Текст книги "Сподвижники Чернышевского"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Я не считаю это для себя возможным!

И так без конца.

Граф Шувалов бесится в своем кабинете на Фонтанке. В 1868 году он шлет в Сибирь два официальных письма о новых предложениях «фанатику» Обручеву. В них он дает слово оставить виновных «безнаказанными», если только…

Что? Слово жандарма? Никогда Владимир Обручев не станет предателем. Лучше смерть!

И из жандармских канцелярий Сибири идут одни и те же рапорты: «Отказался дать показания».

Тяжко на душе у Владимира. Давно нет тайного общества, к которому он принадлежал, и «человек, передавший мне для распространения в публике этого листка, уже ни для кого не может быть опасен», – писал он в своих объяснениях начальству. Многих уже нет на свете. А иные томятся в сибирских острогах. Среди них и дорогой ему человек, Чернышевский. В часы раздумий Обручев нежно смотрит на томик Шекспира в красном переплете. У него на полке три таких томика. Это подарок Николая Гавриловича.

Вспоминались последние беседы с ним, его добрый взгляд, могучее обаяние ума. За Чернышевского он, Обручев, хоть сейчас готов отдать жизнь.

Пролетели двенадцать лет. «Законное облегчение участи». Обручев, наконец, в России. Куда забросила его теперь судьба?

…1877 год. Черноморские штормы качают русские суда у берегов Турции. Идет война. Рядом с русскими солдатами в Балканских горах проливают кровь за свободу братья-славяне.

На море свои потери и свои победы. 29 мая на рассвете русский миноносец № 2 на всех парах идет на сближение с головным кораблем турецкой эскадры. Удар в борт! Взрыв! Миноносец круто разворачивается, посылая залпы в борт неприятельского судна. Кочегар сует в топку огромный кусок сала, и миноносец стремительно ускользает от врага.

Слава! Весь экипаж представлен к награде. Только волонтер Владимир Обручев скромно отказывается от нее.

– Ведь я же ничего не сделал лично! Всего лишь подставил лоб.

Обручев не служит на корабле. Он человек гражданский. Просто выпросил у адмирала разрешение «сходить в дело». Но все равно. 15 июля 1878 года в Одессу, где живет теперь бывший каторжник, приходит бумага. Владимиру Обручеву возвращен его прежний чин поручика. Вместе с чином пришло восстановление во всех правах.

Что это, поворот в жизни?

Нет. Обручев ждал другого. Ему казалось, что победа в войне будет зарей конституционных свобод для России.

– У людей явились общие гражданские мысли и решимость действовать по этим мыслям, – говорил он, восхищаясь патриотическим подъемом военных лет.

Но Россия осталась в старых цепях. И Обручев снова упал духом. Внешне он продолжал держаться. Он покинул свою службу в «Русском обществе пароходства и торговли», куда поступил в 1874 году, после возвращения из ссылки.

С 1880 года началось «пролетарское существование». Так называл он работу журналиста. На страницах «Вестника Европы» и «Отечественных записок» временами появлялись его статьи и повести. Неизменно помогал ему М. Е. Салтыков-Щедрин.

В 1883 году Обручев в качестве корреспондента едет за границу. Париж, Лондон, затем снова Париж. Усилием воли он заставляет себя собирать материал для русских журналов. Но дело не клеится. Внутренняя духовная драма приводит Обручева к глубокому кризису.

«Были мысли, вопросы, порывы, падения, любовь и ненависть, радость и тоска, – пишет он. – Неужели из всего, что пришлось продумать и прострадать, нельзя выжать одной слезы человеческой, которая пала бы на другую душу и зажгла бы в ней огонь решимости быть лучше? Решимость! Настоящая, твердая, осуществимая! Хорошие бы люди из нас выходили, если бы она была в нас!»

Ничто так не толкает к раздумью, как литературный труд. Где же то знамя, за которое стоит бороться? Обручев почувствовал себя в тупике.

Корни трагедии уходили к тем далеким временам, когда жандармы, злорадствуя, показывали ему пакеты с «Великоруссом». То был первый удар по идеалам юности. Крушение наивной веры в разум, силу и честь сословия, к которому он, Обручев, принадлежал.

В кого верить, в народ? Где дорога к нему? Обручев вспоминал гражданскую казнь и ожесточенные лица людей, обманутых полицией. Это был второй удар.

Третьим ударом было общее поражение славной когорты людей, с которой он связал судьбу в 1859 году.

Остальное довершила сибирская ссылка.

Возвращение не помогло ему. Он не заметил на родине ни обновления, ни тяги к нему. Война и ее исход обманули радостные надежды. Рядом не нашлось твердой руки, подобной руке Чернышевского, которая поддержала бы и направила его.

В жалкой мансарде Латинского квартала, а потом в одном из предместий Парижа Обручев испытал всю глубину одиночества. Голод, отчаяние предвещали гибель.

Спасение пришло неожиданно. Николай Николаевич Обручев и его жена вспомнили о родственнике и разыскали его. Они помогли вернуться в Россию.

Николай Обручев, в те времена крупный военный деятель, был уже начальником Главного штаба русской армии. Благодаря его протекции в октябре 1883 года в Петербурге «состоялся журнал» об определении Владимира на военную службу.

Истощив силы в поисках жизненной цели, Владимир Обручев покорился ходу событий.

До 1906 года продолжалась его служба в морском ведомстве. Двадцать два года политической летаргии, оправдание которой он искал в пользе своей службы для родины, закончились уходом Обручева в отставку в чине генерал-майора.

Судьба обоих Обручевых, бывших друзей и сподвижников Чернышевского, была судьбой людей, не вынесших удара, который нанес царизм революционному движению 60-х годов, первому «революционному натиску». Для Владимира Обручева он явился большой личной драмой. И когда настало время подвести итоги жизни, отыскать в ней самые светлые воспоминания, старый генерал обратил взор к эпохе «Современника» и «Великорусса».

В конце своего пути, склонясь над мемуарами у письменного стола, он вновь испытал суровый упрек жизни. Его мечта рассказать потомкам о «Великоруссе», о борьбе революционеров 61-го года оказалась неосуществимой. В стране все еще царил деспотизм, от борьбы с которым он отошел с болью и мукой.

«Словом, ясно… если я теперь не заставлю себя написать то, что… должно быть написано, то оно так и уйдет со мной в могилу. А это было бы нежелательно, так как мне пришлось быть прикосновенным к обстоятельствам, которые не должны быть забыты и без моего свидетельства неизбежно будут искажены… Но… наиболее важное из того, что я имею сказать, не скоро еще может быть оглашено… Об Н. Г. Чернышевском и М. И. Михайлове еще не наступило время говорить… Путешествие Н. А. Серно-Соловьевича было, кажется, неблагополучно… Мне рассказывали, что он умер почти тотчас по приезде в Иркутск… Я назвал Некрасова… потому, что его можно называть. Никого больше не назову…» – перо выпало из рук семидесятипятилетнего Обручева. Он умер в 1912 году.

Знаменательно, что с первым словом об этом человеке обратился к потомству сам Чернышевский. Героем романа «Алферьев», к которому Чернышевский приступил в Петропавловской крепости тотчас после «Что делать?», не случайно был избран Владимир Обручев. Вдохновенны пламенные слова, посвященные автором своему младшему соратнику:

«Милый друг! Мы шли по одной дороге. Под Вами оборвалась крутизна; я продолжал итти, гордясь тем, что цел, отчасти стыдясь того, что цел, – не очень долго: и подо мною оборвалась крутизна. И вот оба лежим разбитые. Это ничего, мы оба выздоровеем, опять пойдем своей дорогой, одной дорогой… А мне хотелось бы, чтобы и это время разлуки не пропало даром для нашей дружбы. И вот мне вздумалось показать Вам, как я понимаю Вас, как я ценю Вас».

Тайну «Великоруса» и его Комитета начал открывать тот, кто лучше всех знал ее и имел на нее право, – «великорусский демократ» Чернышевский.

Ю. Куликов
ПЕТР ЗАИЧНЕВСКИЙ

Агитатор

Подольск. Люди в заплатанных зипунах и в рубахах навыпуск плотно сгрудились у крыльца единственного в городе двухэтажного дома.

Тучный господин в мундире коллежского советника что-то говорил собравшимся, изредка оборачиваясь к исправнику, стоявшему рядом на крыльце. Поодаль, возле нарядной коляски, вытянулись во фронт квартальный надзиратель и несколько будочников.

Молча, без шапок слушали крестьяне оратора. Им давно были знакомы и это обрюзгшее лицо и холеные руки. Даже мальчишки» знали князя Оболенского, богатого землевладельца, уездного предводителя дворянства, обладателя не одной тысячи крепостных душ.

Чрезвычайный сход в Подольске был созван по его распоряжению. Причину никто не объяснил, и потому каждый теперь старался пробраться поближе к крыльцу.

– С вами, друзья мои, будет все улажено по закону, – раздавался елейный голос князя, – уставные грамоты[16]16
  Уставная грамота – письменное соглашение между помещиком и крестьянами о размежевании земель согласно Положению 19 февраля 1861 года.


[Закрыть] в имениях составят полюбовно, по доброму согласию. Государь в каждом уезде поставил мировых посредников и указал им строго следить, чтобы земля между помещиками и крестьянами делилась по справедливости, чтобы в обиде никто не был. А ныне, – продолжал оратор, – повелевается открыть повсюду сельские и волостные выборные крестьянские управления. Опекать их поручено опять-таки мировым посредникам.

– А что, эти самые… мировые из мужиков, что ли, аль из чиновников будут? – крикнул из толпы кто-то.

– Избираются они из честных и добропорядочных землевладельцев уезда, – повысил голос предводитель. – Вот мы и собрали вас, чтобы представить посредников. Господин Поленов, господа Давыдов, Вердеревский, Демидов, пожалуйста!

На крыльцо поднялись четыре человека. Трое были в штатской одежде, один в офицерском мундире. Крестьяне рассматривали посредников с явным недоверием, словно фальшивый товар. Неловкое молчание затянулось.

– Перед вами исполнители государевой воли, защитники законности, ваши благодетели, – заговорил, наконец, князь Оболенский. – Воля, объявленная государем, – это святое слово, его нельзя толковать так, будто все теперь дозволено. Бог учит чтить государя и повиноваться властям.

– Волю сказали, а на барщину сызнова гонят! – раздался тот же голос.

Толпа вдруг ожила, зашумела.

– А выкуп-то, выкуп неслыханный, кому за землю платить? Все нам, мужикам!

– А лучший наш выгон пошто огораживают?

– Управляющий снова оброк требует!

Исправник загремел ножнами сабли. По его знаку на крыльцо кинулись будочники. Они стащили со ступеней старика, который тянулся к предводителю.

Оболенский поднял руку.

– Не будем препираться, – пропел он медовым голосом, – я сказал ведь… господа посредники для того и поставлены, чтобы законным путем разрешить споры. Прежде я был вашим отцом и благодетелем, теперь они. Во мне вы прежде находили барина и защитника, теперь найдете в них. Ну, а сейчас идите с миром домой. Готовьтесь в труде и молитве к устройству нового сельского и волостного управления.

Речь окончена. Предводитель спустился с крыльца, направляясь к коляске. На дрожках поместилась свита. Поезд тронулся, его замыкали полицейские. Через минуту вдали слышалось лишь цоканье копыт.

У крыльца наступила тягостная тишина.

– Ну, дед, что ж не выложил напрямки, чего хотел? – прервал молчание высокий чернобородый крестьянин, обернувшись к старику, тому самому, которого стащили с крыльца.

– Да ведь, чай, слыхал исправника, покуда князя ожидали? «Будете, – говорит, – супротивничать, всех перепорю». А будошники-то? Они что злые псы!

Толпа снова загудела.

– Твоя правда, дед. У них сила, не у нас.

– Ан нет… Не у них! – раздался сочный молодой голос.

Все встрепенулись. Юноша в красной рубахе поднимался на каменные ступени. Ветерок шевелил русые кудри, полуденное солнце освещало простое круглое лицо с высоким лбом и темными умными глазами.

Откуда он взялся? Лишь немногие заметили, как полчаса назад на площади остановился четырехместный почтовый экипаж. Из него вышли офицер и молодая дама. Следом за ними, кряхтя, вылез старик в картузе. Все трое скрылись в дверях трактира. Что же, дело обычное. Через Подольск пролегает большой почтовый тракт на Тулу, Орел, Курск и дальше – в южные губернии. А парень в красной рубахе? Еще на ходу спрыгнул он с экипажа и долго стоял в стороне, а во время шумной перепалки с князем подошел ближе и затерялся в толпе.

– Люди добрые, долго ли дадите себя морочить! Кому верите?

Теперь голос молодца звенел, как колокол. Люди плотнее сгрудились у крыльца.

– Нельзя верить дворянскому предводителю. Он ведь первый в уезде помещик! Не ждите добра и от посредников мировых, они те же баре и за бар стоять будут, как только земли межевать начнете. На государя тоже надеяться перестаньте. Гадкую волю дал он вам, кругом обобраны вы, помещикам в угоду…

Слушавшие жадно ловили каждое слово.

– Речи диковинные! – крикнул старик, поднимаясь по ступенькам. Теперь уж никто не тянул его вниз.

– Ну, а кто ж, по-твоему, эту межу должон проложить промеж барской да мужицкой землей, а?

– И прокладывать нечего! – ответил парень в красной рубахе. – Ваша земля… Вся ваша! Нет у помещиков прав на землю никаких, понятно вам?

– Самая правда, – вмешался чернобородый, – ничья земля, земля божья! Кто ее пашет, под тем и быть ей, покуда пашет… Верно говорю?

Шум нарастал.

– А что насчет силы тут толковали, – продолжал молодец, сходя с крыльца, – так вздор все это! Сила вся в народе! Сколько их, помещиков да чиновников? Тысячи. А народ – это миллионы! Разве может кто народ одолеть, когда он разом дружно станет за правду?

Парень остановился. Вокруг него тотчас образовалось кольцо.

– А за правду стоять надо! – воскликнул он, поворачиваясь кругом. – Стоять крепко! Слыхали про Антона Петрова?

– Кто таков этот Антон, сказывай!

– Не здесь об этом говорить. Разве подальше отойдем…

Четверть часа спустя на пустыре за городом шла горячая беседа. Парень с жаром объяснял крестьянам: земля принадлежит им, управлять ею должна община, мир; верить в царя, надеяться на мировых посредников – гиблое дело. Он рассказал им о подвиге Антона Петрова из села Бездна Казанской губернии.

Разговор захватил юношу целиком. Наконец-то он стал лицом к лицу с сельским людом! В суровых бородатых лицах читал он негодование и видел доверие к себе. Легко и просто было ему с этими тружениками земли. А те засыпали его вопросами.

– А сам-то, сам-то кто таков будешь? – допытывался тот же старик.

Парень расхохотался.

– Спохватился, дедуся! Да зачем знать-то тебе? Человек я… такой вот, как ты, как все… – И вдруг, нахмурившись, заговорил резко, отрывисто: – За правду стою! Не могу видеть, как баре народ грабят! Вот и вы стойте за правду, как Разин Степан стоял, как стоял Пугачев, как Петров Антон сложил свою голову. Да и как не стоять? К примеру, дворовых людей возьмем. Ну что им делать без земли?

– Сами добудем ее… землю, – послышался хриплый возглас. В круг вступил худощавый человек лет тридцати, по виду дворовый.

– Ну, а как думаешь добывать ее? – прищурился агитатор.

– А это на что? – и дворовый протянул вперед жилистые руки с узловатыми пальцами. – У помещика заберем, ведь не один я… Правду ты сказал, у нас сила!

– Эх, воин! – усмехнулся кто-то из толпы. – А против войска царского с чем пойдешь, с вилами?

– И то верно, – подхватил парень, – с вилами да с дубиной войска не осилишь. Правда, войско тоже из мужиков набирают, да только и нам сплоховать нельзя. Без оружия воевать пустое дело. А оно в городах. Вот и выходит, что крестьянам надо друзей в городах искать. А они есть там, их друзья. Не одни баре да слуги царские в городах. Вот и смекайте…

– А я ищу вас, господин Заичневский, – раздался вдруг насмешливый голос.

Юноша обернулся и увидел офицера, своего дорожного спутника.

– Вы, кажется, увлеклись, мой дорогой, – цедил он, злорадно улыбаясь, – а ведь экипаж ждет.

Словно кумач рубахи бросился в лицо проезжему молодцу. Казалось, он был готов кинуться на пришельца. Сдержался.

– Благодарю, господин… Шереншпигель.

– Шеренвальд! – резко поправил офицер и, круто повернувшись, зашагал по дороге.

А юноша снова обратился к своим бородатым друзьям.

– Поклон вам, люди добрые! Готовьтесь стать за правду.

Потом очень тихо добавил:

– Только остерегайтесь бунтовать, покуда нет еще меж вами приготовленности, покудова согласия полного по всем деревням не будет да силой не запасетесь. Памятуйте, о чем толковали сегодня. Может, еще доведется свидеться. Не поминайте лихом.

И, взмахнув рукой, зашагал вслед за офицером к городу, где ожидал его почтовый экипаж. На пригорке остановился, оглянувшись на крестьян. Те оживленно толковали о чем-то между собой. А еще через полчаса дорожная пыль заслонила от глаз путника город Подольск.

Дело единомышленников

На третьи сутки до родного Орла оставалось еще добрых сто верст и несметное количество ухабов. Студенту Московского университета Петру Григорьевичу Заичневскому не терпелось. Он спешил домой на летние каникулы. Хотелось скорее обнять родных, пожать руки друзьям, посмотреть, что делается в эти полные тревоги дни в губернии и особенно в деревнях.

Шел 1861 год. Весной, вскоре после объявления «воли», почувствовалось приближение грозы. Ощущал ее и Заичневский. Ехал он в родные места полный радости и ожидания, жадно оглядывал каждый лесок, каждую деревеньку. Вдоль дороги буйно зеленели майские хлеба на крестьянских пашнях. Рядом с ними расстилались темные массивы запоздалой пахоты. Это помещичьи земли. Да, тульские и орловские землевладельцы не ждут нынче доброго урожая. Даже поздние посевы дались им нелегко. Поговаривают, что кое-где крестьян выгоняли на барщину при помощи войск. А что творится в Тамбовской и Казанской губерниях! Если так пойдет дальше, петербургскому тирану не усидеть на троне и года. При одной этой мысли» Заичневскому становилось весело. Радовала и недавняя беседа в Подольске. Первый опыт! Нет, не так уж трудно объяснить крестьянину, что конец терпению настал и что пора всем вместе выйти на «доброе дело». Надо только, чтобы смелые люди дружно принялись за работу.

Конечно, предстоит борьба, и еще какая! Враг силен, в его руках власть, оружие, деньги, опыт и преданные престолу слуги. Взять хотя бы Шеренвальда. Сейчас он сидит впереди и дремлет. Его отвратительный затылок мозолит глаза всю дорогу. Еще в Москве непрошеный попутчик приставал с расспросами, а после Подольска вдруг затеял политический спор. Заичневский не сдержался и выпалил все, что накипело на душе.

– Неужели подобные мнения станете вы высказывать и впредь? – взорвался офицер.

– Проповедь этих мыслей, – отрезал холодно Заичневский, – я считаю задачей моей жизни, и проповедовать их я буду не только в деревне, но везде, где только смогу.

Собеседник злобно покосился и умолк.

«Неплохо заткнул я тебе рот, – думал Заичневский, поглядывая на офицера, – только черт знает, где ты его еще откроешь?»

Все дальше и дальше катился экипаж по пыльной дороге. Собеседники молчали». Заичневский часто оглядывался на чемодан. Там, в его глубине, около 300 экземпляров запрещенных сочинений. Если бы знал о них Шеренвальд!

На свой чемодан юноша возлагал большие надежды. Будет что почитать теперь орловской молодежи. Этой зимой он и его московские друзья славно потрудились. Больше всего Заичневский захватил с собой литографированных изданий лондонской Вольной типографии. Среди них есть такие вещи, как «С того берега» Герцена, «На новый год» Огарева, «Что такое государство» Энгельсона. Здесь же лежат сочинения западноевропейских философов и социалистов Бюхнера, Лорана, Прудона. Лучшие главы из книги Фейербаха «О сущности христианства» Заичневский переводил сам, сидя ночами напролет в маленькой комнатке на Воздвиженке.

Да, два года в университете не пропали даром. Как все это началось?

Осенью 1858 года семнадцатилетний Заичневский, сын небогатого орловского помещика, полный жажды знаний, впервые вступил в стены Московского университета. Он избрал физико-математический факультет. Однако даже такие профессора, как Зернов и Брашман, не увлекли беспокойного первокурсника. И неудивительно. В общественной жизни России после крымского поражения чувствовалось что-то вроде подземных толчков – вестников землетрясения. Равнодушными к ним могли остаться только полумертвые.

Словно река в весеннее половодье, бурлила жизнь в университете. Незадолго до поступления Заичневского здесь начались студенческие сходки, в прошлом дело невиданное. Шумно обсуждались столкновения студентов с полицией и администрацией университета. Старые студенты рассказывали новичкам о скандальных историях с профессорами-консерваторами. Назревали новые столкновения. Студенты отстаивали свои права, добивались свободы сходок и студенческих организаций.

Заичневский с головой окунулся в университетские события. Накаленная политическая атмосфера предреформенных лет и студенческие дела очень скоро отбили у него вкус к естествознанию и математике. Однако переходить на юридический или к филологам не хотелось. Преподавание там встречало всеобщее недовольство. Махнув рукой на профессоров, он занялся самообразованием. Лекции профессоров ему, как и многим, заменили труды по социологии, философии, истории. Пробудился горячий интерес к журнальной публицистике. На столе росла стопка книг, добытых у букинистов.

Не одну утреннюю зарю встретил молодой математик за чтением немецких философов Бюхнера и Фейербаха. Вся окружающая природа, как и отношение к ней человеческого разума, предстали перед ним в их материалистическом очертании.

Товарищи по факультету пожимали плечами, часто видя в руках Заичневского вместо лекций по физике или математике журналы со статьями о революционных событиях в Италии, о польском восстании или том «Всемирной истории» Шлоссера.

Еще в орловской гимназии появился у него интерес к истории. Там же впервые встретился он со словом «социализм». В университете Заичневский прочел запрещенные сочинения Герцена, где это загадочное слово встречалось чуть ли не на каждой странице. С тех пор начались жадные поиски.

Чего не удавалось достать в букинистических лавках, можно было добыть другим путем. Заичневский скоро стал усердным посетителем полулегальной «Библиотеки казанских студентов». Чего только не было там! Серьезные предприимчивые организаторы «Библиотеки» – студенты старших курсов Юрий Мосолов и Николай Шатилов держали на частной квартире, снимаемой за недорогую плату, несколько комплектов «Современника». Здесь можно было прочитать переписанные от руки статьи из «Колокола». Для лиц, пользующихся особым доверием, извлекались из тайников неопубликованные сочинения Белинского, запрещенные стихи Пушкина, Рылеева, Полежаева и, конечно, западноевропейская социалистическая литература.

– Хотите прочитать свежую вещь? – обратился как-то к Заичневскому худой юноша с огромными, немного грустными глазами.

Заичневский не раз уже встречал его в «Библиотеке казанских студентов». Оригинальный профиль и черные вьющиеся кудри выдавали в нем южанина. Заичневский назвал себя, протягивая руку.

– Аргиропуло, Перикл… с юридического, – произнес брюнет, отвечая с улыбкой на рукопожатие. Оглянувшись по сторонам, новый знакомый осторожно извлек из-за пазухи вчетверо сложенный номер «Колокола».

Это было зимой 1858 года. С тех пор завязалась их большая дружба. Аргиропуло родом грек, сын драгомана русской миссии в Турции, почти всю жизнь прожил в России и окончил гимназию в Харькове.

Друзей сблизило единство убеждений. В оживленных беседах выяснилось горячее желание обоих служить народу, бороться против помещиков и самодержавной тирании.

Не мудрено, что весной следующего года оба встретились на тайной сходке избранных читателей «Библиотеки казанских студентов». Мосолов и Шатилов обратились к собравшимся с предложением создать тайное общество. Они уже были исключены из университета за активное участие в студенческих беспорядках.

– Что же мы будем делать? – спросил Заичневский. – Как определили бы вы задачи общества?

– Я полагаю, – ответил Мосолов, – что первым нашим делом должен быть подбор людей надежных и стойких, готовых целиком отдать себя борьбе.

– Ну, а потом?

– Потом… мы должны серьезно и обстоятельно заняться политическим самообразованием и вместе с тем тщательно наблюдать за всем, что происходит в стране, чтобы в нужное время быть готовыми на дело…

– Все не то! – перебил Заичневский. Он вскочил с места и вышел на середину комнаты, ероша непокорные волосы.

– Что толку, – заговорил он с присущим ему жаром, – если мы, маленькая кучка людей, усядемся за книги и журналы, будем тратить драгоценное время на беседы да препираться в спорах? Этак мы можем проспать революцию, а я верю, что она близится!

– Недолюбливаю риторики, – тихо сказал Шатилов. – Говорите прямо, Заичневский, что вы предлагаете?

– Пора полным голосом звать людей, – гремел косматый богатырь, – будить их везде и всюду, действовать открыто, без страха. Нас услышат и поймут. Наступает такое время, когда на призыв откликнутся тысячи…

Заичневского поддержали некоторые из присутствующих. Однако руководители «Библиотеки» серьезно возражали:

– Вы забываете, Заичневский, что Россия не Англия. Здесь полицейский строй. За нами и так уже следят.

– Нас не должно это пугать! – спорил Заичневский. – Пусть пострадаем мы. На смену придут другие. Только так можно покончить с рабской покорностью. Если мы серьезно думаем о борьбе, так ведь ее пора уже начинать! Мы должны сплотить вокруг себя революционную партию и выпустить воззвание к народу…

Мосолов и Шатилов видели в Заичневском своего единомышленника, но в организационном вопросе и взглядах на методы действий все же твердо стояли на своем. Они называли позицию Заичневского безрассудной. Споры о задачах и уставе общества затянулись на несколько недель. Они закончились тем, что Заичневский со своими последователями покинул тайные собрания «Библиотеки», создав свой кружок. Решено было начать с тайной литографии. В середине 1859 года молодые пропагандисты с жаром взялись за дело.

С тех пор минуло почти два года. За это время кружок отлитографировал и распространил в сотнях экземпляров статьи из «Полярной звезды» и «Колокола». Были изданы не меньшим числом произведения западноевропейских утопических социалистов, распространены портреты Герцена, Огарева, декабристов, польского революционера Мерославского.

Сейчас, на пути в Орел, Заичневский мог пересчитать по пальцам города, куда рассылались эти издания: Москва, Петербург, Орел, Курск, Харьков, Киев, Чернигов, Лубны. К ним следует добавить города и села Нижегородской губернии, Тульской, Рязанской.

– Это уже кое-что! – шептал юноша, с гордостью оглядываясь на чемодан. – Пожалуй, мы вправе считать себя первыми издателями вольной прессы на русской земле, – вспоминал он слова своего друга.

Заичневский за эти годы крепко привязался к «греку», так называл он Аргиропуло. В ответ приятель иногда называл его Робеспьером. Что-то сейчас делает в Москве этот чудесный парень? Ведь это он добровольно взвалил на себя всю практическую часть литографирования и повел дело с необычайным умением и настойчивостью. Запрещенные сочинения издавались в частных литографиях под видом университетских лекций. Скоро Аргиропуло поставил всю работу на коммерческую ногу. Издания кружка продавались по дешевой цене и приносили доход. К таким вещам у «грека» было природное дарование, сочетавшееся с редким бескорыстием. Недаром Аргиропуло был избран заведующим студенческой кассой. Вся выручка от продажи подпольных изданий шла на поддержку нуждающихся студентов.

А каких верных друзей помог найти Аргиропуло! Усердными переводчиками и переписчиками запрещенных сочинений были студенты Николай Славутинский, Вячеслав Манассеин, Аполлинарий Покровский, Александр Новиков, Петр Лебединский. Брат Заичневского Николай ввел в кружок таких талантливых и деятельных студентов, как Праотцев, Понятовский, Евреинов, Рубинский. С большим уважением относился Заичневский к Леониду Ященко. Этот одаренный молодой украинец с увлечением переводил на русский язык стихи Тараса Шевченко, а на украинский – статьи Герцена и Огарева. Переводы литографировались и рассылались украинским книгопродавцам. Ященко сотрудничал в журнале «Основа» и вел переписку со многими книгоиздателями.

С такими людьми хоть в огонь и в воду. Заичневский уверенно вел друзей к намеченной цели. Профессора не так уж часто видели его в аудитории, зато знакомая всем красная рубаха непременно маячила в студенческой гуще во время сходок. За своим главарем неотступно следовали Аргиропуло и другие друзья по кружку. Имена их уже давно попали в черный список ищейки-инспектора. Но была опасность посерьезнее. Впрочем, друзья только посмеивались, если заходила речь о путешествии по знаменитой Владимирке[17]17
  Владимирка – дорога, по которой конвоировали ссыльных и каторжников, отправляемых в Сибирь.


[Закрыть]. Больше всех потешался сам Заичневский.

– Что-о-о? Запрещенные! – шептал он, бывало, запустив руку за пазуху кому-нибудь из друзей. – Не миновать вам Сибири, молодой человек! – И заливался громким смехом.

То были дни, озаренные счастьем большого труда на благо народа. По вечерам молодые люди собирались для чтения или беседы. Чаще всего это происходило на Воздвиженке в доме Татьяны Петровны Пас-сек, родственницы Герцена, либо в квартире Тимофея Степановича Славутинского. Сам Заичневский или кто-нибудь другой читал вслух новую статью из «Современника». Обсуждался каждый номер «Колокола». Почти всегда завязывался горячий спор, связанный с внутренним положением в стране и, конечно, с крестьянским вопросом. Правительство заканчивало работу по подготовке реформы. Многие ожидали больших перемен.

– Только не ждите ничего путного от правительства! – твердил Заичневский. – Ничего, кроме обмана, не будет. Помните слова Чернышевского: «Крайность может быть побеждаема только другою крайностью». На нашем языке это называется революцией.

Руководитель кружка резко осуждал Герцена за его упование на монарха.

– Теряю уважение к Искандеру с каждым днем, – говорил он. – И что за охота рассыпать комплименты коронованному Собакевичу! Ради этого не стоило уезжать в Лондон.

Имена Чернышевского и Добролюбова произносились в доме Пассек с особым уважением. Вникая в «Антропологический принцип в философии» Чернышевского или обсуждая события в Италии, изложенные острым пером того же автора, друзья не замечали, как пролетала ночь.

Как-то в одну из поездок в Петербург, везя с собой полный чемодан запрещенных изданий, Заичневский и Аргиропуло остановились на квартире у Стопакевича, корректора «Современника». Тот привел их в редакцию. С тех пор начались встречи с Николаем Гавриловичем.

Чернышевский откладывал в сторону все дела, как только на пороге редакции появлялись редкие гости из Московского университета. С ними он был прост и серьезен. От Заичневского не ускользнул живой интерес руководителя «Современника» к университетским событиям, и он с увлечением рассказывал обо всем, что творится среди московской молодежи.