Текст книги "Мир дзэн"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Оба они стали промышлять воровством, но со временем женщина сделалась настолько жадной, что Дзэнкай начал испытывать к ней отвращение. В конце концов он оставил ее и отправился в далекую провинцию Будзэн, где стал нищим бродягой.

Чтобы искупить грехи молодости, Дзэнкай задумал сделать что-нибудь хорошее. Он знал, что немало людей погибало, преодолевая горный перевал, и решил проделать в этой горе тоннель.

Днем он просил подаяние, а ночами пробивал тоннель. Через тридцать лет длина тоннеля достигла 2280 футов, высота – 20 футов, а ширина – 30 футов.

Работы оставалось еще года на два, когда сын убитого чиновника – человек, искусно владевший мечом, – нашел Дзэнкая и появился в той местности, чтобы отомстить за смерть отца.

– Что ж, мне не жаль своей жизни, – сказал ему Дзэнкай. – Позволь только я закончу начатое дело. А потом можешь сразу же убить меня.

Сын чиновника запасся терпением. Прошло несколько месяцев, а Дзэнкай все работал и работал. Сын, утомившись бездельем, начал помогать ему. Они проработали вместе больше года, и молодой человек проникся уважением к сильной воле и характеру Дзэнкая.

Наконец тоннель был пробит, и люди смогли передвигаться по этой горной местности без боязни.

– Ну, руби теперь мою голову, – сказал Дзэнкай. – Я закончил.

– Могу ли я отрубить голову своему учителю? – ответил молодой человек со слезами на глазах.

В руках судьбы

Великий японский военачальник Нобунага решил напасть на врага, вдесятеро превосходящего по силам его отряд. Он был уверен в победе, а вот его воины сомневались.

По дороге Нобунага остановился у синтоистского храма и сказал своим воинам:

– Я зайду в храм, а потом брошу монету. Будет орел – мы победим; будет решка – нас победят. Все мы в руках судьбы.

Нобунага вошел в храм и погрузился в безмолвную молитву. Вернувшись, он подбросил монету. Выпал орел. Воины так воодушевились этим, что легко выиграли сражение.

– Да, никто не властен над судьбой, – признал помощник Нобунаги.

– Конечно, никто, – согласился Нобунага и показал ему монету, на которой орлы были с обеих сторон.

Укрощение духа

Одна молодая женщина безнадежно заболела и была уже при смерти.

– Я так люблю тебя, – сказала она мужу, – и ни за что не хочу тебя покидать. Не ищи себе другую женщину, а если попробуешь, мой дух придет к тебе и не даст больше покоя.

Вскоре женщина скончалась. Первые три месяца муж соблюдал ее последнюю волю, но потом встретил другую женщину и влюбился. Они сговорились пожениться.

Сразу после этого сговора по ночам к мужчине стал являться дух покойной жены и осыпать его упреками за то, что он не сдержал слова. Тень жены знала все. Она в точности рассказывала, что происходило между мужем и его новой возлюбленной. Если его невеста получала подарок, тень подробно описывала его. Она пересказывала все их беседы, а мужчина так расстроился от всего этого, что потерял сон. Кто-то посоветовал ему обратиться к мастеру дзэн, который жил поблизости. И несчастный отправился за советом.

– Твоя покойная жена стала духом и теперь знает о тебе все, – выслушав его, сказал мастер. – Что бы ты ни сказал своей возлюбленной, что бы ты ни подарил, ничего не скроешь. Она, должно быть, очень мудрый дух. Поистине, ты должен восхищаться им. Когда она объявится в следующий раз, попробуй догокориться с ней. Скажи ей, что она много знает, что от нее ничего не утаишь и что если она сможет ответить на один твой вопрос, ты разорвешь помолвку и останешься верен ей.

– А что я должен спросить? – поинтересовался мужчина.

Мастер объяснил:

– Возьми в горсть соевые бобы и спроси ее, сколько точно штук у тебя в руке. Если она не скажет, ты сразу поймешь, что она – только игра твоего воображения, и больше она тебя беспокоить не станет.

На следующую ночь, когда дух жены, как обычно, пришел к мужчине, он стал говорить ей льстивые слова о том, как она мудра.

– Да, это правда, – ответил дух, – я даже знаю, что сегодня ты ходил к мастеру дзэн.

– Ну, если ты так много знаешь, – сказал мужчина, – ответь, сколько бобов у меня в руке!

И дух перестал к нему приходить.

Одна нота дзэн

После своего визита к императору Какуа исчез, и никто не знал, что с ним сталось. Какуа был первым японцем, который изучал дзэн в Китае. Но он не оставил об этом никаких сведений, кроме одной ноты, поэтому никто уже и не помнил, что именно он принес дзэн на свою родину.

Какуа появился в Китае и принял истинное учение. Он не странствовал, пока жил там, но уединился в горах и проводил все время в медитации. Когда его все же находили и просили произнести проповедь, он говорил несколько слов и переходил куда-нибудь в другое укромное место.

Император прослышал о Какуа и, когда тот вернулся в Японию, попросил его прочесть проповедь, чтобы просветились и он сам, и его подданные.

Какуа постоял перед императором в молчании. Потом из складок своей монашеской рясы он вынул флейту, извлек из нее один короткий звук и, почтительно поклонившись, вышел.

Характер

Ученик пришел к Банкзю и пожаловался:

– Мастер, у меня ужасный характер. Как мне его исправить?

– Это странно, – ответил мастер. – Покажи-ка, что там у тебя.

– Увы, сейчас я не могу этого сделать, – сказал ученик.

– Когда же это будет возможно? – спросил Банкэй.

– Не знаю, – признался ученик. – Это всегда случается неожиданно.

– Все ясно, – улыбнулся Банкэй. – Значит, это не твой характер. Иначе ты бы мог показать его мне. Когда ты родился, у тебя его не было, и родители тебе его тоже не давали. Иди, подумай об этом.

Настоящее чудо

Когда Банкэй проповедовал в храме Рюмон, священник школы синсю, учивший, что спастись можно, только бесконечно повторяя имя будды любви,[27]27
  Имеется в виду будда Амида (санскр. Амитабха). – Прим. отв. ред.


[Закрыть] начал испытывать ревность к тому, что Банкэя слушает столько людей, и решил вступить с ним в спор.

Проповедь была в самом разгаре, когда в храме появился священник и так стал шуметь, что Банкэй вынужден был остановиться и спросить, в чем дело.

– Основатель нашей школы, – хвастливо заявил священник, – обладал такой чудодейственной силой, что мог, стоя на одном берегу реки и держа в руке перо, написать священное имя Амида на листке бумаги, который держал его помощник, стоя на другом берегу. А ты так можешь?

Банкэй был краток:

– Этому фокусу можно и лису научить, но не в этом суть дзэн. Мое чудо в ином: когда я голоден – я ем, когда хочу пить – пью.

Живой будда и бондарь

Мастера дзэн беседуют со своими учениками при закрытых дверях, и во время беседы никто не может войти к ним.

Мокурай, мастер дзэн из храма Кэннин, что в Киото, охотно разговаривал не только с учениками, но и с торговцами и даже с газетчиками. Один его собеседник, бондарь, был почти неграмотным. Он задавал Мокураю дурацкие вопросы, пил чай и уходил, весьма довольный беседой.

Однажды, когда бондарь сидел у Мокурая, пришел ученик, и Мокурай попросил бондаря подождать в другой комнате.

– Я знаю, что ты – живой будда, – возразил бондарь. – Но ведь даже каменные будды, стоящие в храме, не отказывают никому, хотя люди приходят к ним одновременно. Почему же ты отказываешь мне?

И Мокураю ничего не осталось сделать, как выйти к своему ученику.

Высшее учение

В давние времена в Японии пользовались сделанными из бамбука и бумаги светильниками со свечой внутри. Однажды слепому – он уже затемно уходил от друга домой – тоже предложили такой светильник.

– Зачем он мне, – сказал слепой, для меня что день, что ночь – все едино.

– Я знаю, что дорогу ты искать не будешь, – ответил ему хозяин, – но в темноте на тебя может кто-нибудь налететь. Так что возьми лучше фонарь.

Слепой вышел из дома с фонарем; но только он отошел от дома своего друга, как кто-то сбил его с ног.

– Не видишь, что ли, куда несешься? – возмутился слепой. – Ты что, фонарь не заметил?

– Твоя свеча потухла, брат, – ответил незнакомец.

Дзэн Будды

Будда говорил: «Я считаю, что власть царей и правителей – все равно, что пыль. Я вижу сокровища из золота и драгоценностей, но они не дороже, чем кирпичи и камни. Тончайшие шелка для меня – будто старое тряпье. Мириады миров, что существуют во Вселенной, малы для меня, как семена плода, а величайшее озеро в Индии не больше капли масла на моей ноге. Все учения в мире – лишь магический фокус. Высочайшее понятие освобождения – словно золотая парча, увиденная во сне, а святой путь просветленных – как цветы, расцветшие в глазах верующих. Медитация – это столп, высокий, точно горный утес. Нирвана – дневной кошмар. Я смотрю на суждения об истинном и ложном как на изгибы танца дракона, а на расцвет и упадок верований как на следы, остающиеся от четырех времен года».

III
Дзэн и искусство

Каждое искусство, источником вдохновения которого стал дзэн, по-своему выражает неожиданное и сиюминутное видение мира. Мгновенная легкость рисунков суми (тушью) и стихов хайку, полная концентрация, необходимая при тя-но-ю (чайной церемонии) и кэндо (битве на мечах), объясняют нам, почему дзэн всегда называл себя путем к мгновенному пробуждению.

А. Уоттс. «Путь дзэн»

1
Живопись

Предисловие

«В тот день, когда он хотел рисовать, он садился к окну, приводил стол в порядок, возжигал благовония справа и слева от себя, брал хорошие краски и чернила высшего качества; потом неторопливо мыл руки, чистил чернильницу, словно ждал в гости важного человека, успокаивая так свой дух и собираясь с мыслями. Только потом он начинал рисовать. Разве теперь не ясно, что он имел в виду, когда говорил, что не смеет бездумно смотреть на чью-нибудь работу»?[28]28
  Kyo Hsi. An Essay on Landscape Painting. New York, 1936.


[Закрыть]

«Поскольку, по учению дзэн, душа едина с Вселенной, гармония между ними формирует ту систему символов, в которой разные состояния разума выражаются в пейзажах, а природа выражается состоянием разума».[29]29
  De Grousset R. The Civilization of the East. Vol. IV. Japan. New York, 1934.


[Закрыть]

Принятие медитации как обычной части человеческого опыта заметно повлияло на художников Китая и Японии. Интуиция, возникшая благодаря медитации, рождала тонкое ощущение сопричастности со всей жизнью, слияния с ней, и именно это ощущение пронизывает классическую живопись Дальнего Востока.

Но, хотя вдохновленный дзэн художник и признавал родство между своей собственной жизнью и жизнью всего остального, он не впадал в пантеизм, как можно было бы подумать, но глубоко усваивал ту истину, что все имеет свое собственное, надлежащее место в бесконечном круговороте Вселенной, и он сам – всего лишь одна из многих форм, участвующих в великой драме творения. Художник не считает человека повелителем всего сущего, поскольку для него «эго» не имеет никакой цены. Не теряя того человеческого, что в нем есть, но и не падая жертвой излишней чувствительности, он может найти в природе те ключи, которые помогают ему прочесть и постичь самого себя. «Горные пики, обдуваемые ветрами, – его единственные пристанища, а горные потоки – его освобожденная сила. Кажется, что цветы, открывающие свои тайны свету и трепещущие от прикосновений ветра, постигают загадку его человеческого сердца, те чувства и переживания, которые не любят, когда их выражают словами. Это не просто разные стороны природы и не просто разные виды красоты: приятный газон и полянка, покрытая опавшими листьями, не выбираются специально; суровые скалы и пещеры, в которых обитают дикие звери, не оставляются и не избегаются. Художника вдохновляет не только то, что видит человек и на что направлены его страсти: вся Вселенная, во всей своей целостности и свободе, становится его духовным домом».[30]30
  Binyon L. The Flight of the Dragon. London, 1922.


[Закрыть]

Дзэнские художники ощущали глубокое единство с природой; они призывали: «стань бамбуком… стань журавлем». Но эти фразы не просто свидетельство способности к пристальному наблюдению. Ворона сидит на зимней ветке, славка покачивается на виноградной лозе, бамбук сгибается под тяжестью снега, вечно новые и вечно неизменные водопад или река, волны, которые непрестанно набегают на берег, – все это страницы книги жизни, той бесконечной «есть-ности», на которую должен смотреть каждый человек, если только он действительно хочет наконец «видеть». Живопись была образом жизни.

Долгой практикой и обучением художник-буддист обретал ту уверенность в технике, ту точность мазка, которую можно сравнить с психофизической подготовкой, необходимой для дзюдо или искусства владения мечом. Взяв в руку кисть, художник рисовал чернилами суми по шелку или бумаге и не мог остановиться, не завершив; нельзя было даже ничего исправить. Материал, с которым он работал, моментально впитывал жидкость, поэтому кисть должна была двигаться свободно и непрерывно. Руки художника словно исполняли некий танец, который, собственно, есть не что иное, как спонтанность, взятая под контроль, спонтанность без всяких причуд, важнейшая часть буддийского понимания мира. (Наверное, художнику было легко уловить определенное сходство между рисованием тушью суми и самой жизнью. Мазки, нанесенные кистью, не стирались, и это было еще одним проявлением того самого закона причины и следствия, который, как считают буддисты, управляет всей жизнью человека.)

Для дзэнских художников пространство было так же ощутимо, как и любое твердое тело, и эта точка зрения удивительно современна. Пространство, пусть лаже не заполненное ничем, никогда не было пустым – ведь именно из Пустоты, или из Ничто, произошла вся жизнь. И художники учились видеть жизнь в этом незаполненном пространстве, использовать его пустоту таким способом, который показался бы привычной нам западной эстетике чересчур смелым. Например, весьма распространенный мотив – старик, стоящий спиной к зрителю и вглядывающийся в бесконечность. В его руке посох, а одежду треплет ветер. Две трети картины занимает пустое пространство, но, глядя на картину, мы сами оказываемся этим одиноким путником, и бесконечность, и ненастный осенний вечер становятся для нас такими же настоящими, как и для него. Искусство, передающее такие тонкие ощущения, идет гораздо дальше, чем натурализм или реализм, хотя можно совершенно справедливо считать, что оно относится к Реальности с большой буквы. В искусстве дзэн-буддизма есть нечто, не вписывающееся в западное понимание красоты. Да, дзэнские художники никогда не превозносили красоту как таковую. Старый мастер Цзин Хао, автор знаменитого трактата «Записки об искусстве владения кистью», именно на это указал молодому ученику, которого встретил, поднимаясь на утес Каменный Барабан в горах Тайхан.[31]31
  The Chinese on the Art of Painting / Tr. and comm. by O. Siren. Peiping, 1936.


[Закрыть] Во время беседы молодой человек, который подумал, что ему нечему учиться у этой необразованной деревенщины, самоуверенно заявил: «Цель живописи – создавать красоту, а еще важно достигать сходства с изображаемым, разве не так?» Старик ответил: «Не так. Писать – значит рисовать, значит оценивать форму вещей и постигать ее, оценивать красоту вещей и понимать ее, ценить значение вещей и чувствовать его. Не следует принимать внешнюю красоту за правду; кто не поймет этой тайны, никогда не узнает истины, пусть даже его картины и будут правдоподобны». Когда же озадаченный молодой человек спросил, в чем разница между правдоподобием и истиной, мастер сказал: «Правдоподобия можно достичь, передав форму, но не дух; когда же передаешь истину, то и форму, и дух выражаешь полностью. Кто выражает дух только через внешнюю красоту, тот созидает мертвые вещи». Молодой человек после этой встречи вернулся к себе с глубоким убеждением, что живопись – удел просветленных.

Н. У. Росс

Д. Т. Судзуки
Дзэн и искусство живописи[32]32
  Из книги: Suzuki D. Т. Zen and Japan Culture. New York, 1959.


[Закрыть]

Среди многих особенностей японского искусства можно назвать стиль «одного угла», который создал Баэн (Ма Юань, годы расцвета: 1175–1225), один из величайших художников Южной Сун. Стиль «одного угла» психологически связан с японской традицией «бережливой кисти», когда изображение на бумаге или шелке делается при помощи минимального количества линий. И то, и другое полностью соответствует духу дзэн. Простая рыбацкая лодка на воде, покрытой мелкой зыбью, – этого достаточно, чтобы зритель ощутил безграничность океана, мир и спокойствие, проникся дзэнским ощущением Одиночества. Кажется, что лодка только чудом держится на воде. Действительно, это весьма примитивное плавательное средство, не имеющее никакого механического устройства для сохранения равновесия среди бурных волн, ничем не защищенное от превратностей погоды, совсем не похоже на современные океанские лайнеры. Но именно эта беспомощность есть достоинство маленькой лодочки, и по контрасту с ней еще острее ощущается непостижимость Абсолюта, обнимающего собой и лодку, и весь мир. А одинокой птицы на голой ветке, птицы, в которой нет ни одной лишней линии или тени, достаточно, чтобы показать нам одиночество осени, когда дни становятся короче, а природа начинает сворачивать все еще великолепный ковер буйных красок лета.[33]33
  О похожей картине см.: Судзуки Д. Т. Очерки о дзэн-буддизме. Т. 3. СПб., 2006. С. 385. – Здесь воспроизводится рыбацкая лодка как один из наиболее ярких образов.


[Закрыть] Такой рисунок заставляет человека задуматься, обратиться к своей внутренней жизни, и, если уделить ей достаточно внимания, она щедро рассыплет перед вами свои неисчислимые сокровища.

В этом и состоит признание полной отчужденности от множества, что в японской эстетике называется ваби. Слово «ваби» буквально означает «бедность», или, в отрицательном смысле, «непринадлежность к модному обществу». Быть бедным значит не зависеть от внешнего, наносного – славы, денег, репутации – и чувствовать внутри себя нечто гораздо более ценное, то, что намного выше сиюминутности и положения в обществе; это, в сущности, и есть ваби. Вести жизнь ваби означает довольствоваться небольшим домом, наподобие того, что описал Г. Д. Торо, комнатой, где лежат лишь два-три татами (маты), стоит тарелка с овощами, собранными на соседнем поле, и слушать, как по крыше тихо стучат капли весеннего дождя. Я еще расскажу вам о ваби, но сейчас хочу подчеркнуть, что этот стиль укоренился в культурной жизни японского народа. Действительно, почитание бедности – наверное, наиболее подходящий культ для такой бедной страны, как наша. Несмотря на современную западную роскошь и удобства, которые вторглись в нашу жизнь, в нас сохраняется неискоренимое стремление к культу ваби. Даже в интеллектуальной жизни ценится не богатство идей, не яркость мыслей и не выстраивание сложных философских систем; находиться в спокойном согласии с таинственной задумчивостью природы, ощущать себя единым со всем миром – вот что привлекательнее для нас, по крайней мере для некоторых из нас.

Хотя мы и «цивилизованны», хотя и воспитаны в искусственно созданном окружении, во всех нас есть внутренняя потребность в той особой простоте, которая близка к естественному состоянию жизни. Поэтому горожане и находят удовольствие в том, чтобы летом выехать на отдых в лес, или отправиться в пустыню, или открыть какой-нибудь новый маршрут. Мы снова хотим прильнуть к груди Природы и ощутить биение ее сердца. Дзэнский образ мыслей, отметающий все искусственное и проникающий в самую суть, помогает японцу не забывать первооснову, пребывать в согласии с природой и уметь ценить ее безыскусную простоту. Дзэн не любит той изощренности, которая лежит на поверхности жизни. Ведь сама по себе жизнь проста, и только когда начинаешь познавать ее, анализируя и размышляя, она предстает каким-то клубком противоречий. Весь мощный научный аппарат до сих пор не в силах разгадать загадку жизни. Но, «плывя по течению», мы понимаем жизнь без труда, осознаем ее бесконечную множественность и все ее хитросплетения. Наверное, самая характерная черта восточного человека – способность увидеть жизнь изнутри, а не снаружи. А дзэн лишь усиливает эту способность.

В живописи, как нигде, можно пренебречь формой, если больше внимания уделить значению духа. Стиль «одного угла» и скупое использование мазка тоже помогают отойти от привычных правил. Там, где вы ждете увидеть линию или сплошь закрашенное пространство, или какой-нибудь гармоничный элемент, вы не увидите этого, и все же именно оно неожиданно пробуждает в вас чувство удовольствия. Да, в рисунке есть ошибки и неточности, но вы словно не чувствуете этого; несовершенство становится выражением совершенства. Оказывается, красота не всегда состоит в совершенстве формы. Излюбленный прием дзэнских художников – воплотить красоту в несовершенстве или даже в уродстве.

Если же красота несовершенства еще и сопровождается старостью, грубоватой простотой, то возникает саби, которое высоко ценят японские знатоки. Впрочем, древность и простота могут быть лишь кажущимися. Если объект искусства передает, пусть даже поверхностно, дух исторического периода, в нем есть саби. Саби – это грубоватая простота, архаическое несовершенство, кажущаяся упрощенность или легкость исполнения, богатство исторических связей (последнее, впрочем, не обязательно) и, наконец, то необъяснимое, что и делает тот или иной объект произведением искусства. Посуда, которой пользуются в чайной комнате, именно такова.

Художественный элемент, входящий в понятие «саби», которое буквально означает «одиночество», или «уединение», весьма поэтично выразил чайный мастер Фудзивара Садайэ (1162–1241). Он писал:

Когда выхожу я

К той рыбацкой деревушке

На закате осеннего дня,

Не вижу ни деревьев в цвету,

Ни пестрых кленовых листьев.

Уединение само по себе настраивает на размышления и чуждается каких-либо внешних проявлений. Оно может представать жалким, незначительным, ничтожным, особенно по сравнению с современным западным стилем жизни. Когда человек остается один, не слышит гудков пароходов или треска шутих, а видит только бесконечно изменчивые формы и немыслимо разнообразные цвета – со стороны это действительно не так уж интересно. Возьмите какой-нибудь рисунок в технике сумиэ, изображающий, допустим, Кандзана и Дзиттоку (Хан-шань и Ши-дэ),[34]34
  Дзэнские поэты-отшельники династии Тан. Собрание их стихотворений Кандзанси (Ханъ-шанъ ши), или Санрайси (Сан-лай ши), или Санинси (Сань-инь ши), дошло до наших дней. Образы Кандзана и Дзиттоку были излюбленной темой дальневосточных художников. Есть что-то трансцендентное в их свободном облике, то, что привлекает нас даже сегодня…


[Закрыть] выставьте его в любой европейской или американской галерее и понаблюдайте за тем, как будут рассматривать его люди. Идея уединения принадлежит Востоку, и лучше всего она воспринимается именно там, где родилась.

Уединение может выглядеть не только как рыбацкая деревушка осенним вечером, оно может быть и пятном яркой весенней зелени. И это правдоподобие еще сильнее выражает идею саби или ваби. Ведь эта зелень и есть сама жизнь посреди зимней пустыни.

Тем, кто восхищается вишней в цвету, Как охотно показал бы я весну, Что светится в клочке зелени В горной деревне, занесенной снегом!

Фудзивара Иэтака (1158–1237)

Это стихотворение привел один старый чайный мастер как пример яркого выражения идеи саби, а саби в свою очередь – это один из четырех принципов, на которых основана чайная церемония – тя-но ю. Маленькое зеленое пятно – всего лишь робкое начало жизни, пока еще слабой и беспомощной; но тот, кто видит, поймет, что весна упрямо пробивается из-под толстого слоя снега. Можно сказать, что это фантазия, вызванная к жизни разумом, но не менее верно и другое – это сама жизнь, а не просто ее робкое проявление. Для художника эта крошечная зеленая точка так же полна жизни, как целый луг, покрытый травами и цветами. Можно, пожалуй, назвать это загадочным художественным чувством.

Асимметрия – еще одна особенность японского искусства. Очевидно, она выросла из того самого стиля «одного угла», который изобрел Баэн. Самый очевидный и яркий пример здесь – расположение зданий в буддийской архитектуре. Основные здания – крепостные ворота, зал Дхармы, зал Будды и др. – могут строиться вдоль прямой линии, а вот различные вспомогательные сооружения, а иногда даже и те, о которых говорилось выше, не расположены симметрично по обеим сторонам здания, подобно крыльям. Наоборот, они в беспорядке разбросаны вокруг, отвечая особенностям ландшафта. Вы сами убедитесь в этом, если побываете в каком-нибудь горном буддийском храме, например в святилище Иэясу в Никко. Можно сказать, что асимметрия весьма характерна для японской архитектуры этого типа.

Особенно явно заметен этот принцип в устройстве чайной комнаты и в элементах, связанных с ней. Посмотрите на потолок, который может быть оформлен по меньшей мере в трех разных стилях, на посуду, которая используется в чайной церемонии, на расположение каменных ступеней и плиток в саду. Можно найти много примеров асимметрии, «несовершенства», или стиля «одного угла».

Некоторые японские моралисты пробуют объяснить это пристрастие японских художников к асимметрии и условным, даже скорее геометрическим, формам, тем, что люди, воспитанные в этой вере, считают, что нужно не выставлять себя напоказ, а, наоборот, всячески скрывать; и эта склонность к преуменьшению собственной значимости проявляется именно в искусстве – например, когда художник оставляет незаполненной центральную часть картины. Но на мой взгляд, это не совсем так. Не точнее ли будет сказать, что художественный гений японского народа был вдохновлен учением дзэн о том, что каждая вещь совершенна сама по себе и в то же время воплощает природу Всеобщего, которое принадлежит Единому?

Далеко-далеко

Ветер относит

Дымок с горы Фудзи!

Кто знает,

Что мыслям моим суждено?

Учение об аскетичной эстетике менее фундаментально, чем эстетика дзэн. Художественные импульсы первичнее, неосознаннее, чем моральные побуждения. Призыв искусства непосредственно направлен в сердце человека. Мораль регулятивна, искусство же креативно. Одно навязано извне, другое неукротимо рвется изнутри. Дзэн крепчайшими узами связан с искусством, но не с моралью. Он может существовать без морали, но не без искусства. Когда японские художники создают произведения, несовершенные с точки зрения формы, они могут намеренно увязывать свое творчество с нормами морального аскетизма; но все же не следует придавать особого значения ни их собственной интерпретации, ни тому, что говорят строгие судьи. Наше восприятие, в общем-то, не самый надежный критерий оценки.

В любом случае асимметрия свойственна искусству Японии, и это одна из причин некоторой неформальности и интимности японского искусства. Симметрия внушает ощущение грациозности, торжественности, даже некоторой помпезности, т. е. всего того, что связано с логическим формализмом или построением абстрактных идей. Часто считают, что японцы не склонны к интеллектуальным занятиям или философии, потому что их культура якобы не отягощена интеллектуальностью. Я полагаю, что это мнение возникло именно из-за любви японцев к асимметрии. Интеллект тяготеет к равновесию, тогда как японское искусство, напротив, склонно игнорировать и нарушать его.

Неравновесие, асимметрия, «один угол», бедность, саби или ваби, простота, уединение и родственные им идеи – вот самые заметные и характерные черты японского искусства и культуры. И все это происходит из истины дзэн, которая гласит, что «одно заключено во многом, а многое – в одном», или, лучше сказать, «одно остается одним во многом».