Текст книги "Русская жизнь. 1968 (май 2008)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

IV.

Из сюжета парадоксальным образом выведены собственники и руководители завода. Это какая-то абстракция, фантом. Попытки узнать, кто же всему голова, завершились странным открытием: заводом руководит сугубо виртуальный директорат. Никто из рабочих в глаза не видел ни девушку Слаутину – директора ООО «ЛБЗ», ни девушку Сычеву – директора ОАО «ЛБЗ», об их назначении сообщалось коллективу по диспетчерской связи. Директоры меняются, как дежурные. Говорят, что одной немногим ли не 24 года, а другой чуть больше, и нет уверенности, что они хоть раз побывали на вверенном им предприятии. Никто из рабочих не знает точно, кто является собственником.

– И все-таки: Федулев – собственник или нет? – спрашиваю я у заместителя директора по общим вопросам Тахира Гаясова.

Гаясов – чуть ли не единственный на заводе не виртуальный управленец. Собственно, все на нем: и долги, и консервация завода, и сбыт оставшейся продукции. Не позавидуешь.

Он не говорит «нет». Он говорит:

– По бумагам вы не найдете никаких подтверждений, что этот завод принадлежит Федулеву.

Отчего бы не найти 700 тысяч рублей для голодающих?

Тахир Михайлович устало произносит то, что всегда говорят руководители предприятий:

– Если мы дадим им деньги, завтра голодать будут не двадцать, а сто человек.

Послушайте, но они голодают.

…Надя Калинкина, девушка модельной внешности, второй год не может защитить диплом в Екатеринбурге.

– Потому что только дорога в два конца, – говорит она, – стоит тысячу. И этой тысячи никогда нет.

У нее ребенок и муж – тоже рабочий завода. Летом Надя подрабатывала продавцом. А в иные месяцы бабушкина пенсия – единственные деньги в семье.

– Что будете делать дальше?

– Уговорю мужа куда-нибудь уехать. Уехать… Уже все равно – куда…

Тамаре Ефтиной завод должен 35 тысяч. Она живет с сыном-одиннадцатиклассником. Мальчику, хочешь не хочешь, надо покупать обувь и одежду, все-таки не дело ходить в рваных ботинках. А это тысяча рублей. Курточка – тоже тысяча… Вот так принесет домой шесть тысяч, заплатит за квартиру, купит сыну ботинки – и остается тысяча рублей на месяц на все про все.

– Клим, говорю ему, да нечем мне тебя кормить. Но сейчас заводских начали бесплатно кормить в школе, это очень большое подспорье. Я-то могу и булку хлеба на неделю растянуть, если постараться…

Спрашиваю про рацион. Тамара объясняет: завтрак – овсянка на воде, обед – тарелка супа из бульонных кубиков, вечером – чай и хлеб с майонезом.

– Иногда я беру самую дешевую колбасу – 80 рублей за кило, да, у нас есть такая, конечно, кот ее не ест, но нам можно.

Светлана Кроликова закончила Уральский политех, по распределению попала в Киргизию, вернулась в родной поселок и стала аппаратчиком ректифицированного спирта – пусть и рабочая должность, но работать на гидролизном было статусно. Она рассказывает про условия труда – сивушные свищи, изношенное оборудование, которое почти полностью вышло из строя, и работать на нем можно только по интуиции, почти вслепую. Светина дочь закончила школу с медалью, мечтает стать переводчиком, но учиться не может, опять-таки – не на что, даже если девочка поступит на бюджетное, ей надо чем-то помогать, сейчас она в колледже в Серове, где учат пока что бесплатно. Пригодится ли в жизни серовский диплом? Но не идти же к маме на завод. У лаборанта Светланы Яско младший сын учится в техникуме, они с мужем – заводские, оба без зарплаты. Завод должен семье 60 тысяч – громадные деньги.

Куда им идти, 40-50-летним людям? На второе в городе предприятие – лесокомбинат? Пошли бы, да там одна работа для женщин: в бассейне стоять с баграми, сортировать плывущие бревна. Работать надо бесперебойно, под открытым небом, в дождь, снег и холод, зарплата – 3-4 тысячи.

– Господи, да почему же они работают?

– А где еще?

И так с каждым: житейские трагедии собираются в одно общее, громадное социальное отчаяние.

V.

Райцентр Новая Ляля теперь куражится, а ранее – завидовал Лобве. Один из сотрудников (не голодавший, но активно сочувствовавший) долго рассказывал про советское бытие Лобвы: про восемь норковых шуб у заводской бухгалтерши, про свой гараж, обитый коврами («некуда девать»), про шопинг в Москве, когда закупались по несколько купе для шмоток-посуды, про свою куртку-аляску, которая в начале 70-х произвела оглушительное впечатление на задроченных москвичей, знать не знавших такой роскоши, и златые цепи на рубеже 80-90-х – везде, везде, понимаете, даже на ногах носили. На завод было не устроиться без знакомства. А уж при Горби – о, как мы цвели! «Лобва была козырной, понимаете? Мы все были козырными». Говорил – облизывался. И хотя его повествование носило неистребимый привкус «охотничьего рассказа», думаю, что не так уж сильно он привирал – следы былой зажиточности, не оглушительной, но прочной, опрятной, и сейчас видны в квартирах лобвинцев. Пролетарские слободы – не бутлегеры и не алкоголики (увольняли мгновенно), здесь нормальный, здоровый климат, порядок, крепкая воля к жизни.

Вечером в Лобве элегическая тишина, на улицах пустынно, ни одного горизонтального тела я не увидела. Нет, Лобва решительно не оправдывает свою репутацию «суррогатной столицы Урала», где, как пишут уральские же журналисты, половина мужского населения деградировала до полной синевы, а половина лежит на кладбище. Совершеннейшее потрясение произвел подъезд одного из домов микрорайона гидролизников. Трехэтажный дом, двенадцать квартир в подъезде, домофона нет, – и стерильная почти чистота, которая не снилась московским домам с их сложной запорной электроникой и круглосуточным видеобдением. Ремонт, судя по краске, был давно, но при этом на краске – ни следа подросткового творчества: ни плевка, ни пятна, ни хотя бы одной, для приличия, обсценности. И хотя мне сказали, что есть и другие подъезды, «типа ваших московских, да», сам факт бездомофонного уюта в рабочем, не итээровском доме говорит о нравах города больше, чем любые отчеты.

Спирт защищают изо всех сил – как любимую деточку. Наш спирт «Экстра» занимал третье место на ВДНХ, никто отродясь им не травился. Столько стадий очистки, что вы, марганцовка, уголь активированный! Всего на несколько пунктов отличается от хлебного, уж поверьте, – а один из горожан, с которым я разговорилась на площади, не выдержал моих скептических вопросов и предложил немедленно, вот прямо сейчас навестить барыгу (40 рублей за ноль-пять) и лично убедиться в качестве-люкс, но мне, признаюсь, не достало отваги. Травились лобвинским «Хелиосом» – было дело: полегли сто человек в Верхней Салде, три летальных случая, у остальных – токсический гепатит, это когда моча малиновая, глаза желтые, исход – как правило, инвалидность, ну так «Хелиос»-то – средство для дезинфекции туберкулезных, извините, помещений, кто же заставлял его жрать? Сто тридцать пять тысяч человек в Свердловской области стоят на учете в наркологических диспансерах как страдающие алкогольной зависимостью, возможно ли проследить за всеми? Впрочем, гидролизники – объективисты, они признают, что похмелье, конечно, тяжелее, чем от водки, но, но, но: в Лобве пьют не больше, чем в других местах, а левым сбытом занимаются не пролетарии.

– Вчера, – печально говорят женщины, – снова вывозили. На машинах без номеров. Их ловят, тут же отпускают… Уходит спирт.

VI.

От губернии голодающим были нанесены визиты вежливости – приезжали областной министр промышленности, уполномоченный по правам человека Мерзлякова. Обещали, уговаривали, просили войти в положение. Приезжал депутат Таскаев от ЛДПР и – в лучших традициях корпоративной риторики – продекламировал, что чиновников надо карать рублем, рублем! вычитать из зарплат! лично! с каждого! – и умчался на таком сияющем джипе, что сосед Пацюкова, до сих пор пребывающий в обаянии, страстно уверял меня: то был сам Жириновский. Приезжали представители Партии пенсионеров, они даже собирались заплатить эти 700 тысяч от себя, такое вот вспомоществование, но голодающие удивились и отказались – стремно брать у пенсионеров (и так половина кормится родительскими пенсиями). Приезжал Росхимпрофсоюз с юристом, привезли минералки и денег по три тысячи на брата. Директорат завода не сдвинулся – и, как можно понять, не от душевной черствости, а от бессилия, к тому же праздники – мертвое время, так все неудачно.

Первый раз Тахир Гаясов встретился с работниками 8 мая.

Они сидели в гостиной на матрасах – под саврасовскими грачами в багете, под плакатом «Куда смотрит власть?» – и смотрели на Гаясова и Абузярова как на последнюю в жизни надежду.

Гаясов передал две бумаги – от виртуальной девушки Слаутиной для работников «ошки» и от виртуальной девушки Сычевой – для работников «ашки». Это «гарантийные письма», в которых каждому голодающему обещали выплатить долг до 10 июня сего года. Контроль за выполнением гарантии возлагался почему-то на комиссию из 5 человек, избранную общим собранием для распределения средств (она решает, кому дать – и решает, в общем-то, по совести. При мне комиссия в профкоме делила 66 тысяч рублей – последнее, что поступило на счет завода. Этот хлеб преломили на 16 человек – заплатили за февраль работникам общежития и здравпункта).

Под обещанием стоят натуральные печати и факсимильные подписи директрис.

Тахир Михайлович предлагает принять решение сейчас, немедленно – и выходит на крыльцо. На скамейке сидит женщина средних лет – жена одного из голодающих. Увидев его, она начинает кричать что-то про сволочей и подонков, растащивших завод, она кричит раненым голосом. У нее перехватывает горло. Она плачет.

– Нам пошли на уступки, – торжественно говорит Андрей Абузяров. – Мы добились своей цели. Мы победили.

Он пытается говорить бодрым голосом, но выходит мрачно и натянуто.

Рабочие недоуменно рассматривают письма. Им в самом деле хочется верить, что руководство пошло на уступки. И что они победили. Им, в конце концов, очень хочется есть.

– В чем уступка? – не понимаю я.

– В том, что нам выплатят деньги в течение месяца, а не в течение полугода, – не без раздражения отвечает Андрей.

Да, рабочие согласны подождать до 10 июня и немедленно прекратить голодовку, но эти письма – они как-то так оформлены… то есть никак не оформлены. При чем здесь комиссия? И чем подкреплены эти обещания? То может принудить директора выполнить свое обещание?

Начинается брожение и смута. Здоровая рефлексия берет верх над грубой лоховской разводкой.

– А если снова обманут – то что?

– Возобновим голодовку.

Соглашаться надо сейчас, сию минуту, немедленно! Уважаемые люди – в напряжении, не идут на праздники, не покидают рабочих постов, у них дома, должно быть, плачут дети!

Начинается большой трезвон. Рвутся и подпрыгивают мобильники. Звонит Тахир Михайлович, он, как говорят, уехал домой, в Нижний Тагил (180 км): согласны? не согласны? Без конца звонит Ирина Юрьевна Куропаткина, председатель областного Росхимпрофсоюза. Звонят из районной администрации. Да или нет? Согласны? Прекращено? Расходимся?

А счастье было так возможно! Сценарий, однако, трещит по швам. Рабочие начинают говорить, что нужно какое-то поручительство. Должны быть предусмотрены какие-то санкции на случай невыплат – может быть, пени, штрафы, все надо обсуждать. Да, конечно, и бумага с поручительством – такая же филькина грамота, как и гарантийное письмо, но пусть они хотя бы пообещают! Пусть они скажут: если мы не заплатим – с нами будет то-то и то-то… Надо же хоть во что-то верить, в конце концов.

– Почему бы госпоже Копытовой не поручиться своим личным имуществом, своими активами? – наивно спрашиваю я.

Абузяров смотрит на меня так, словно я сморозила какую-то чудовищную бестактность.

– Это невозможно, – наконец отвечает он.

– Почему?

– А зачем ей это нужно?

Это главный ответ на главный вопрос.

VII.

Пока идут дебаты, Куропаткина сообщает в СМИ, что инцидент исчерпан, голодовка приостановлена. Новость летит по стране, как птица, веселится и ликует весь народ. Звонят родственники. На новостных сайтах – победные выдохи: биохим прекратил голодовку. На кухне плачет красавица Надя Калинкина. Мужчины злобно курят. Женщины с ожесточенными лицами тихо говорят: «Нет».

Слесарь Конев читает мне новые стихи. Они называются «Голодомор по зарплате».

Приезжает глава администрации Новолялинского района Наталья Александровна Смагина, блондинка бульдозерного темперамента в джинсах и белых мокасинах. Что за дивная женщина Наталья Александровна! На нас проливается поток пылкой, пышногрудой, цветастой демагогии. По Наталье Александровне выходит, что совести нет ни у кого, у них нет совести, но и у вас, ребята, тоже нет совести, и эта бумага – она, конечно, никакой не документ, но вы все равно получите, и что бороться, конечно, надо, но бороться бесполезно, и вы можете тут сочинять, но вы ничего не сочините, и денег вам, конечно, дадут, но их все равно не дадут, – а главное: девчонки, послушайте! здоровье не вернешь! Попутно Наталья Александровна пролистывает журнал «Русская жизнь», отчитывает меня за то, что мы выходим не на глянцевой бумаге, и сообщает, что все журналы отмывают деньги и что нас не читают в Кремле.

– И так каждый день, а иногда и по два раза, – шепчет одна из голодающих. – Представляете?

До глубокого вечера идут перезвоны – с родными, знакомыми, юристами. Уже за полночь из Нижнего Тагила приезжает Тахир Михайлович, он готов все подписать, но он уже начал отмечать День Победы, и отметил хорошо, и возмущенные женщины кричат, что не будут ничего подписывать с нетрезвым человеком. Всех жалко – и рабочих, и Тахира, и Абузярова, человека администрации, оказавшегося меж двух огней. Девятого мая поселок соберется на праздничный митинг, на нем ни слова не скажут о голодающих, и в домик на Уральских танкистов никто не придет, кроме неизбывной Смагиной с ее саундтреком. Дальше снова молчание и отчаяние, отчаяние и молчание, дело на контроле в Госдуме, дело на контроле в Генпрокуратуре, дело на контроле в Общественной палате – а толку-то что? Их посетит лидер забастовщиков с «Красной шапочки» и посоветует активнее взаимодействовать со СМИ; приедет финансовый директор завода Марина Шубина и сообщит, что у завода появился потенциальный покупатель.

В четверг раздадут часть денег, и семерых голодающих – потерявших по десять процентов веса, родственники развезут по домам, а Света Кроликова скажет мне по телефону, что очень хочет мороженого.

Уезжая, я думаю про сына Людгарды – он, скорее всего, выйдет по условно-досрочному и снова, несмотря на росселевский закон про неэффективных собственников, который, несомненно, будет принят, зацветут-закипят паштетовы не эти, так другие бизнесы, вся советская индустрия Урала ему в подспорье, и пока государственники будут рубиться со взращенными ими олигархами, какие будут щепки лететь, какие люди будут лететь как щепки на Лобвинском лесокомбинате, который – последние новости! – начали распродавать по цехам.

И только одинокий голос слесаря Конева летит над Лобвой:

 
Не слышно шума заводского,
Стоит коптилка-тишина.
Не знаем, пустимся ли снова?
И что нас ждет? Ответь, страна!
Страна – как и положено – безмолвствует.
 

Павел Пряников
В песок и опилки

Адвентисты седьмого дня на огороде

В центре поселка Заокский в Тульской области высится водонапорная башня из красного кирпича. Белым кирпичом на ней выложено «Слава труду!» Однако вокруг самой башни царит полное запустение, и материальное воплощение трудовых подвигов начинается только километрах в двух от этого призыва – на территории Заокского Адвентистского университета.

Программа для отсталых стран

Идея устроить здесь центр духовной и материальной жизни адвентистов седьмого дня (течения в протестантизме) принадлежит американским пасторам Вильсону, Полсену и Хеферлину. За несколько месяцев до объявления перестройки – в январе 1985 года, они посетили СССР и заручились поддержкой еще всесильных тогда лидеров КПСС. Американские пасторы и их братия вышли на стройплощадку в Заокском 27 января 1987 года.

К 2008 году адвентисты выстроили на своей территории настоящий рай, если сравнивать ее с окрестностями университета. Три огромных административных комплекса – с храмом, учебными классами и аудиториями, общежитием для студентов, общеобразовательной школой, спортивным залом, большой типографией и всем прочим, что позволяет адвентистам жить почти автономно на нескольких гектарах земли. С первых минут пребывания тут приходит ощущение, что попал куда-то на Средний Запад США, чему отчасти способствует не только местная материальная цивилизация, слепленная по англосаксонскому образцу, но и английская речь преподавателей из Америки. Еще они учат студентов ивриту и греческому, но на улицах адвентисты на этих языках между собой не общаются.

Проректор Заокского университета Леонтий Гунько говорит, что учебный процесс в вузе базируется на трех «китах» – богословии, музыке и работе на земле. Именно такое сочетание, по его мнению, гарантирует превращение молодого человека в добропорядочного христианина. «Как минимум семь часов в неделю каждый студент занимается трудом, но вообще желательно бы работать по пять часов в день, сразу после теоретических занятий, – так материал лучше усваивается. Многие следуют этому принципу», – объясняет проректор.

Однако у Адвентистского университета есть и специальная упрощенная учебная программа, гарантирующая создание из россиянина не столько добропорядочного христианина, но добропорядочного крестьянина. В конце 1980-х в СССР приехал американский доктор Джейкоб Миттлайдер. К тому времени он прославился тем, что разработал специально для отсталых стран систему интенсивного огородничества, гарантирующую прокорм семьи из 4-х человек с участка в 150 квадратных метров. До СССР Миттлайдер успел внедрить программу в 32 странах (например, в Верхней Вольте и на Папуа Новой Гвинее). Тут как раз подоспел развал Союза, призрак голода бродил по стране, и 80-летнего американского доктора принимали уже на высшем уровне (например, тогдашний вице-премьер Сосковец), а не только местные адвентисты. В начале 90-х в Заокский на курсы ежемесячно приезжали сотни людей, затем они возвращались домой и внедряли интенсивную технологию овощеводства уже в качестве учителей. Таким образом, через 10-12 лет, как оценивает Леонтий Гунько, по методу Миттлайдера вели огороды сотни тысяч россиян. В 2000-х, с наступлением стабильности, поток учащихся этих курсов упал в несколько раз, и сегодня, как правило, на них поступают те, кто пытается совместить огородничество с определенными этическими принципами.

Как исправить брожение умов

Юрий Ковченко, инструктор учебного центра имени Миттлайдера, проводит меня сквозь арку с надписью «Наши цветы сделают вашу жизнь ярче, а овощи – намного дольше!» в огуречную теплицу. «Год хорошо начался, с теплого апреля, надеюсь, тонн пятнадцать в этот год соберем. Ангелы нас не забывают!» – он запускает руки в опилки, словно именно оттуда, снизу, а не сверху, идет благодать, позволяющая бить огородные рекорды. В прошлом году с 450 квадратных метров теплицы адвентисты сняли «всего» 11 тысяч 260 килограммов огурцов, то есть по 25 килограммов с квадратного метра, хотя Миттлайдер у себя в Америке с той же площади получал по 50 килограммов. У Ковченко есть объяснение российскому отставанию в таком огородном соревновании: «Конечно, доктор Миттлайдер молился больше моего, да даже всех нас в Заокском вместе взятых! Но ведь еще у него на экспериментальной ферме была чистая, почти стерильная почва! А в России нужно 50 лет, не меньше, землю исправлять!»

Стерильный грунт для овощей – краеугольный камень методики Миттлайдера. Правильнее даже называть его не грунтом, а инертным субстратом – он состоит из опилок и песка в равной пропорции, растения получают питательные вещества из специальной смеси минеральных удобрений, концентрация которых такова, что убивает все всходы сорняков. А чтобы не убить само огородное растение, его высаживают в субстрат только рассадой, когда корни уже не восприимчивы к такой химической атаке. Еще один прием – это узкие, всего в 35-40 сантиметров шириной, грядки, а проходы между ними – в один метр. Ковченко объясняет, что это делается для лучшей освещенности растений, и окрестные «традиционные русские крестьяне» (как он их называет) сначала удивлялись такому транжирству земли. «Но когда увидели кочаны капусты весом полпуда минимум или дыни в пять килограммов, то стали прилежно копировать наш метод. Правда, все у них ограничилось узкими грядами и широкими проходами, а вот землю продолжают портить навозом», – вздыхает инструктор миттлайдеровского центра.

У Ковченко (и вообще у верных миттлайдеровцев) есть простое объяснение, почему в России сельское хозяйство уже почти умерло, да и вообще жизнь никак не наладится. Оказывается, виноваты не две старые российские беды – дураки и дороги, а сорняки и навоз. Навоз провинился не только тем, что содержит в себе семена сорняков, но и тем, что является вместилищем яиц гельминтов и прочих опасных микроорганизмов, а также питательной средой для различных грибков. «Отчего, думаете, в России так популярно брожение умов? Да потому что всю жизнь ели хлеб со спорыньей! С сильнейшим грибком-галлюциногеном!» – говорит Ковченко, густо засыпая грядки смесью минеральных удобрений, словно вытравливая этим актом не только спорынью, но и – символически – брожение умов.

Однако не одними овощами живет добропорядочный крестьянин. С десяток теплиц в Заокском заполнены рассадой цветов. Ее адвентисты сдают московским оптовикам (в том числе и муниципальным организациям, озеленяющим Москву), что приносит сотни тысяч долларов дохода ежегодно. Цветы идут не только на продажу – в теплицах с огурцами или помидорами горшки с цветущими петуниями и геранями висят под потолком («радуют глаз и душу», как говорят местные адвентисты), розарии разбиты вокруг административных корпусов, ими украшают молельный зал и другие помещения.