Текст книги "Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Бедные дьяволы! – сказал я. – Но, без сомнения, они уже мертвы; они не могли долго переносить яркость солнца.

Так заканчивается наша история о том, что, возможно, было самой большой катастрофой, которая когда-либо угрожала человечеству. Учёные строили теории, но ничего не смогли придумать; на самом деле это было задолго до того, как мы смогли дать объяснение, удовлетворяющее даже нас самих.

Мы тщетно искали ответ в каждом известном справочнике по оккультизму, когда один старый журнал неожиданно дал нам подсказку: он напомнил нам собственный полузабытый разговор, который был воспроизведён в начале этого повествования.

Каким-то странным образом этот Культ Червя должен был организоваться для поклонения смерти и основал там, в долине, свою штаб-квартиру. Они построили огромную могилу как святыню, а чрезмерное сосредоточенное поклонение и фанатичные умы вызвали физическое проявление жизни в ней, будучи реальным результатом их мыслей. И какое указание на смерть могло быть более сильным, чем её вечное сопровождение – черви-трупоеды и бактерии разложения? Возможно, задачу верующих облегчал тот факт, что смерть всегда является реальностью и не нуждается в такой большой концентрации силы воли для своего проявления.

Во всяком случае, всё началось с того, что в этом центре идолопоклонники излучали мысленные волны, достаточно сильные, чтобы влиять на район, где они собирались; и по мере того, как они становились всё сильнее, по мере того, как их разум становился всё более могущественным, и благодаря острой психической концентрации, их мысли распространялись и даже уничтожали сам свет. Возможно, они также привлекли много новобранцев, чтобы укрепить свои ряды, поскольку мы сами почти поддались их влиянию; возможно, также, что земля, которую когда-то завоевали верующие, контролировалась духами, оказавшимися под их властью, и им больше не нужно было ничего делать для распространения смерти. Это могло объяснить странные шумы, доносящиеся из всех частей леса, которые сохранялись даже после того, как сами верующие сбежали.

А что касается их окончательного уничтожения, я процитирую строчку из старой книги, в которой мы впервые прочитали такую теорию: «Если это правда, то единственный способ уничтожить таких богов – перестать в них верить». Когда макет могилы, их большой фетиш, был разрушен, главные оковы, которые удерживали всю их систему, были сломаны. И когда сами идолопоклонники погибли в пламени, всякая возможность повторения ужаса умерла вместе с ними.

Таково наше объяснение и мы верим в это. Но мы с Фредом не хотим заниматься научными дебатами; мы только ищем возможности забыть хаотический опыт, который так испортил нашу жизнь. Награда? Мы получили свою награду, уничтожив мерзость, с которой мы так долго сражались; но к этому удовлетворению благодарный мир добавил нам богатства и почестей. Мы благодарны эти вещам и наслаждаемся ими. А какой человек не делал бы этого? Но мы чувствуем, что не в восхвалении и не в удовольствии лежит наше окончательное выздоровление. Мы должны работать, должны забыть такой печальный опыт только благодаря усердному труду; мы запечатаем ужас, если не от нашего ума, то, по крайней мере, от нашего непосредственного сознания. Со временем, возможно…

И всё же мы не можем полностью забыть. Не далее, чем сегодня утром, гуляя по полям, я наткнулся на мёртвую тушу дикого зверя, лежащего в борозде; и в его худом, распадающемся тельце возникла другая жизнь – тошнотворная, чужая жизнь гниения и распада.

Перевод: А. Черепанов

Май, 2018

Дональд Бурлесон

НОЧНОЙ АВТОБУС

Donald R. Burleson. «Night Bus», 1985. Этот рассказ из антологии «Acolytes of Cthulhu», 2000 года издания. Вот только ничего общего с Мифами Ктулху данный рассказ не имеет.

Впервые на русском языке.

Источник текста:

Антология «Acolytes of Cthulhu», 2000 г.

Я ждал свой полуночный автобус до Братлборо в безымянном городе на севере Вермонта, на одной из тех типичных, небольших, ветхих автобусных станций, которые ночами усиливают чувство депрессии у одинокого путешественника. Здесь всегда присутствуют необщительные билетеры с унылыми глазами; под голыми лампочками стоят полки с растрёпанными журналами и бульварными газетами; на таких станциях всегда грязные полы, и чувствуется слабый запах мочи и пота. Воздух был неподвижный и сырой; я стоял со своим чемоданом посреди людей, не поддающихся описанию, и вздыхал, всматриваясь в настенные часы над билетной кассой. Казалось, что стрелки часов замёрзли. Я почувствовал облегчение, когда, наконец, увидел, что к станции подъехал мой автобус. Я пошёл к нему, показал свой билет водителю, и забрался внутрь. В автобусе уже было много пассажиров, однако я смог найти свободное место на правой стороне, ближе к задней двери, и никто не занял сиденье рядом со мной. Я откинулся на спинку кресла, помня, что никогда не мог заснуть в автобусе, но надеялся немного отдохнуть во время четырёхчасовой поездки, хотя и предвидел, что она непременно будет прерываться остановками на других унылых, маленьких терминалах. Вскоре автобус выехал со станции, и тёмные, низкие холмы заскользили в ночи за окном; они проносились мимо словно аморфные, недолговечные мысли.

Я растянулся в кресле и попытался расслабиться. Но едва автобус выехал на основную дорогу, как водитель внезапно снизил скорость и остановился, чтобы подобрать отстающего человека, который ждал на обочине. Я мог разглядеть только смутный силуэт, когда этот тип возился с кошельком, чтобы заплатить водителю, а когда автобус тронулся с места, он стал пробираться между кресел. Он много раз останавливался, но к моему неудовольствию, наконец, выбрал свободное кресло рядом со мной и плюхнулся в него.

Беглые взгляды краем глаза в темноте не дали мне благоприятных впечатлений от этого нового попутчика. А моё чувство обоняния не обещало ничего хорошего. Он, казалось, был изможденным, пожилым человеком, хотя я не мог ясно видеть его лицо, а его одежда была изодранной и заплесневелой. Он источал запах, который я счёл трудным для определения, но решительно неприятный. И это впечатление всё росло, поскольку минуты тянулись и тянулись. У меня было смутное чувство, что старик страдает от какой-то непонятной и отвратительной болезни, и эти подозрения не уменьшились, когда он закашлял с каким-то липким, булькающим звуком, от которого меня бросило в дрожь. Когда я размышлял над перспективой долгой ночной поездки рядом с этим отталкивающим компаньоном, моё настроение стало совсем мрачным.

Через некоторое время я успокоился, разглядывая в окно тёмные, куполообразные холмы, проплывающие мимо. В путанице своих мыслей я почти забыл о старике, хотя его оскорбительный запах всё ещё был так силён, что я старался не дышать глубоко и удерживал своё лицо повёрнутым вправо. Я делал бы так даже если бы не сидел возле окна с ночной темнотой за ним. Но я был резко возвращён в сознание, когда случилось то, чего я подсознательно боялся – старик действительно заговорил со мной:

– Собираюсь встретить свою жену как раз на этой стороне Акеливилла.

– Хм, – ответил я, слегка кивнув головой, пытаясь передать такой тон речи, который не показался бы грубым и в то же время не особо располагал бы к дальнейшей беседе. Его голос обладал омерзительным, жидким свойством, почти похожим на полоскание горла. Повернув свою голову, чтобы взглянуть на этого человека под редкими вспышками фар проезжающих мимо автомобилей, я получил отнюдь не успокаивающее впечатление. Его лицо, даже при беглом осмотре, казалось, имело странный серый цвет; ощущение его нечистоты усиливалось до омерзения от вида его губ – оттянутых назад, так что были видны его гнилые зубы. Глаза этого человека были пусты и тупо смотрели на меня из глубоких, темных глазниц. Лицо его мало чем отличалось от посмертной маски, и когда пассажир через два сиденья впереди от меня включил индивидуальную лампочку над своей головой, я вздрогнул, увидев при тусклом свете, как у старика, сидящего рядом со мной, из глаз брызнула жёлтая жидкость, похожая на гной. Меня снова затрясло; я чувствовал, что почти задыхаюсь от близкого присутствия этого отвратительного привидения, и только странное оцепенение мышц не давало мне тут же подбежать к водителю и потребовать остановить автобус, чтобы я мог покинуть салон.

Время, казалось, тянулось бесконечно, и краем левого глаза я видел, что старик время от времени бросал на меня взгляды. Пока проходили минуты, зловоние соседа стало почти невыносимым. Мне в голову пришла мысль, что пассажиры вокруг нас, возможно, спят, и поэтому не чувствуют отвратительного зловония. Но оставался вопрос: тот человек впереди, что включил лампочку, тоже ничего не ощущает? Когда я изо всех сил пытался воспрепятствовать гнусному запаху вторгаться в мои ноздри, я всё же не мог не думать о том, что этот запах напоминает; и постепенно пришёл к мысли, что он очень похож на разложение органики – на гниющее мясо, которое завалялось на кухне.

– Послушайте.

Слово достигло меня со свистящим напором вонючего дыхания, от которого меня чуть не вырвало. Я повернулся к старику с крайним нежеланием смотреть на него, когда он заговорил снова:

– Мы подъезжаем к Акеливиллу. Я пожелаю вам доброй ночи через одну-две минуты.

Я устало улыбнулся, надеясь, что старик не заметил как я облегчённо вздохнул. Затем, поднимаясь со своего места, он обратился ко мне в последний раз, и от его слов меня пробрал ужас до самых костей.

– Вы знаете меня, не так ли? Что ж, это правда – я не похож на вас, молодой человек. Вы всё ещё среди живых. Но всё не так плохо – моя жена похожа на меня. Её тело позволяет ей не страдать от одиночества.

Когда он повернулся, чтобы встать в проходе, при быстрой вспышке бледного света я увидел как старик царапает свою щеку чешуйчатой и зловонной рукой, и куски плоти эластично отрывались и отлетали от щеки, поскольку его пальцы, казалось, проскальзывали внутрь лица. Мне тогда, должно быть потребовалась вся сила духа, чтобы удержаться от рвоты, но я только стонал, когда старик повернулся и пошёл между кресел к передней части автобуса. Он жестами стал объяснять водителю, что хочет здесь выйти.

Когда автобус изрыгнул это отвратительное существо, я заметил ещё одну фигуру, – женщину, ожидающую старика на обочине дороги. Её освещали слабые огни автомобилей, которые остановились позади автобуса, очевидно неспособного совершить разворот из-за машин на встречной полосе. Женщина была такой же изодранной, как и мой сосед, её лицо также напоминало посмертную маску, которая с тех пор навсегда врезалась в мою память. Когда автобус, наконец, тронулся с места, старик с женщиной омерзительно обнялись, смеясь при этом как мертвецы, а затем ночь снова поглотила их. Но по воле небес я не отвёл от этой парочки свой взгляд на несколько секунд раньше. И тогда в темноте я, возможно, не заметил бы…. О, Боже, я, возможно, не заметил бы!

Я не должен был заметить, что женщина, при всей её смертельной ужасности, была, очевидно, на восьмом или девятом месяце беременности!

Перевод: А. Черепанов

Январь, 2016

Ричард Франклин Сирайт

ХРАНИТЕЛЬ ЗНАНИЯ

Ричард. Ф. Сирайт (1902–1975). «The Warder of Knowledge», 1992. Рассказ относится к межавторскому циклу «Мифы Ктулху. Свободные продолжения», и впервые опубликован в 1992 году, уже через много лет после смерти автора, хотя написан он где-то в конце 30-х годов, когда Сирайт переписывался с Г. Ф. Лавкрафтом. Вот цитата из книги Глеба Елисеева «Лавкрафт»: «Летом 1933 г. Лавкрафт также получил письмо от бывшего телеграфиста Р. Сирайта, просившего обработать некоторые из его рассказов и помочь с их публикацией. Фантаст счел эти тексты вполне профессиональными, хотя и дал ряд советов автору. После этого Сирайту удалось пристроить несколько историй в журналы, он сообщил об этом Лавкрафту и также постепенно вошел в число его постоянных корреспондентов. История с публикацией текстов Сирайта любопытна еще потому, что она показывает, с какой лёгкостью самые разные авторы включались в игру в псевдомифологию, затеянную Лавкрафтом и его друзьями. Зная о выдуманных мистических книгах, упоминающихся в произведениях своего товарища, Сирайт в качества эпиграфа к рассказу „Запечатанный бочонок“ поставил отрывок из неких несуществующих Эльтдаунских таблиц. Лавкрафт оценил изобретение приятеля по переписке, и позднее ссылки на Эльтдаунские таблицы появятся и в его произведениях – повести „За гранью времен“ и рассказе „Дневник Алонзо Тайпера“». Р. Ф. Сирайт, очевидно, после смерти ГФЛ забросил написание рассказов. Так как в его библиографии значится всего 20 рассказов и где-то 25 стихов, все написаны в 30-е годы. http://www.isfdb.org/cgi-bin/ea.cgi?1375.

Примечание: в оригинале «Eltdown shards», что дословно – осколки, черепки. Однако в русскоязычных переводах Лавкрафта устоялось выражение «таблички». Видимо изначально были некие глиняные листы, например прямоугольные. Но они раскололись, и часть потерялась, так что остались фрагменты разной геометрической формы. Поэтому в переводе то «таблички», то «фрагменты».

Впервые на русском языке.

Источник текста:

Сборник «Tales of the Lovecraft Mythos» (1992)

Нижеследующий отчёт был составлен на основе данных из различных источников. Наиболее важными из них являются: аккуратно напечатанный дневник доктора Уитни и записи о поразительных духовных впечатлениях, полученных в его спальне профессором Туркоффом с университетского факультета психологии. Дневник Уитни был найден в ящике библиотечного стола. Но можно не принимать во внимание его содержание, ибо оно похоже на бред неуравновешенного интеллекта или на фантастические полёты мрачного воображения. Вопреки духовной природе опыта Туркоффа, шокирующие аллюзии и ужасные умозаключения, которые он изложил в своих записях, едва ли вызовут недоверие у беспристрастного читателя. В самом деле, члены университетского факультета, которые видели записи Туркоффа, были единодушны во мнении, что это – работа сумасшедшего, знакомого с особенно отталкивающими типами первобытного фольклора и некоторыми древними легендами. Я не буду опровергать их выводы, хотя эти учёные не имели доступа к дневнику Уитни, который я присвоил тогда, опасаясь, что его разглашение действительно может сказаться на душевном равновесии моего друга.

Похоже, что даже в детстве Гордон Уитни странным образом отличался от своих друзей. С того времени, как его разум возобладал над телом, им овладело ненасытное стремление к знаниям. Конечно, это было отчасти нормальное, пытливое детское любопытство, но оно зашло намного дальше. Его не устраивали отрывочные сведения; он жаждал самой полной и подробной информации по каждому предмету, с которым сталкивался его и без того беспокойный ум. Даже в этом раннем возрасте Гордон был охвачен неугомонным стремлением без особого мотива и практической цели собрать в одно целое всё многообразие известных научных фактов, а также безграничных тайн, которые ещё не были исследованы. По мере того, как он становился старше и поглощал то, что казалось ему поверхностными доктринами ортодоксального образования, его внутренняя потребность в знаниях становилась всё сильнее.

Без особой на то причины он решил стать химиком. Уитни мог выбрать любую из десятка наук, в частности, палеографию, в которую он проник настолько глубоко, насколько позволяла его рассеянная энергия. Но органическая химия с её невероятно огромным запасом доказанных фактов, ошеломляющим множеством гипотез и совершенно неожиданных истин, которые, по мнению Уитни, всё ещё не были открыты, могла дать ему неограниченное поле возможностей. Неутомимый энтузиазм, с которым он бросился изучать химию, произвёл впечатление на его преподавателей; и когда Уитни получил докторскую степень, ему предложили кафедру в Университете Белойна, в маленьком местечке на среднем западе, где он и учился. Это предложение Уитни принял с радостью, так как оно сочеталось с его устремлениями, а также давало ему материальные средства для своей работы.

Именно в тот период, сразу же после получения должности, он погрузился в оккультизм. Странная причуда характера, не дававшая ему покоя, отвечала и за эту серию исследований; он вдохновлялся сомнительными ссылками и туманными цитатами из более стандартных работ. Таким образом, он провёл в ужасе и содрогании многие часы, изучая латинскую версию ужасного «Некрономикона» безумного араба Абдула Аль-Хазреда. Позже он с чувствами отвращения и очарования прочитал двусмысленные откровения и невероятные умозаключения «Книги Эйбона»; и, наконец, прекратил свои исследования в один ноябрьский вечер. За окном шумел сильный ветер, а Уитни с побелевшими губами дрожал над своим незавершённым переводом загадочных и частично расшифрованных Эльтдаунских Табличек. После этого он снова вернулся к консервативным наукам; но эксцентричные идеи, внедрившиеся в его сознание, оставили в нём неизгладимые следы.

Хотя Уитни не был полным отшельником, большую часть времени он был свободен от рутинных лекций и по-прежнему обширных палеографических исследований, и мог по-прежнему уделять время химическим опытам. Он добился определённой репутации, и со временем ему предложили пост на кафедре химии в Белойне; и впоследствии новое оборудование было полностью использовано для его личных научных исследований, ибо в уме Уитни зародилась великая мечта.

Это была нелепая мечта, возможность осуществления которой была настолько фантастической, что Уитни никогда бы не осмелился доверить её кому-либо; но она всё крепла, так что Уитни, наконец, слепо и страстно принял эту мечту, направляя все свои мысли и действия на её исполнение. Прежде чем она облеклась в форму потенциальной реальности, Уитни полубессознательно собирал в каталоги различные данные, относящиеся к избранной теме; а возможно, эта накопленная информация сама по себе побудила Уитни использовать её. Итак, в возрасте сорока пяти лет Гордон Уитни решительно направил все свои силы на великий поиск всезнания.

Его план был достаточно смелым, или как он сам считал, – невозможным. Однако после пяти лет интенсивных исследований он ещё не достиг своей цели, хотя и добился ряда радикальных достижений в области психических стимуляторов. Глубокая осведомлённость в характеристиках и структуре клеток в сочетании с подробным знанием соответствующих лекарств и микстур дали ему значительное преимущество; но серия осторожных экспериментов убедила Уитни в том, что окончательное совершенствование его химической формулы может вызвать только временное и, возможно, опасное нервное возбуждение. И он, наконец, с сожалением признал тот факт, что никакой наркотик сам по себе не мог наделить его мозг необычайной ясностью, способностями и сверхчеловеческим осознанием, к которым он стремился.

Как реакция на разочарование тем, что его долгие усилия однозначно потерпели неудачу, Гордон обратился за помощью к исторической науке. Разумеется, он никогда не поддавался слепой вере в невероятные выводы и отвратительно правдоподобные предположения, которые увлекали его во время ранних исследований. Но горечь от того, что его мечта всё ещё находилась за пределами досягаемости, заставила Уитни исследовать всё, что могло хоть как-нибудь помочь, каким бы фантастическим или ужасным это ни было.

Именно поэтому девятнадцатая из тщательно занесённых в каталог Эльтдаунских табличек упорно приходила ему на ум. Он не сделал полного перевода этой таблички во время изучения всей коллекции; но, забросив работу над ней, тем не менее, не забыл про непонятное вступление с двусмысленной ссылкой на то, что в вольном переводе, по мнению Уитни, означало «Хранитель Знания». Теперь у него появилась возможность решить свою проблему. Этот забытый текст мог содержать информацию, которую Уитни так долго искал.

В тот вечер он поручил своим ассистентам проводить лекции вместо себя в течение следующих нескольких дней. Утром Уитни поспешно пересёк серый и унылый университетский городок, продуваемый ветрами поздней осени. На другой стороне, в тёмном углу посреди возвышающихся дубов находился небольшой музей из красного кирпича, стены которого обвивал плющ. Здесь в затхлых, полуосвещенных глубинах здания он нашел старого смотрителя, доктора Карра, и вынудил его открыть высокий шкаф из чёрного ореха, в котором хранилась коллекция Табличек. Карр сделал это со своим обычным нежеланием. Содержимое шкафа всегда вызывало у него отвращение; и смотритель периодически намекал, что лучше эти экспонаты оставить в покое.

Когда Карр ушёл, Уитни окинул полки оценивающим взглядом. На них были расставлены помеченные этикетками таблички из серой глины, твёрдой как железо, разной формы. Их размеры варьировались от фрагмента N 5, представлявшего из себя продолговатый обломок – около четырех на восемь дюймов, до N 14 – зубчатой, почти треугольной пластины, имевшей около двадцати дюймов в поперечнике. Большинство табличек были неполными, а некоторые – просто фрагментами. Миллиарды лет, геологические катаклизмы и неизвестный несчастный случай привели к тому, что таблички треснули и разломились на части, некоторые из которых потерялись в раннем Триасском слое гравия в карьере возле Эльтдауна, где эта коллекция и была обнаружена. Девятнадцатая табличка, которую Уитни взял с полки и поместил на исцарапанный дубовый стол у окна, представляла собой странное исключение из коллекции. Нижний край таблички был отрезан так ровно, словно её отсекли ударом ятагана. Эта линия разделения заметно отличалась от рваных и зазубренных или наоборот гладких, скруглённых краёв у других фрагментов. Словно кто-то преднамеренно испортил этот экземпляр, когда глина была ещё свежей и относительно мягкой. В других отношениях табличка размером примерно в квадратный фут, была в лучшем состоянии, чем все остальные. Её плавно закругленные края имели лишь незначительные сколы, и ни один из нанесённых на поверхность символов не был повреждён.

Бесполезно было размышлять о средствах, используемых для изготовления табличек – вырезанные или выдавленные на сырой глине сложные, изысканно расположенные символы были заключены в область, отступающую от краёв примерно на дюйм; такой стиль письма был на всех двадцати трёх фрагментах. Тонкие, симметричные символы извивались по всей поверхности от одного края до другого. Они резко выделялись под увеличительным стеклом, и Уитни счёл целесообразным использовать его на протяжении большей части своей работы. Исследования показали, что буквы были немного ниже уровня поверхности глины. Это обстоятельство вместе с крайней твёрдостью материала, вероятно, объясняло почему образцы были найдены в хорошем для чтения состоянии.

Уитни сел за стол и начал перевод. Эта работа требовала особого умения. Геологический слой, в котором лежали таблички, указывал на древность в миллионы лет; они были созданы намного раньше, чем любая известная письменность; и перевод был возможен только благодаря наглядному сходству отдельных символов с некоторыми примитивными амхарскими и арабскими корнями слов, прототипами которых эти письмена казались. Но даже для самого образованного студента эта задача была бы замысловатой и сложной, ибо в попытке истолковать корни слов только самое щепетильное суждение и длительная научная подготовка могли бы приблизительно открыть исходное значение текста.

Уитни работал в течение всего серого, ноябрьского дня. Затем он убедил упрямого смотрителя одолжить ему эту табличку на несколько дней, мотивируя это тем, что у него будет доступ к нужным книгам в домашней библиотеке. Бережно держа табличку за пазухой, Уитни вновь пересёк в сумерках университетский городок и вошёл в высокий каменный дом на отшибе, который он купил вскоре после начала работы. Он поместил табличку на свой стол из орехового дерева, в просторном кабинете с книжными полками, из которого открывался вид на скромную гостиную. Здесь Уитни возобновил свою работу.

Он добился значительного прогресса и не сомневался, что сможет сделать достаточно точный перевод. Предположение относительно корневой комбинации, примерно означающей «Хранитель знания», казалось правильным – по крайней мере, до тех пор, пока не появилось никакой другой правдоподобной интерпретации. Но дальнейшая расшифровка оказалась тревожной. Характер старого как вечность существа или принципа, к которому применялся этот термин, был, по-видимому, наиболее волнующим. Хотя ссылки на него характеризовались двусмысленностью выражений, отличных от естественных трудностей перевода, единственно возможные выводы были столь же пугающими, как и предыдущая работа Уитни над фрагментами. Тогда он тоже чувствовал беспокойство.

Он подавил дрожь, когда просмотрел прекрасный черновик, занявших несколько листов, которые он заполнил с помощью авторучки – черновик перевода текста с таблички. Он вспомнил, что сорок четыре года назад первые исследователи Табличек – доктора Далтон и Вудфорд объявили, что перевести их невозможно. Он вспомнил их заявления в газетах, принижающие важность сего открытия; и странную поспешность, с которой находки были отправлены в этот мрачный музей и заперты в шкафу. И, размышляя о том, как эти фрагменты были полностью забыты учёными, он задавался вопросом: могли ли они расшифровать полустёртые символы, чтобы получить намёк на ужасающее содержание надписей, достаточное, чтобы переводчики догадались об авторстве этих тщательно изготовленных табличек, найденных в геологическом слое, образовавшемся задолго до того, как наши антропоидные предки эволюционировали из примитивных видов жизни? Уитни никогда всерьёз не считал, что Таблички были намеренно отброшены из-за их содержания, а свои успехи в расшифровке он приписывал некоторым определённым документам, в которых нашлись подсказки. Но теперь он призадумался.

Когда Уитни возобновил работу в своем кабинете, он расшифровал достаточно символов, чтобы понять, что часть текста, окружённая фигурными завитками в нижней части фрагмента, было формулой для вызыва к себе того, кто выше по тексту назывался «Хранитель». Хотя формула казалась полной, о чём свидетельствовало пустое место между письменами и отрезанным краем таблички, Уитни предположил, что должна существовать и формула для изгнания «Хранителя», как во всех древних заклинаниях, известных ему. И формула эта была на отрезанной, утраченной части.

Оказалось, что начало текста и призывание очень сильно различаются. Разница была в фонетике, и не имелось ни малейшей зацепки для её понимания. В сравнении с основными письменами или даже с любым материалом, известном Уитни, это было ни что иное, как символы, произношение которых приводило к беспорядочным бессмысленным звукам. Но, несомненно, в теории правильное произношение этих слов было самым важным, чтобы можно было призвать «Хранителя». Независимо от того, понимает ли значение слов произносящий их человек, смысл не имел ничего общего с их эффективностью. Согласно всему, что Уитни читал в других источниках, всё зависит от верности, с которой призывающий может воспроизвести предполагаемые звуковые комбинации, а письменная формула является некой полу-музыкальной партитурой.

Уитни уделял самое пристальное внимание этой фонетике, проверяя и перепроверяя свою работу. Когда он был удовлетворён сделанным, он снова вернулся к прологу, улучшив и уточнив свой первоначальный черновик. По мере того, как продвигалось дело, зловещий характер предполагаемого существа и сомнительные результаты сопутствующего ему призывания становились всё более тревожными. Уитни сделал вывод, – с учётом того, что его перевод был достаточно точным, – что «Хранитель» в каждом его описании считался опекуном или стражем всего знания. Но большая часть ссылок была почти бессмысленной, создавая необычайно чуждое впечатление, и Уитни был вынужден, как и много лет назад, признать, что для подлинного понимания табличек требуется выяснить в какой культуре и традиции они созданы. А они сильно отличались от всего, с чем он когда-либо встречался. Однако не было никаких сомнений в злонамеренности этого существа и в неясном риске, связанном с его вызовом. Даже в пылу энтузиазма, который поддерживал его в течении пятнадцати часов тяжёлых усилий, Уитни был шокирован выводами, которые раскрыло его толкование. Он вспомнил страшные и невероятные истории о легендарных старших богах из «Книги Эйбона» и пугающие намёки в «Некрономиконе» – грозный Ктулху, неописуемые практики культа Цатоггуа и отвратительные привычки жестокого Азатота, о котором в какой-то степени рассказывал пятый фрагмент. Всё это живо напомнило Уитни мифическую эпоху, казавшуюся неприятно реальной: старшие боги ходят по земле, равнодушные и безжалостные. Мрачное, неприятное предчувствие поселилось в душе Уитни. Он разумно объяснил это естественной реакцией от напряжённой работы и лёг спать, планируя пересмотреть всё это на следующий день.

Утром он сказал своей домохозяйке миссис Хьюэссман, что его не должны беспокоить, и удалился в свой кабинет. Часть дня была посвящена исчерпывающей проверке и пересмотру перевода. Наконец, он сделал копию на своей старой пишущей машинке, – всё в духе человека, который наводит порядок, прежде чем браться за неприятное дело. Большую часть времени, особенно в течение серого, мрачного дня, он потратил на мысленную подготовку к поступку, относительно которого ощущал инстинктивный страх. Время от времени гнёт предстоящего бедствия так сильно давил на Уитни, что он порывался сжечь перевод этих нечестивых откровений из табличек, и навсегда забыть идею о призывании какой-либо сущности. Но отвращение от мысли, что ему придётся отказаться от своей мечты о всеведении, так сильно поразило его сердце, что предпочтительнее было принять на себя любой риск. Ранние сумерки застали его уставшим от душевного расстройства, но спокойным. Он принял решение.

После обеда он прочитает заклинание вслух и станет ждать результата. В конце концов, это было всего лишь бессильное суеверие, древнее, конечно, но не ставшее более эффективным из-за своего возраста. Вероятность того, что кто-либо вообще явится на вызов, казалась совершенно незначительной; но Уитни чувствовал, что не может сдаться, не будучи удовлетворённым тем, что и последняя возможность была совершенно безнадежной. Он прошёл в столовую спокойным и уверенным шагом.

Это была безумная ноябрьская ночь, точно такая же ночь, в которую Уитни прекратил чтение оккультных книг; буйный ветер раскачивал и сгибал конусообразные тополя, которые росли вокруг его дома. Накрыв ему ужин, миссис Хьюэссман ушла ночевать домой, и Уитни остался один. Он пил кофе дольше обычного; затем прикурил вторую сигарету и вернулся в кабинет. Он разжёг дрова, сложенные в камине, и стал медленно ходить вперёд-назад, пока комната наполнялась теплом.