, даже бином Ньютона удалось преодолеть. Но вот со знанием материала трех последних четвертей первого класса у меня туго. До сих пор.

В первую и вторую оккупационные зимы я школу не посещал – не знаю, работали ли в эти годы школы. На третью осень я пошел во второй класс. Мой дружок Димка, закончивший до войны аж два класса, пугал меня трудностями арифметики, но убедившись в моей непреклонной решимости идти не в постылый первый, а во второй класс, начал меня тренировать. Задачи, которые он мне зачитывал из учебника второго класса, я решал сразу же. Но оказалось, что в моем образовании, действительно, имеется зияющий пробел – я решал эти задачи эмпирически. Этого существующая во всех цивилизованных странах школьная система не допускала! И Димка научил меня решать задачи как принято, в согласии с некоторым алгоритмом: первым вопросом требуется узнать, вторым вопросом требуется узнать... Так я вошел в парадигму современной методологии, не то к многочисленным идеологическим ошибкам, зафиксированным в моем досье, добавился бы и грех «ползучего эмпиризма», с которым так трудно боролись лучшие умы в нашем отечестве.

Забегая вперед скажу, что и второй класс я не смог закончить, – на этот раз из-за неудержимого наступления Советской армии. И хорошо, что не закончил, скажу я вам. Бог с ними, со знаниями четвертой четверти. С чистой совестью могу я теперь говорить где угодно и кому угодно, что не закончил за всю свою жизнь ни единого класса несоветской школы. Зачем мне эти мурашки? И без того инспектора отделов кадров советских учреждений, увидев в «Личном листке по учету кадров» в графе «Проживали ли Вы на территории, находившейся под временной оккупацией в годы Великой Отечественной войны?» простодушное «Да», вписанное моей рукой, брались за телефонную трубку и просили меня подождать за дверью. Проживать проживал, но ни единого класса не закончил я в школе, находящейся вне юрисдикции родного советского районо. Между прочим, по поводу того, что я «Да», что проживал – ведь проживал я не по своей инициативе, а вследствие неудержимого отступления Красной армии...

Итак, я пошел во второй класс. Еще в августе мама была озабочена устройством меня в школу. Грамотой я овладел с четырех лет. Я много читал разных книг, которые были в большой отцовской библиотеке, не до конца распроданной в тридцать седьмом – тридцать восьмом годах, когда отца выгнали с работы, и он каждый час ждал ареста (который последовал все же, но тремя годами позже). Однако мама справедливо полагала, что ребенку все же необходимо систематическое школьное образование. Наверное, как раз в сорок третьем году при оккупационном режиме открылись школы. Однако проблема моего школьного обучения казалась неразрешимой. Уже я упоминал о том, что гражданская власть в городе была в руках городского Управления, сплошь состоящего из русских шовинистов, поддерживаемых высшей германской властью. Школы были разделены на русские и татарские. Причем в русские школы принимали всех, кроме татар. Сравнительно недалеко от дома, где мы проживали, находилась русская школа. Мама обивала пороги школьной канцелярии, но ей отказывали в приеме ее татарчонка.

 – У нас для своих не хватает места! – поражаясь ее настойчивости отвечали ей и в городском Управлении, куда она ходила.. – Для татар создана школа на Кантарной, туда и отведите вашего сына.

Эта школа располагалась на другом конце города. Мама, во-первых, боялась отпускать меня одного так далеко. Сама она не могла меня отводить, потому что работала с раннего утра в «молочно-раздаточной кухне», которая была организована для помощи больным детям и в которую мама устроилась благодаря знакомым симферопольским врачам. Откровенно скажу, что боязнь мамы отпускать меня на другой край города была несколько наивной – я с приятелями, пока мама была на работе, успел уже много раз побывать во всех районах города. Второе обстоятельство было более обоснованным. Практически не оставалось не только в Симферополе, но и во всем Крыму достаточно образованных и культурных татарских учителей, их как буржуазных националистов при советской власти арестовывали по всему Крыму и расстреливали, этот процесс начался еще в двадцатых годах. Некоторые наши учителя и просветители тайно уехали в другие тюркоязычные республики, где им удавалось затеряться, некоторые затаились в крымских деревнях, отойдя от общественной и преподавательской деятельности. Мама разузнала, кто преподает в татарской школе (она хорошо знала образованный слой населения Крыма) и решила оставить меня дома, обоснованно решив, что обучение в такой «остаточной» школе будет крайне неэффективно. Так я остался вне школьного образования. Мама видела, как я переживал, как встречал возвращающегося после занятий моего русского дружка Димку, как слушал его рассказы о школьных событиях.

 Но бывают странные стечения обстоятельств, которые выходят за рамки предсказаний теории вероятностей.

 Как-то уже в середине сентября мама встретила на улице своего учителя математики по фамилии Серов. Мама была самой младшей студенткой в училище, всеобщей любимицей, и старый учитель хорошо ее помнил. Он обрадовался встрече и стал расспрашивать маму о жизни, и мама поведала ему о том, что ее сынишку не принимают в школу. Учитель Серов страшно возмутился, но сказал маме, что эта проблема может быть разрешена немедленно.

– Директор школы, в которую ты безуспешно пыталась устроить своего сына, мой старый товарищ. Прямо сейчас я пойду к нему, а ты завтра приходи в школу и проходи прямо в директорский кабинет.

Мама наутро пришла в то самое здание, в котором недавно безуспешно обивала пороги. Директор немедленно ее принял.

– Я хорошо его знал вашего отца, – сказал он маме, – и очень горевал, узнав о его трагической гибели. Мир праху его... Какие у вас трудности с сыном?

Мама ему все рассказала.

– Считайте, что ваш мальчик уже зачислен в ученики. Но у нас нет не только школьных парт, но и просто столов. Вы должны принести для сына стол и стул. Только прошу, чтобы стол был как можно меньше по размерам, потому что в младших классах очень тесно. Я распоряжусь, чтобы место для вашего сына нашли.

Через день мама тащила в школу где-то раздобытый квадратный столик, а я тащил табуретку. Уроки в тот день уже закончились, но в классе нас ждала учительница, с помощью которой мы с трудом нашли место и для моего столика. Разномастные столы и стулья стояли так плотно, что на перемене сидящие внутри класса не могли выйти, пока не выходили передние. По той же причине к доске наша учительница вызывала учеников только в редких случаях.

Учительница наша, Лидия Константиновна, была высокая, худая женщина лет, наверное, сорока пяти. Она всегда была печальна, всегда носила темное длинное платье, изношенную вязаную кофту. Мы, ученики, гармонировали своим внешним видом с нашим классом и с нашей любимой и оберегаемой Лидией Константиновной. Она была добра, но вместе с тем и строга. Баловства или непослушания на уроках у нас не было. Своей первой учительницей я почитаю ее, добрую Лидию Константиновну.

На переменках в теплые дни мы выходили во двор, в холод теснились в маленьком коридорчике или же оставались в классе. Некоторые ученики приносили с собой из дому бутерброды или что-нибудь другое. И на большой перемене вокруг тех, кто что-то жевал, собирались их соученики, и слышалось опротивевшее:

– Оставь, а? Оставь кусочек.

Попрошайничали почти все. Не позволяли себе эту ставшую обычной низость, как я помню, ученик Белокуренко и я. В классе было три отличника – Белокуренко, еще один, фамилию которого я забыл, и я. Тот, фамилию которого я забыл, тоже ежедневно попрошайничал. Белокуреннко, которого звали Володей, был первым учеником, вторым учеником был тот, фамилия которого забыта мной, третьим учеником был я. Всего в классе было, наверное, человек тридцать.

Среди не попрошайничающих был один мальчишка, к которому никто не подходил. Этот белокурый и голубоглазый, с полными губами и толстыми щеками мальчик доставал на каждой большой перемене из своего портфеля большую белую булку с какой-то начинкой внутри, доставал и демонстративно, с противной улыбкой, показывал всем большую кисть винограда, яблоко, или еще что-то вкусное. С этим странным в то время человеком никто не дружил, у него не просили даже самые отъявленные попрошайки, его вообще старались не замечать. Между прочим, какие все же это были тяжелые годы, если даже отпрыск какой-то очень благополучной под немецкой оккупацией семьи вынужден был ходить в такой чудовищный класс, каким был наш второй "А".

Лидия Константиновна вела в нашем втором классе все предметы, кроме пения.

Учитель пения был строгий мужчина лет сорока, высокий и худощавый. Он начинал урок, глядя в класс как в пустое пространство, не удостаивая вниманием отдельных индивидуумов. Только однажды он с удивлением заметил, что перед ним не микрофон в пустой студии, а живые мальчишки, по крайней мере один из них точно живой. И тем, кто привлек его внимание, оказался я. Дело было так.

– Записывайте текст песни, – бесстрастно произнес учитель и начал выписывать на доске мелом:

 
Коль славен наш Господь в Сионе
Не может изъяснить язык.
Велик он в небесах на троне,
В былинах на земли велик...
 

– Пишите так, как написано мной. Не «на земле», а «на земли». Это песня на церковно-славянском языке, она прославляет Бога православного...

Я дерзко поднял руку. Краем глаза учитель заметил поднятую руку и поморщился. Он не любил вопросов: все, что надо знать ученику он произносил не торопясь и внятно. Вопросов быть не должно. Поэтому он игнорировал мою поднятую руку.

Однако я был настойчив и поднял руку еще выше. Появившийся в поле его периферийного зрения объект, то есть поднятая рука, раздражал его, и он неприязненно задержал сквозь очки взгляд на назойливом существе.

– Что у вас? – он обращался к ученику младшего класса на «вы», как в старорежимной гимназии.

– Я мусульманин и не буду петь православную религиозную песню, – твердо произнес я, встав, как полагается, во весь рост.

Учитель был поражен. Нет, не дерзким отказом ученика был он удивлен, он вдруг заметил индивидуума. Прежде пестрый класс был для него чем-то вроде рисунка на обоях, и вдруг оказалось, что тут есть живые души. И даже не просто живые, а активно живые, умеющие дерзко протестовать. Он секунд пять внимательно глядел на меня. Я видел его глаза, в которых был холодный интерес.

– Садитесь! – только одно слово жестко произнес учитель пения и по-прежнему бесстрастно продолжал урок. Закончив писать весьма сложный для учеников второго класса текст, он начал своим резким голосом напевать мелодию последовательно каждых двух строк. Я не пел, и учитель раза два бросил на меня взгляд.

Дома я рассказал об этом эпизоде маме и бабушке. Мама расстроилась и схватилась за голову:

– С таким трудом я устроила тебя в эту школу! Теперь тебя исключат...

Бабушка, которой я полностью обязан осознанием себя мусульманином, помолчала и потом сказала:

– Не исключат, побоятся. А исключат, так и черт с ними! Не долго этой школе быть...

Бабушка не любила советскую власть, но и нынешнюю, не понятно какую, признать не могла. Порядки, которые вылезшие из тараканьих углов чиновники царских времен пытались установить, были уродливы, нежизненны. Оккупационный режим есть то, что он есть, и долго просуществовать он не может, – так говорила привычным шепотом моя бабушка.

Преследований ученика второго класса по идеологическим мотивам не последовало. Учитель пения продолжал не замечать мальчишек, которых он обучал каким-то старинным песням. И на меня в дальнейшем он не обращал никакого внимания, будто бы и не было моего заявления. Мы уже учили другую песенку:

 
Дети в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно.
Поскорее одевайтесь,
Смотрит солнышко в окно.
 

 
Ясно небо, светел луг,
Лес проснулся и шумит.
Дятел носом тук да тук,
Звонко иволга кричит.
 

 
Рыбаки уж тянут сети,
На лугу коса звенит.
Помолясь за книжку, дети.
Бог лениться не велит.
 

Помню, хорошо помню я эти песенки. И «Коль славен» тоже помню – и слова, и мелодию. И еще помню, как старшеклассники научили нас песенке:

 
Наш учитель пения
Вышел из терпения.
И поехал на перрон
Покупать себе гандон.
 

А я и по сегодняшний день благодарен Учителю Пения! Он научил меня песням, которые я помню до сих пор.

 Что касается «Коль славен», то я в своей взрослой жизни ни разу не встретил человека, который знал бы этот гимн хотя бы в малой его части.

И еще я сегодня внимательно вглядываюсь в чудом сохранившуюся любительскую фотографию тех лет, на которой вижу десятилетнего мальчика с милой улыбкой. И я горжусь тем мальчиком, который в стопроцентном окружении иноверцев заявил протест против навязываемых ему чуждых доктрин.

Кроме учителя пения наш странный класс посещали еще и другие посторонние лица. Несколько раз заходил с очень строгим видом завуч, страстно ненавидимый старшеклассниками. Был слух, что однажды в своем кабинете он насквозь проколол руку ученику перьевой ручкой. Достоверно мне известно, что ученики забросали окна его кабинета камнями – сам видел разбитые стекла.

Еще посещал наш класс очень страшный, по рассказам тех же старшеклассников, инспектор. Мы были вдвойне напуганы известием о его ожидаемом визите, потому что была напугана наша Лидия Константиновна. После его молниеносного визита, когда он холодным взглядом оглядел наш класс и ни единый мускул не дрогнул на его лице, мы рассказали нашим старшим товарищам, что инспектор вовсе не оказался страшным, на что наши многоопытные старшие друзья возразили, что, да, к малышам он милостив. Железная выдержка, надо сказать, оказалась у этого инспектора. Живописно одетые в старые мамины кофты и в дедушкины истертые пиджаки десятилетние мальчишки, сидящие за своими разностильными столами, а то и за тумбочками или просто деревянными ящиками, не могли не вызвать у среднестатистического наблюдателя изумления.