Текст книги "Сподвижники Чернышевского"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

6 февраля 1863 года Николай обратился в сенат, куда в начале 1863 года было передано ведение следствия, с прошением о допущении его на основании закона к чтению материалов судопроизводства. Разрешение было получено лишь в декабре. Прочитав материалы, он убедился, что скрывать более свою связь с Герценом и Огаревым бесполезно: в ходе следствия, главным образом из-за малодушия ряда обвиняемых, она была доказана неопровержимо. Что оставалось делать? Серно-Соловьевич 16 января 1864 года написал пространнейшее заявление на имя царя.

По форме это было «всеподданнейшее» прошение – так требовали правила. Но стандартным обращением формальное сходство исчерпывалось.

В послании, признавая самый факт знакомства с Герценом и Огаревым, Николай отрицал, что между ними было что-то большее, чем личное знакомство, и утверждал, что не разделяет всех их мнений. Но что мог дать этот компромисс? Конечно, стоило бы только написать о Герцене и Огареве что-либо компрометирующее – и участь его была бы облегчена. Но это было невозможно для Николая.

«Притвориться отступником – куда ни шло, но стать предателем? Нет!» И Николай написал; «Узнав их лично, трудно не отдать справедливости их серьезному уму и бескорыстной любви к России».

Разумеется, такой отзыв о людях, официально признанных изменниками и преступниками, самое упоминание имен которых считалось предосудительным, было делом гибельным. Николай, естественно, понимал это. Но как иначе поступить? Снова изложив свои взгляды по вопросам устройства России, Серно-Соловьевич закончил: «Какая бы участь ни ждала меня, я встречу ее с твердостью… Вся моя вина – убеждения, а они враждебны только тем, кто не дорожит благом отечества!»

Через несколько дней Николаю стало известно распоряжение правительства: «Обо всех лицах, которые при ведении об них дел… покажут полное раскаяние и готовность к открытию преступлений, делать особое представление его величеству».

«Представление его величеству!.. За что?! За предательство и донос? Да, господа, вы недвусмысленно позваниваете тридцатью сребрениками. Но иудой вы меня не сделаете. А полное раскаянье? Что ж, попытаемся его изобразить! Может быть, удастся вырваться хоть на поруки».

26 января Николай подал второе «всеподданнейшее» прошение. Но такого раскаяния, которое устраивало бы царские власти, в нем не было!

«Я свято сохранил свои прежние убеждения и перестал бы уважать себя, если бы изменил им, – писал Николай во втором прошении. – Я не отрекаюсь от своих убеждений, не поношу ни их, ни людей, неприятных правительству. Я не называю сообщников. По своим понятиям о чести я скорее пошел бы на казнь, чем сделался иудой… Все эти люди – не злоумышленники, а люди сильных убеждений…» «Старый государственный порядок кончил свое существование в истории, переворот в государстве неизбежен, потому что совершился переворот в понятиях… Другая система – свобода».

Естественно, что после такого «всеподданнейшего» прошения в выдаче Серно-Соловьевича на поруки было категорически отказано.

Возникает лишь вопрос: зачем Серно-Соловьевич, давно убедившийся, что от правительства ничего хорошего ждать нельзя, стал метать бисер перед свиньями, писать царю, доказывать правительству необходимость конституции, политических преобразований, гражданских свобод?

Подобно тому как человек, бесчестный сам, меряя всех людей на свой аршин, ждет от них подвоха и подлости, так разумный и благороднейший Серно-Соловьевич все-таки до конца пытался найти хотя бы остатки благородства и разума там, где их не могло быть.

Шло время. Мрачные и сырые стены одиночной камеры день за днем подтачивали здоровье. Но мужество и непоколебимая вера в победу ни на минуту не оставляли Николая. Ими проникнуты все его произведения, написанные в крепости. Помимо работ научных и политических, Николай серьезно занялся литературным творчеством. Он написал две пятиактные драмы в стихах – «Андроник» и «Кто лучше», перевел мистерию Байрона «Каин», привлекшую его страстным романтическим богоборством. В крепости им же было написано также несколько политических и лирических стихотворений. И во всем, что бы ни писал Николай, свобода и борьба остаются его боевым девизом.

Дело Н. Серно-Соловьевича медленно, но верно подвигалось к концу. Ни комиссии, ни сенату так и не удалось найти явных доказательств его преступлений. Впрочем, они в доказательствах особенно не нуждались: осуждение его было предрешено. Николай эго отлично понимал. В письме брату Александру (письмо было перехвачено Третьим отделением) он писал: «Я при следствии отверг все до одного обвинения, но всевозможные искажения были сделаны… Указ, предавший суду, обвинял в государственном преступлении, а потому всякие усилия бесплодны… Впрочем, пусть говорят, что хотят!.. Единственный суд над моими поступками, имеющий для меня значение, – мой собственный. Каторга меня не пугает».

Письмо Николай закончил гордыми словами из своей трагедии «Андроник»:

 
Как ровно бьется сердце… Ты покойно,
Ты праведно. Я бережно хранил…
В себе твой идеал, свою святыню,
И сохранил его до сей минуты,
И не подался ни на шаг назад!
Да, я могу геройски умереть
И чистым победить!
 

10 марта 1864 года Серно-Соловьевичу было предложено присутствовать на слушании дела. Николай отказался – унизительно было бы для него принимать участие в этой комедии с заранее заготовленным концом.

10 декабря сенат вынес приговор:

«Отставного надворного советника Николая Серно-Соловьевича, 29 лет, за участие в злоумышлении с лондонскими пропагандистами против русского правительства, за распространение заграничных сочинений преступного содержания… за дерзостное порицание действий правительства и самого образа правления – лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепостях на двенадцать лет, а затем поселить в Сибири навсегда».

19 апреля 1865 года Государственный совет по просьбе матери Серно-Соловьевича «смягчил» приговор, отменив каторгу, но оставив поселение в Сибири навсегда.

Что ж, правая рука ведала, что делает левая! Сознательно предложить заведомо завышенную меру наказания, чтобы потом «милостиво смягчить» ее, – прием старый, и едва ли он мог произвести впечатление. На «мнении Государственного совета» Александр II начертал: «Быть по сему».

6 апреля Николай Серно-Соловьевич сделал последнюю попытку добиться освобождения. Он написал письмо царю.

Разумеется, это не была униженная мольба о пощаде. С достоинством и прямотой подчеркнув, что он не стал отступником и не изменил своих убеждений, Николай еще раз попытался доказать, что такие люди, как он, нужны России, а потому просил дать ему возможность трудиться, чтобы «служить одной общей цели: величию и счастью России».

Надо ли говорить, что царь оставил приговор в силе?

27 апреля 1865 года приговор был объявлен в сенате при открытых дверях.

При чтении приговора Серно-Соловьевич, по свидетельству современника, «держал себя благородно донельзя и даже, когда читали сентенцию «по просьбе матери», сказал: «Я ее об этом не просил».

С таким же достоинством держался он 2 июня на Мытнинской площади, где над ним был совершен обряд гражданской казни. Все было устроено так же, как и с Чернышевским, как и с Михайловым, – фантазия устроителей не отличалась разнообразием.

Впрочем, одно нововведение они все-таки внесли: к месту казни Серно-Соловьевич был доставлен не в закрытой карете, а в какой-то нелепой колеснице – видимо, «чернильные инквизиторы» (по выражению Герцена) пытались хотя бы этим унизить ненавистного им человека.

Два дня спустя Серно-Соловьевича препроводили в пересыльную тюрьму, а оттуда через Москву и Нижний Новгород – в Сибирь.

V

Александру Серно-Соловьевичу приговор был вынесен заочно. В случае возвращения в Россию его ожидали каторга и ссылка. Но поскольку применение таких мер к человеку, находящемуся за границей, было вне возможностей правительства, решено было считать его изгнанным из России и лишить всех прав состояния или, попросту говоря, ограбить.

Приговор вызвал у Александра лишь горькую усмешку: уж он-то меньше, чем кто-либо, рассчитывал на милость судей. Правда, приговор оставлял его без всяких средств к существованию, но к этому он давно уже был готов.

Было слишком много дел. После поражения польского восстания и массовых репрессий в России за границу (в основном в Швейцарию) хлынуло большое число революционных эмигрантов. Надо было найти им приют и работу, а главное – создать из них революционную организацию, готовую продолжать борьбу. Этому делу и посвятил себя Александр.

С 1863 года он жил в Цюрихе. Вместе с ним жили лицейский друг А. А. Черкесов, П. И. Якоби,В. А. Голицына и Л. П. Шелгунова (жена известного публициста Н. В. Шелгунова). Она приехала в Швейцарию в 1863 году, приехала открыто, оставаясь русской подданной. Не будучи эмигранткой, Шелгунова принимала большое участие во всех эмигрантских делах. Вскоре она организовала пансион для эмигрантов. Это было большой поддержкой для изгнанников, оставшихся без родины, без дома, без средств.

Сплотившийся вокруг Серно-Соловьевича круг единомышленников вскоре стал ядром «Молодой эмиграции» – под таким названием вошли в истории участники революционного движения 60-х годов, собравшиеся тогда в Швейцарии. Все они горели желанием продолжать борьбу, но условия, в которых они оказались, были очень тяжелыми: не было средств.

Если бы удалось наладить отношения со «Старой эмиграцией», с Герценом и Огаревым, это, конечно, могло бы значительно облегчить их положение. Но эти отношения были довольно натянутыми. И не случайно. Самое название «Молодая эмиграция» отражало не только возраст ее членов. Это было уже новое поколение – разночинцев по происхождению, демократов по убеждениям, революционеров по деятельности. Воспитанные на сочинениях Чернышевского и Добролюбова, на собственном опыте испытавшие террор царизма, они не представляли себе иных путей преобразования России, кроме открытой революционной борьбы. Ко всяким отклонениям «старых» в сторону либерализма они относились в высшей степени непримиримо; самую мысль добиться свободы мирным путем (а такие высказывания нередко появлялись на страницах «Колокола») они рассматривали как предательство.

В результате получалось, что «старые» и «молодые» часто говорили на разных языках.

Но при всех разногласиях обе группы эмиграции жаждали одного – освобождения отечества, а для борьбы с общими врагами необходимо было единство действий.

С обеих сторон предпринимались неоднократные попытки добиться этого единства. Но большая часть этих попыток разбивалась о взаимное недоверие, а главное – все увеличивающуюся разницу во взглядах.

В конце декабря 1864 года в Женеве собрался съезд русской эмиграции. Из Лондона приехал Герцен. «Молодая эмиграция», возглавляемая Александром Серно-Соловьевичем, выдвинула свои требования: оказание Герценом помощи в издании общеэмигрантского органа или введение в редакцию «Колокола» на равных правах представителей «Молодой эмиграции».

Переговоры продолжались несколько дней. В результате их было принято компромиссное соглашение. Казалось, контакт был установлен. Но соглашение фактически сводило на нет все требования «Молодой эмиграции». В требованиях «молодых» Герцен усмотрел прежде всего попытку захватить в свои руки «Колокол», хотя в действительности Александр Серно-Соловьевич и не думал о каком-либо захвате. Он лишь добивался, чтобы «Молодая эмиграция» была представлена в «Колоколе» на равных правах. Перед самым отъездом Герцена от имени А. Серно-Соловьевича и Якоби ему было вручено требование: «Колокол» издавать по большинству голосов». Соглашение было сорвано – все осталось по-старому.

Это не привело к полному разрыву; внешне отношения продолжали оставаться приличными. Но трещина продолжала углубляться.

Это тяжело подействовало на Александра: ведь фактически он сам сорвал соглашение. Он не мог поступить иначе, но от сознания собственной правоты легче не становилось.

А к этому прибавилось еще столько горя. Приговоры Чернышевскому, Николаю, наконец, ему самому, поражение польского восстания… Все эти беды, накапливавшиеся в течение последних лет, в соединении с непосильной работой и нерегулярным лечением вконец подорвали его здоровье. Начались частые потери памяти, бред. В середине марта 1865 года он был вынужден лечь в психиатрическую клинику, где пробыл больше года.

VI

В сентябре 1865 года Николая Серно-Соловьевича везли в Сибирь.

Полной грудью вдыхал он свежий осенний воздух. Жадно всматривался в открывавшиеся ему картины русской природы, в лица людей. Всего этого он не видел три года! Конечно, следование по этапу в ссылку – путешествие далёко не увеселительное, но после трех лет сырого и мрачного каземата и оно было счастьем. Сила воли Николая превозмогла все ужасы одиночного заключения. Одни умирали, другие теряли рассудок. Николай выдержал. Но это далось ему нелегко. Еще из крепости он писал брату Александру: «Силы подтачиваются, весь расклеиваешься, и сила ума подавляется, как и все прочее. Бывают дни, когда я не в состоянии думать… Порою просто невыносимо. Но я берегу себя сколько возможно… все восстановится на свежем воздухе, хоть и в кандалах…»

Это было уже позади. Теперь были свежий воздух и возможность передвигаться без кандалов.

Н В. Шелгунов.

Николай Серно-Соловьевич.

Николай чувствовал, как с каждым днем возвращаются к нему силы и энергия.

И первая мысль его по выходе из крепости была о побеге. Но вскоре она сменилась другой.

После подавления польского восстания 1863 года в Сибирь было сослано несколько десятков тысяч поляков. Среди них было много участников восстания, которым удалось избегнуть виселицы. Осенью и весной, во время бездорожья, вся масса ссыльных месяцами концентрировалась в главных сибирских острогах. В одном из них, красноярском, Серно-Соловьевич сблизился с группой активных участников польского восстания, особенно с Павлом Ляндовским. Все они также первоначально думали о побеге – никто из них не собирался безропотно оставаться всю жизнь в ссылке. Индивидуальные побеги были вполне возможны, но желающих было слишком много, а бежать в одиночку, бросив товарищей по несчастью, было бесчестно. Но массовое освобождение – это уже вооруженная борьба! И постепенно мысли Серно-Соловьевича и его польских товарищей приобретают ясное направление: нужно готовить восстание!

Среди поляков было значительное количество военных и людей, так или иначе знакомых с военным делом, – все они горели жаждой мести и освобождения. Среди населения Сибири также было много ссыльных, которые, несомненно, могли бы оказать поддержку восстанию. Николай по всему пути следования часто говорил с местными жителями. Ему казалось, что они настроены достаточно бунтарски. Нельзя было сбрасывать со счетов и нерусское население Сибири, угнетаемое царской властью, – татар, казахов, бурятов и других. Ведь национальные меньшинства России принимали участие в крестьянских войнах при Разине, при Пугачеве, да и сами частенько восставали… А восстание, вспыхнувшее в Сибири, могло перекинуться на всю Россию!

От разговоров перешли к делу. Была создана тайная организация. Николай был избран ее кассиром. Одним из членов организации, полковником Валентином Левандовским, были разработана структура органов, которые должны руководить восстанием, организация тайной печати, приобретение оружия, развертывание пропаганды для привлечения к восстанию широких масс крестьянства и учащейся молодежи. Серно-Соловьевичем был написан программный документ восстания – воззвание к народу, войску и ссыльным полякам. Решено было распространить его по всей Сибири. В воззвании говорилось:

«Во имя правды и воли и ради благополучия всех и каждого. Братья! У нас нет ни правды, ни воли. Народ страдает и мучится, а начальство сосет его кровь и тешится… Братья! Довольно грешить и страдать! Будет помогать беззакониям начальников! У них нет никакой силы, кроме нашей… Вся сила в народе.

Поляки! Вы, сосланные в Сибирь за вашу отчизну, вы, мученики за волю… встаньте дружно до одного человека вместе с народом за отечество и волю. Народ! Встань честно, смело и дружно за правду и волю!»

В декабре 1865 года Серно-Соловьевич, пользовавшийся как ссыльный относительной свободой передвижения, выехал из Канска в Иркутск. Незадолго перед отъездом он написал письмо В. В. Ивашевой (вышедшей впоследствии замуж за его соратника по «Земле и воле» А. А. Черкесова). К письму было приложено последнее стихотворение Н. А. Серно-Соловьевича. В нем были такие строки:

 
…Я не создан невольником петь.
Я тогда воспою этот край.
Когда воля посеет в нем рай
И проснувшийся разум сотрет
Человека осиливший гнет…
 

Поэт мечтал о том времени, когда в Сибири – крае, где звон цепей да стоны узников заглушали все звуки жизни, свободный человек создаст себе жизнь разумную и прекрасную. Но Николай Серно-Соловьевич не дожил до этой поры. Не дожил он и до восстания. Оно началось в июне 1866 года на Кругобайкальской дороге, но было жестоко подавлено.

Пребывание в крепости и все условия, в которые были поставлены царским правительством люди, сосланные в Сибирь, сделали свое дело: 14 февраля 1866 года на 32-м году жизни Николай Серно-Соловьевич скончался. 10 марта 1866 года его родственниками была получена нелепая телеграмма: «Серно-Соловьевич божией волей помре». И все!

Обстоятельства смерти стали известны лишь год спустя из писем его безвестных товарищей.

«В дороге у него начался тиф, – писал неизвестный друг. – Может быть, он и поправился бы, но, когда мы спускались с горы, лошади наскочили на подводу, где сидел Николай, подмяли его под себя, и сани с двумя седоками и ямщиком проехали по нему.

Кроме того, он получил еще удар в бок ружьем. Он, видите ли, заступился за своих спутников, и защитник отечества хватил его прикладом.

Приехали в Иркутск… На другой день Серно-Соловьевич пошел в больницу и богу дух отдал… тихо, как заснул…

Спи же мирно, земляк, ты свое сделал: честно служил тому, что считал правдой. Ни словом, ни делом ты не изменил себе. Умер композитор, но звуки его станут жить вечно и вечно станут пробуждать спящих и возвращать их к жизни».

Узнав скорбную весть, Герцен с гневом писал:

«Благороднейший, чистейший, честнейший Серно-Соловьевич – и его убили…

Последний маркиз Поза, он верил своим юным, девственным сердцем, что их можно вразумить: он человеческим языком говорил с государем… и умер в Иркутске, изможденный истязаниями трехлетних казематов. За что?

Враги, заклятейшие консерваторы, были поражены доблестью, простотой, геройством Серно-Соловье-вича. Это был один из лучших, весенних провозвестников нового времени в России… и он убит… «Да они не хотели его смерти». Что за вздор! Михайлов умер, Серно-Соловьевич умер, Чернышевский болен. Какие же это условия, в которые ставят молодых и выносливых людей, что они не выдерживают пяти лет?»

VII

Когда печальное известие дошло до Женевы, Александр Серно-Соловьевич был еще в больнице. Здоровье его восстанавливалось медленно, хотя друзья делали все для его улучшения… Содержание и лечение в больнице стоило дорого. Эмигрантам чуть ли не по грошам приходилось собирать эти деньги. Но ведь главное лекарство при нервных заболеваниях – покой, а его-то и не было у Александра. Тоска по друзьям, по работе мучила его непрестанно. Едва наступало хоть небольшое улучшение состояния, Александр уходил из больницы. Его начали сторожить – он убегал тайком, сводя на нет все результаты лечения.

Друзья вначале пытались скрыть от него гибель брата. Но ведь такое нельзя скрывать бесконечно. Когда они, по возможности подготовив Александра, рассказали ему все, Александр ничем не выдал своего отчаянья, только страшная бледность разлилась по его лицу. Ласково простившись с друзьями, он вернулся в свою палату, лег и несколько часов пролежал неподвижно. Горе было слишком тяжелым, чтобы плакать. Александр словно ушел в себя – он казался собранным и спокойным, но такие потрясения не проходят даром. Состояние его вновь резко ухудшилось. Еще несколько месяцев пробыл он в больнице. Выйти из нее он смог лишь в конце лета 1866 года.

Едва оправившись от болезни, Александр жадно набросился на работу,

Герцен и Огарев, которые и во время болезни Александра оказывали ему большую материальную поддержку, поручили ему корректуру «Колокола». Это давало регулярный заработок. Казалось, отношения наладились.

Но серьезные расхождения оставались. Они не могли не привести к разрыву.

Осенью того же года среди прочих материалов для корректуры Александр увидел статью Огарева «По поводу продажи имений в Западном крае». В ней говорилось о принудительной продаже земель польских помещиков – участников восстания – русским помещикам и чиновникам. С удивлением и возмущением перечитывал Александр эту статью: в принципе Огарев не возражал против продажи, нет! Он советовал правительству передавать эти земли русским крестьянам и выражал надежду, что таким образом – о святая простота! – может осуществиться ликвидация сословий… Тщетно пытался Александр доказать Огареву, что тот совершает серьезную ошибку: поддерживая так или иначе руссификаторскую политику правительства, он вызовет лишь ненависть поляков, которые справедливо расценят эту статью как предательство прав Польши на самоопределение и независимость, как оскорбление их национального достоинства. Настойчиво просил он Огарева выбросить из статьи все, что относилось к переселению русских крестьян в Польшу.

Но Огарев остался глух ко всем доводам.

«Если вы не согласны с нами, пишите против нас», – отвечали издатели «Колокола».

Что же, начинать усобицу в своем лагере? Доставлять радость врагам?

Александру нелегко было решиться на такое. Но его взгляды по польскому вопросу были ясны и определенны: «Сперва отделение Польши и всего польского от России, а потом, если возможно, братский союз». Компромисса не было.

Он написал протест и послал его в «Колокол».

Герцен отказался его напечатать. В декабре 1866 года Александр выпустил свой протест отдельной брошюрой на французском языке. Дело шло к окончательному разрыву.

Он наступил, когда в «Колоколе» была напечатана статья Герцена «Порядок торжествует». В этой статье говорилось, в частности, о Чернышевском как о представителе «книжного», «западного», «оторванного от народа» социализма.

Это было для Александра Серно-Соловьевича последней каплей, переполнившей чашу. Чернышевский был знаменем революционной молодежи, самое имя его было для нее священно, и подобное высказывание – действительно, несправедливое – было воспринято Александром как кощунство. Долго сдерживаемые раздражение, несогласия, обиды – все вылилось разом.

В середине 1867 года Александр издал брошюру «Наши домашние дела». В ней он в резкой форме говорил о всей деятельности Герцена последних лет. С болью и гневом обрушился Александр на либеральные заблуждения Герцена. Но чувство меры в этой статье все же изменило Серно-Соловьевичу – видимо, сказалось его болезненное состояние. Он объявил Герцена политическим мертвецом. Несправедливо было и то, что Александр резко противопоставил Герцену Чернышевского, утверждая, что между ними нет ничего общего. Он забыл, что, несмотря на все их разногласия, и Герцен и Чернышевский – каждый по-своему – сражались в одном лагере против общего врага.

Герцен был глубоко оскорблен статьей Александра Серно-Соловьевича. Да и единомышленники Александра, признавая правильность большинства обвинений, упрекали его за недопустимо резкий тон.

Вскоре это понял и сам Александр. После выхода из печати брошюры Серно-Соловьевича немецкий политический деятель С. Боркенгейм просил предоставить ему право перевода ее на немецкий язык. Александр согласился с большими оговорками, а когда перевод был сделан и прислан ему на отзыв, задержал его на продолжительное время. Тому же Боркенгейму он писал: «Герцена я только высмеиваю и вышучиваю…»

Через некоторое время возобновилась переписка Серно-Соловьевича с Огаревым, а в начале 1869 года Герцен вел с Серно-Соловьевичем переговоры о совместном возобновлении «Колокола». Но осуществиться это уже не могло: «Колокол» изжил себя, и основная причина этого заключалась не в колебаниях и ошибках его издателей, а в той обстановке, которая сложилась в России. К этому времени волна общественного подъема, захлестнувшая страну в начале 60-х годов, спала. Крестьянские волнения были подавлены. Тайные и легальные революционно-демократические организации разгромлены, над руководителями и участниками их была учинена жестокая расправа. Уцелевшие от нее вынуждены были либо бежать за границу, либо отошли от общественной деятельности.

Что же оставалось делать Серно-Соловьевичу? Сложа руки ждать нового подъема? Или, может быть, вернуться в Россию и, смиренным покаянием вымолив прощение коронованного палача, превратиться в мирного обывателя?

Но даже мысль о возможности такого исхода Александр отвергал. Если для него нет сейчас дела в России, он найдет его в Европе, где уже занялась заря новой эры в истории человечества, где основанный Карлом Марксом Интернационал положил основу организованной борьбе рабочего класса за свержение власти всех эксплуататоров. Во многих странах мира возникают секции Интернационала, возникают они и в Швейцарии. И вскоре после их организации в них начали вступать русские эмигранты, верные делу революции. Одним из первых был Александр Серно-Соловьевич.

VIII

Рабочее движение уже давно привлекало его внимание. Еще в юности, во время первых своих поездок за границу, он частенько посещал собрания рабочих.

Теперь он целиком отдался работе в Интернационале.

Дел в Швейцарии было непочатый край и трудностей было чрезвычайно много. Правда, швейцарская конституция – одна из самых демократических по тем временам – относилась достаточно терпимо к объединению рабочих, но и сам рабочий класс в Швейцарии, где еще не существовало крупной промышленности, был одним из самых неподготовленных к организованной борьбе.

Рабочее население Швейцарии распадалось на две резко отличавшиеся друг от друга категории. Наиболее обеспеченную группу представляли собой так называемые «фабричные рабочие», точнее сказать – ремесленники (в Швейцарии тогда не было фабрик в сегодняшнем смысле слова). Имея сравнительно высокий жизненный уровень, они были далеки от пролетарской революционной сознательности, а по своей идеологии тяготели к мелкой буржуазии.

Совсем в ином положении находились строительные рабочие. Не имея постоянного жилья и твердого заработка, ведя, как правило, полуголодную жизнь, они были истинными пролетариями, но пролетариями неорганизованными и совершенно чуждыми политической жизни. Кстати, большинство их, как люди пришлые, не имело даже избирательных прав. Но в потенциале они были, несомненно, более революционны и неизмеримо больше нуждались в организации… К ним-то и обратился Александр Серно-Соловьевич. Все свои знания и опыт отдал он рабочим. И вскоре стал для них своим.

«…Он не любил разыгрывать шумную роль, он был враг трескучих фраз, ничего собою не выражающих, он любил в деле дело, а не свою фигуру. Когда он нужен был на трибуне, он являлся на нее, и не раз общее собрание всех секций звало его в президенты собрания. Но гораздо важнее, чем на трибуне, была деятельность его в кружках рабочих, в личных ежедневных сношениях с ними: там, где он мог что-либо заимствовать, там он слушал жадно и являлся учеником; там же, где он мог дать что-либо от своего знания и изучения, которое отоль ценят работники, – там он обращался в искреннего, добросовестного учителя», – так впоследствии отзывались об Александре его товарищи.

Работа в секциях, в рабочих кружках, в редакции издававшегося в Женеве революционного журнала «Ла либертэ» занимала все его время и все чувства, кроме одного, которое мучило всех изгнанников, – тоски по родине. Иногда эта тоска заглушала все, и в такие минуты являлось желание очертя голову умчаться в Россию. Но Александр привык держать себя в руках и сурово гнал мечты о невозможном.

Как-то вечером возвращался он с другом Николаем Утиным с собрания секции Интернационала. Шли молча, изредка перекидываясь двумя-тремя словами о делах. Мысли были далеко.

И вдруг перед самым домом Утин остановил его и спросил о том же, о чем думал и он сам:

– Саша, а что, если вернуться нелегально? Может быть…

Александр резко прервал его:

– Ты думаешь, меня самого не мучит, что я не еду в Россию мстить за брата и друзей? Но что такое одиночное мщение? Оно бессмысленно. Нет, мы отомстим всему этому проклятому порядку здесь, работая в общем деле, потому что в Интернационале – залог уничтожения всего этого порядка повсюду…

И он работал. Было трудно. Средств к существованию не было почти никаких. Единственная помощь от старого друга– Марии Васильевны Трубниковой. В 1867–1868 годах она приезжала в Женеву с сестрой Верой Васильевной и детьми.

Словно кусочек родины вдруг оказался на чужбине. В кругу этой семьи к Александру относились, как к родному, и он отогревался здесь душою – даже тоска по родине и по своей безвозвратно утраченной семье немного утихала. Трубникова же нашла для него заработок – переводы (разумеется, анонимные) для газеты «Биржевые ведомости», издававшейся ее мужем, и литературных приложений к ней. Работа эта была неинтересна и отнимала много времени, но давала возможность хотя бы не умереть с голоду.

* * *

В начале 1868 года строительным рабочим Женевы и их организатору Серно-Соловьевичу предстояло выдержать первый классовый бой.

Это было время усиления эксплуатации и обнищания строительных рабочих. На рабочих собраниях и в секциях Интернационала все чаще ставился вопрос о необходимости улучшения их положения и выдвигались требования об этом. Но буржуазия реагировала на них весьма своеобразно: не заикаясь о каких-либо конкретных уступках, она обливала грязью Интернационал. В официальном органе «Журналь де Женев» появлялись статьи, в которых рабочих уверяли, будто положение их совсем не такое уж тяжелое. Серно-Соловьевич на страницах «Ла либертэ» логично и остро опровергал все лицемерные доводы писак из «Журналь де Женев».

Классовая борьба обострялась все более. 23 марта 1868 года созванное Интернационалом собрание строительных рабочих постановило начать забастовку. Время для забастовки было выбрано не очень удачно – весной, когда работы только что начинались, когда рабочие уже успели прожить все, что было отложено на зиму. Но, несмотря на это, забастовка протекала организованно. Рабочие относились к ней предельно сознательно.