Текст книги "Знание - сила, 2005 № 09 (939)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

В ряду таких произведений и трагедия Софокла «Эдип-царь».

Общеизвестная фабула мифа об Эдипе сводится к следующему: фиванскому царю Лайю было предсказано, что сын, если таковой родится, убьет его и женится на собственной матери. Своего младенца Лай приказал бросить в лесу на горе Киферон, где его нашел пастух и передал царю, правившему в Коринфе. Мальчик Эдип вырос в семье царя и однажды имел неосторожность спросить оракула о своей будущей судьбе. Ответ гласил: «Убьешь отца и женишься на матери». Потрясенный Эдип, не возвращаясь домой, ушел из Коринфа куда глаза глядят. Близ Фив на перекрестке он повстречал повозку со стариком и слугами. Они никак не могли разойтись, разгорелась ссора, в которой юноша убил старика и слуг.

Перед самыми Фивами Сфинкс с лицом и грудью женщины и крыльями птицы всем шедшим в город задавал загадку и неответивших (а ответить не мог никто) загрызал. Загадка была чисто эллинская, о том, что интересовало греков прежде всего, о том, что было, по их мнению, «всего чудесней», о том, что было «мерой всех вещей» – о человеке:

Есть существо на земле: и двуногим,

и четвероногим

Может являться оно, и трехногим,

храня свое имя,

Нет ему равного в этом во всех жи

вотворных стихиях.

Все же заметь: чем больше опор его

тело находит,

Тем в его собственных членах слабее

движения сила.

Эдип ответил и тем освободил город. Благодарные жители предложили ему стать царем Фив. «Разве нет у вас царя?» – «Был, но недавно погиб на перекрестке дорог, убитый шайкой разбойников». Так Эдип стал царем Фив и мужем вдовы Лайя – Иокасты.

О том, что произошло потом, когда Эдип – справедливый правитель, счастливый супруг, отец четверых детей – узнал, что он преступник, и идет речь в драме Софокла. Ужас трагедии не в свершении злодеяния – в постепенном осознании того, что уже свершилось. Четырежды Эдипу говорится: убийца царя – ты, сын Иокасты – ты, убийца отца – ты, муж матери – ты; и до самого последнего шага в этой цепи обвинений Эдип слышит слова и не понимает их смысла. Когда понимает, выкалывает свои – как будто ничего не видевшие! – глаза пряжкой с пояса повесившейся Иокасты.

Софокл построил драму как сложное техническое устройство, каждая часть которого срабатывает именно тогда, когда этого требует замысел. Три раза Эдип отвергает доказательства своей виновности: он никогда не видел фиванского царя, он сын правителей Коринфа, его отец умер уже после того, как он покинул свой город. Но затеянное им же самим расследование неостановимо, как механизм, ведет его к развязке. Вестник из Коринфа, сообщивший о смерти царя, оказывается тем же пастухом, что нашел ребенка Эдипа на склоне горы Киферон. Слуга Лайя, много лет назад унесший младенца в лес, – тем спутником фиванского царя, что единственный остался в живых после стычки на перекрестке дорог. Цепь замкнулась. Эдип, уже чувствующий под ногами пропасть, как за соломинку хватается за последнюю деталь механизма, не нашедшую пока себе места: «Почему же ты сказал фиванцам, что царя убила шайка разбойников?» – «Стыдно было признаться, что нас разбил один юноша.»

Пропасть разверзается перед Эдипом.

«Все персонажи драмы, – писал Андре Боннар, – и Эдип первый, сами того не зная, способствуют непреложному развитию событий. Они сами – части этой машины, шкивы и ремни действия, которое не могло бы развиваться без их помощи».

Так можно ли было пройти мимо этой великой драмы, читая курс культурологии студентам технического вуза?

Рассказывая студентам Севмашвтуза о культуре Древней Греции, я не пожалела времени, посвятив одно занятие сравнению мифа и трагедии, второе – фильму Пьера Паоло Пазолини «Царь Эдип», а на третьем – попросила студентов письменно высказать свои умозаключения по поводу античной драмы.

С точки зрения чувства

Судьба Эдипа захватывает нас только потому, что могла бы стать нашей судьбой.

3. Фрейд

«Виновен ли царь Эдип, и если виновен не он, то кто? Первое чувство читателя (или зрителя) – возмущение: бог подстраивает человеку западню, заставляет совершить преступление, хотя человек того не желает и всеми силами старается отвратить надвигающуюся беду. Когда Эдип убивает на перекрестке старца и его слуг, он не считает себя убийцей, и, пожалуй, довольно обоснованно. Эдип далек от состояния душевного равновесия. Возможно, что ссора на перекрестке и стала той последней каплей, окончательно лишившей Эдипа способности логически рассуждать и адекватно реагировать на реальность. Иными словами, в момент убийства Эдип пребывает в состоянии аффекта, или, по Фрейду, во власти „инстинкта смерти“, то есть потребности внешней агрессии».

Чаще всего студенты начинают именно с анализа душевного состояния Эдипа и обуревающих его чувств, как бы подставляя себя на место мифологического героя, до поры не замечая, что они слеплены из разного теста. «Он был злой на свою судьбу, на себя, на всех людей и выместил свои чувства на ни в чем не повинных путниках». «В нем проснулась какая-то звериная ярость, заставлявшая убивать дальше». Убийство тут не преступление, а «выброс внутренних страданий или самооборона», «жажда мести за испытанный им страх быть самому убитым».

Между мифом и бытом

Тут трагедия человека, обладающего полнотой человеческой власти, столкнувшегося с тем, что во вселенной отвергает человека.

А. Боннар

Сложнее всего студентам давалась адекватная мифологическому мышлению оценка брака Эдипа со своей матерью: ни жизнь, ни литература, ни кинематограф (основной источник житейской мудрости) не дают им подсказки. Ответ приходится искать в собственных эмоциях: «Эта женщина могла его растить, пеленать в младенчестве, любить и жалеть. А оказалось, что она – его жена. На мой взгляд, это очень тяжело морально осознавать». «Люди всегда и убивали, и будут убивать друг друга, и убийство родителей – это не такая уж и редкость, ну а женитьба на матери – это нечто из ряда вон выходящее... В общем, я считаю, что он дважды попадет в ад».

Студенты не принимают мифологического уравнивания вины за оба преступления. Убив отца, «он все-таки лишил его жизни, то есть самого дорогого, что есть у человека, но, с другой стороны, лучше быть убитым, чем обесчещенным, как мать». Но так ли это? «...Дети у них нормальные, так что ничего страшного. И пусть с моральной стороны это выглядит „не очень“, но все-таки полегче, чем убийство». Многие вообще не видят тут преступления: «он не знал, что это его мать, да в то время это и не было таким большим преступлением, ведь даже боги совершали такое». С точки зрения мифа все наоборот: уподобление поступков Эдипа деяниям богов не смягчает, а отягощает его вину – «что дозволено Юпитеру...» Но студенты в самом материале мифа находят подтверждение своей трактовке: «боги наслали чуму за то, что кто-то убил прежнего царя, а не за то, что кто-то женился на своей матери».

О мудрости и глупости Эдипа

Остановись, премудрый, как Эдип, Пред Сфинксом с вечною загадкой.

А. Блок

Самое неожиданное: студенты активно отрицают мудрость, которую приписывает Эдипу миф. «Тяжесть преступлений Эдипа, я считаю, не в том, что он убил отца и женился на матери, а в его слепоте духовной».

Ему вменяют в вину необдуманность поведения в тот роковой день у перекрестка трех дорог: «был шанс уйти, свернуть или выбрать другое направление – нет, льется кровь, гора трупов, и как следствие – еще и выполнилась первая часть предсказания». Эдип – «это буйный, несдержанный, избалованный, плохо воспитанный и глупый человек... он плохо контролирует свои действия... даже когда Тиресий недвусмысленно намекает на то, что Эдип сам убил царя, тот в силу своего скудоумия не может этого принять и в гневе прогоняет Тиресия...» Отчасти такое отношение могло быть спровоцировано фильмом Пазолини, в котором, столкнувшись со Сфинксом, герой проявляет отнюдь не мудрость (тем более что загадка Сфинксом в фильме и не загадывается вовсе), а близкую к бездумной ярости храбрость.

В то же время студенты пишут «о незаурядности личности Эдипа: он не стал ждать неизвестности, которая начала тяготить его, и отправился к жрецу (точнее, к оракулу – А.Ч.) выяснять, что его ждет впереди – надо, я считаю, иметь немало мужества, чтобы желать знать будущее». И в финале трагедии Эдип, по мнению большинства студентов, ведет себя более чем достойно: «он добровольно сделал себя изгоем, лишь бы не повредить близким ему людям». «Эдип невиновен, так как не ведал, что творил, но, будучи человеком религиозным, он наказывает себя, повинуясь судьбе, предсказанной богами». «Эдип выколол себе глаза, а это, по моему мнению, одно из самых страшных наказаний. Человек с помощью глаз получает около 90 процентов информации об окружающем его мире. Внезапно ослепшему человеку приходится заново учиться тому, что раньше он мог делать, не задумываясь. Но самое главное для потерявшего зрение – побороть страх перед постоянной темнотой и не сдаться в столь сложной ситуации».

Преступление и наказание

Сойдя в Аид, какими бы глазами

Я стал смотреть родителю в лицо,

Иль, может быть, мне видеть было сладко

Моих детей, увы, рожденных ею?

Софокл

Финал трагедии потрясает. Почему Эдип именно так наказывает себя?

Этот вопрос позволяет почувствовать глубину мифа, в котором каждая достигнутая ступень означает не ответ, а лишь получение нового вопроса.

Первый уровень объяснения задан еще Софоклом: он ослепляет себя из чувства стыда, дабы не видеть больше ни граждан Фив (при жизни), ни своих родителей (после смерти). «Эдип не мог после своих злодеяний смотреть людям в глаза. Он хотел лишить себя возможности созерцать и восхищаться красотой окружающего мира, считая, что недостоин этого».

Его вина слишком тяжела: «Боги могут управлять твоей судьбой, но совершить за тебя преступление они не могут. Эдип сам совершил преступление, убив. Боги лишь показали ему это, подставив под меч его собственного отца и доказав ему, что он недостоин звания человека». «Ведь не боги сошли с Олимпа и убили его родного отца, а он сам, своими руками сделал это!» «Ставя себя на место Эдипа, я тоже, если бы защищал себя, смог бы убить другого человека, но это, конечно, не снимало бы с меня вины. Я бы терзал себя мыслями: как я смог так просто убить человека!» Невыносимое чувство стыда – вот первая сила, заставившая Эдипа пронзить свои глаза застежкой с пояса Иокасты.

Мудрость слепоты

Как раз потому – такова диалектика истории – что эллинская культура тяготела к видимости, к «эйдосу», она рано начала отождествлять мудрость, то есть проникновение в тайну бытия, с физической слепотой.

С. Аверинцев

Однако терзающее Эдипа сокрушение – не единственное объяснение его поступка. «Видимо, Эдип считает, что раз он был „слеп“ все это время, то лучше ему оставаться слепым и дальше». «Именно глаза привели его в Фивы: скорее всего, он наказывает не себя, а свое зрение». «Насколько он был слеп до того, как узнал всю ужасную правду!» «Таким образом, Эдип отрезает себя от всех мерзостей внешнего мира. Своей слепотой Эдип разделяет мир на два: внешний и внутренний. Ослепив себя, он остается наедине со своим внутренним миром». «Слепота Эдипа – это символ невежества человека: во мраке своем он постигает иной свет, приобщается к иному знанию – знанию о наличии вокруг нас неведомого мира. А это уже не слепота, а прозрение. Это провозглашение, что зрячим является только Бог. Он всегда прав и ему виднее». «Эдип уже все знает. Предсказание сбылось. Он видит перед собой плоды своих дел, понимает, что от судьбы не уйти. И как в случае с Тиресием, он ослепляет себя за то, что видел». «Просто он не смог себе простить той „слепости“ в его деяниях». «Винил, я думаю, он себя за то, что был всю жизнь слепцом (хотя его предупреждали), и наказать себя решил подобающим образом – зачем слепцу глаза?»

Логика мифа достаточно ясна: или физическое зрение, руководящее человеком во внешнем мире, или зрение внутреннее, мудрость, позволяющее видеть скрытую суть вещей. Недаром греческая культура, забывшая о Гомере все, включая место рождения, настойчиво повторяла единственную его примету: он слеп. Указание на правильность такой трактовки содержится и в самом мифе – это фигура Тиресия, оксюморонного персонажа, слепого провидца. Но и этим объяснением действие Эдипа не исчерпывается.

Бог и человек

Все делает Бог, а испытывать из-за этого угрызения совести дано нам, и мы оказываемся перед ним виноваты, потому что берем на себя вину ради него.

Т. Манн

И тут перед нами открывается следующий уровень глубины трагедии: богоравенство Эдипа. Этот аспект открывается далеко не сразу. Мы должны быть благодарны Софоклу, перенесшему акцент с вопроса о том, как это все случилось, на понимание того, что же именно случилось. Эдип, расследующий преступление, в котором он – и убийца, и следователь, и палач, и жертва, в драме Софокла вынужден видеть всю ситуацию изнутри, и, идя за его мыслительным поиском, мы изнутри же раскрываем механизм действия. За внешней видимостью событий внезапно обнаруживается их внутреннее – подлинное – содержание. Внешняя цепочка событий естественна и по-человечески вполне понятна: понятно желание Лайя избавиться от несущего беды младенца, и вполне естественна человеческая жалость слуги, сохранившего ребенку жизнь. Понятно и достойно уважения намерение Эдипа покинуть родителей, чтобы никоим образом – ни сознательно, ни бессознательно, ни по своей воле, ни против нее – не свершить того, что предсказано оракулом.

Между тем, уходя от судьбы, Эдип идет прямо к ней. Именно его свободная воля в итоге и приводит его к свершению того, от чего он бежал, справедливо ужасаясь и отторгая от себя. Эдип (как, впрочем, и Лай) берет на себя смелость противостоять воле судьбы, чтобы уйти от собственной обреченности. Но и противореча богам (как ему представляется), и следуя их воле (против собственных намерений, но благодаря собственным действиям), Эдип все равно оказывается преступником. Жертва и виновник свершившегося, Эдип оказывается лицом к лицу с вопросом невероятной тяжести: так подчиняться ли человеку богам или же действовать самостоятельно? Подчиняться – и в итоге нарушить крайние из запретов, поставленных человеку, – запрет на убийство единственного, кого убить нельзя, – отца, и запрет на брак с единственной, с кем брак невозможен, – с матерью? Противодействовать и в результате собственного противодействия стать убийцей отца и мужем матери? Человек в западне. Оба пути заканчиваются преступлением, за которое боги неизбежно и справедливо карают, наслаждаясь собственным всесилием.

Низверженный в пучину отчаяния, Эдип, однако, именно здесь перехватывает инициативу божественного действия: боги сдел&ти его преступником, что ж, тогда он сделает себя жертвой. Эдип наказывает себя сам, логически продолжая божественный сценарий своей судьбы. Боги подняли его руку на отца, он руку возмездия поднимает на себя. Вынужденный к преступлению, он свободен в наказании. Эдип ослепляет себя, при этом вдвойне важно и то, что именно так он наказывает себя, и то, что наказывает себя сам. Жест, казалось бы, объясняемый аффектом, отчаянием, во всяком случае, чувством, но не рассудком (какой уж тут трезвый рассудок – над трупом собственной матери-жены), в глубине своей сути оказывается гениально мудрым, рационально необходимым, единственно целесообразным. Эдип ставит точку в игре богов; он, до сей минуты служивший бессловесной пешкой в их бесцельной игре, завершает ее сам. Он отнимает у богов возможность его наказать, как они отняли у него возможность избежать преступления. Таким образом, он достиг свободы, неведомой среди людей: исполнив и преступление, и наказание, он более ничем никому не обязан – ни богам, ни людям...

Как понимают эту ситуацию студенты? «Я понимаю это так, что человек появляется в этом мире уже „отягощенный злом“, но не в религиозном смысле, а в том, что, становясь частью несовершенного мира, обычный человек обречен на совершение преступлений при отсутствии подлинного знания себя, своей судьбы и окружающего мира». «С одной стороны, судьба любого, будь то простой человек, герой или бог, предопределена заранее, не зря оракулы имеют возможность ее предсказывать. Но, с другой стороны, всегда в любой судьбе любого героя греческой мифологии есть ключевой момент, когда он может изменить свою судьбу, предотвратить свою гибель или трагедию. И в мифе об Эдипе разговор с Тиресием – именно тот ключевой момент: если он слушается Тиресия и перестает искать убийцу Лайя, то при нем остаются и его жена– мать, и его дочь, и глаза. Но он не может так поступить (долг чести), поэтому терпит беды. То есть получается двойственность: с одной стороны, есть выбор – или-или; а с другой – судьба уже предопределена. Как же так? Ведь одно исключает другое. Но дело в том, что альтернативный вариант от предсказанного почти не осуществим – или в силу социальных причин (у Эдипа это долг правителя), или в силу особенностей характера (чаще всего это честолюбие или жажда приключений, как у Ахилла)... или иди налево, или направо, но налево тебе идти стыдно, поэтому, как человек чести, ты все равно направо пойдешь...»

Так мифологическая история, уходящая корнями в глубочайшую древность, оказывается созвучна судьбе любого человека, коль скоро он задумывается о своей жизни и мере собственной ответственности.

Перевод с античного на студенческий

В основном студенты «гуманизируют» миф, очеловечивают его, игнорируя те его стороны, которые не укладываются в рамки современного опыта. «Бош», «рок», «судьба» – эти понятия лишены для них жизненного содержания; вера в пророчество приравнивается к суеверию. Попытка царя Лайя избавиться от несущего опасность младенца расценивается как единственная причина всех последующих неприятностей. «Размышляя над этим мифом, я почему-то все снова и снова возвращаюсь к его началу: почему Лай решил избавиться от ребенка? Может быть, именно этот шаг стал первым на пути к тому, чтобы предсказание сбылось...» Если бы Лай и Иокаста «воспитывали его сами, то он знал бы своих настоящих родителей, не убил бы своего отца и не женился бы на своей матери», «и ничего бы такого не случилось». «Не будь царь Лай таким спесивым, простая просьба уступить дорогу спасла бы ему жизнь: ведь Эдип не зол, человеколюбив, и гордыня его спит, как и все чувства. Ему не до окружающей действительности, он убит горем, ведь ему пришлось расстаться с самыми близкими ему людьми».

Так вопрос о том, кто виноват в эдиповых преступлениях – сам Эдип или ведущий его Рок, переводится в сугубо человеческую, житейскую плоскость. Вердикт «виновен» выносится в отношении отца Эдипа: «не надо верить всяким пророкам и выкидывать своего собственного ребенка!» «Отец, отправивший своего сына на смерть во младенчестве, сам предрешил свою судьбу, тем самым не Эдип, а отец убил, причем себя самого».

Такая трактовка, разумеется, не соответствует древнегреческим представлениям об устройстве мира. В своих рассуждениях студенты, как правило, руководствуются человечностью, сочувствием, жалостью к попавшему в жернова судьбы Эдипу: «По-моему, царь Эдип – единственный положительный герой всей этой истории, единственный в трагедии человек, от которого ничего не зависело, но считавший себя виновным во всем».

«Изучая такие произведения мировой культуры, задумываешься над вопросами: кто мы? какова наша миссия? что нами всеми движет, для чего мы живем и какова конечная цель цивилизации?» «Миф об Эдипе – выражение истины, отточенное веками, о силе и неотвратимости судьбы». «Я не судья и не следователь, поэтому не мне решать, кто виноват, а кто нет. И не в моей компетенции вопрос „почему?“ Какие были мысли по поводу вопросов – те и написал».

(В статье использованы фрагменты письменных работ студентов Севмашвтуза (филиал С-ПбГМТУ, г. Северодвинск), 1997-1999)

ОБЩЕСТВО И ЧЕЛОВЕК

Ирина Прусс

Демографические странности

Цифры эти вроде бы всем известны, но всякий раз они поражают воображение: 4 миллиона лет ушло на то, чтобы человечество достигло численности в 2 миллиарда, 46 лет – на прирост еще 2 миллиардов и всего 22 года – на добавление следующих 2 миллиардов. По прогнозам ООН (по самому сдержанному варианту), в 2050 году на планете будет 9 миллиардов людей (есть вариант, по которому – 14 миллиардов). И все это в результате резкого снижения смертности и продления жизни человека. Поскольку планета, кажется, вовсе не готова накормить, напоить, вообще содержать такое количество довольно капризных и немыслимо деятельных существ, здесь уже формируется первое – оно же главное – противоречие нашего времени.

Человек стал жить намного дольше, чем когда-то: в XVIII веке средняя продолжительность жизни европейского аристократа равнялась 35 годам, теперь для жителей Европы, Америки, Канады и Японии она составляет 75 лет, и демографы осторожно говорят, что вряд ли в первой половине XXI века население развитых стран будет жить в среднем больше ста лет. И это хорошо.

Но нас стало слишком много. И это плохо.

До сих пор рост производства сельскохозяйственной продукции обгонял рост численности населения планеты, и хотя бывали неурожайные голодные в каких-то регионах Земли годы, никакой глобальной катастрофы не было. Теперь, утверждает доктор экономических наук Евгений Ковалев, напоминая нам эсхатологические предупреждения докладов Римского клуба, продовольственная проблема становится глобальной, потому что темпы прироста продукции сельского хозяйства не могут больше угнаться за темпами роста населения планеты. Более того, если человечество хочет еще долго жить на ней, необходимо умерить аппетиты: интенсивное земледелие и особенно животноводство губят почву, тяжелые машины уплотняют ее, а орошение уменьшает запасы грунтовых вод.

Между тем грех упрекать людей в чрезмерных аппетитах. По оценке Поля Эрлиха, в свое время обвиненного советскими политиками и учеными в приверженности людоедскому мальтузианству, «около 250 миллионов человек умерло от причин, связанных с голодом, за последние четверть столетия – примерно 10 миллионов в год».

Как раз жители Европы (теперь принято говорить – жители стран Северного кольца, принадлежащие к «золотому миллиарду» людей с относительно высоким уровнем благосостояния) эту проблему решили единственным способом, каким она решается без массовых эпидемий, войн или политического насилия: они снизили рождаемость. В самом начале восьмидесятых годов известный наш демограф и старинный друг журнала Анатолий Вишневский, директор Центра демографии и экологии человека Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, со страниц нашего журнала объявил о начале великой демографической революции: демографическое равновесие высокой смертности и высокой рождаемости на наших глазах сменяется новым равновесием низкой смертности и низкой рождаемости.

Казалось бы, тот же самый результат, только другим способом достигаемый – но сдвиг произошел в самом ядре европейской культуры, высшей ценностью которой стала человеческая жизнь. Это можно обосновать тем, что единственный ребенок (а типичная европейская семья имеет именно одного ребенка) стоит родителям и обществу таких материальных, психологических, интеллектуальных затрат, каких прежде никому не пришло бы в голову вкладывать и в десятерых. Но на самом деле ценность человеческой жизни не нуждается в обосновании – она на то и одна из главных ценностей, что сама служит обоснованием поведения, мыслей, чувств, направляя деятельность людей, институтов и обществ в целом. Вся жизнь европейцев была перестроена в соответствии с ней. В семейных расходах, как и в расходах государственных бюджетов, вперед выдвинулись здравоохранение и образование.

И это прекрасно – по крайней мере для носителей новой культуры.

Правда, при этом пропитанная высокими (уманистическими ценностями Европа начала тихо вымирать. Падение рождаемости давно проскочило точку равновесия и продолжается до сих пор. Практически все страны Северного кольца (за исключением США) сами себя не воспроизводят.

Но сокращение населения – это отлично, если говорить о выживании на планете человека как биологического вида, и очень жаль, что прочие народы, вне «золотого миллиарда», живут в своем традиционном патриархальном мире бедно, скученно и тем не менее продолжают «плодиться и размножаться». Бороться со смертностью они у европейцев быстро научились, поскольку тот, кто позже начинает, имеет большие преимущества – он все получает готовым. А при нынешних коммуникациях распространение самых последних лекарств, методов санитарии и гигиены по всей Земле не представляет никаких трудностей.

В свое время Европа и США, всякие международные организации, напуганные демографическим взрывом, развернули кампанию за снижение рождаемости в развивающихся странах. Кампания эта с треском провалилась. Анатолий Вишневский объясняет, почему:«Высокая рождаемость – элемент традиционной культуры. Нельзя сохранить традиционную культуру, если из нее изъят этот элемент. В ней все системно связано. А снижение смертности делает бесценную в прошлом норму бессмысленной. Традиционная культура защищает себя, и это совершенно нормально, хотя никакой перспективы у традиционной системы ценностей нет. Но пока она не может смириться с новыми принципами демографического поведения, со свободой индивидуального выбора – и вообще, и в демографической сфере в частности, с новыми семейными порядками, с новым положением женщины и т.п. Поэтому все традиционалистские элементы латиноамериканских, азиатских, африканских обществ, а там они еще очень сильны, выступают против ограничения деторождения и всего, что с этим связано».

Взрыв Торгового центра в Нью-Йорке, устроенный арабскими террористами, Вишневский склонен рассматривать как один из эпизодов войны бедного Юга с его растущим населением против богатого Севера. Он опасается, что подобные – и более страшные – эпизоды у нас еще впереди.

Однако заселение богатого Севера выходцами с Юга идет постоянно, неуклонно, и это мирное его завоевание пока куда более эффективно. На «замещающую миграцию» многие специалисты возлагают огромные надежды как на единственно возможное мирное решение проблем и Севера, и Юга. Север обретает рабочие руки – от высококлассных специалистов, спрос на которых у них на родине невелик, до низкоквалифицированных работников на места, которые не торопятся занимать местные жители. Южане вместе с доходами, на которые они не могли рассчитывать дома, получают естественную прививку европейских ценностей и европейского образа жизни, что в конце концов неизбежно приведет к падению рождаемости в их среде.

Вдобавок все участники такой новой совместной жизни влияют друг на друга, проникаются взаимным уважением и терпимостью, взаимно обогащаются. Хотя, конечно, при всех традициях европейской демократии одни в этом общежитии оказываются все же чуть более равными, чем другие, хотя бы потому, что они – дома, они этот дом создавали, как и правила жизни в нем.

Но рождественская история с сироткой у дверей богатого дома не получается вовсе уж безоблачной. Некоторое недовольство накапливается и с той, и с другой стороны. Местные боятся за свои рабочие места и еще больше боятся потерять самих себя – в последнем был несомненный резон, потому что страна, в которой сначала каждый пятый, потом каждый третий – иммигрант второго или третьего поколения, уже не та страна, в которой они родились и жили когда-то. Их поймет любой москвич в п-ом поколении, поскольку сам пережил или от родителей слышал о нашествии на мегаполис сельских жителей, которые сюда рвались к лучшей жизни и которых сами местные власти зазывали, чтобы было кому работать на тяжелых и непрестижных рабочих местах. «Москва стала не та» – звучит высокомерно, но в этом вздохе старожилов есть своя правда: действительно, ведь не та, что была полвека назад.

Приезжие опасаются ксенофобии тоже вполне обоснованно и жалуются на относительность хваленой западной демократии, которая совсем не всегда и не в полном объеме распространяется на них.

Легче всех других прививку пришлыми перенесли страны классической иммиграции, которые были иммигрантскими с самого начала, – прежде всего Соединенные Штаты (плюс Австралия, плюс Новая Зеландия). Они отнеслись к делу без ненужных сантиментов, практически и прагматически, отбирая из потенциальных сограждан тех, кто им нужен, – по возрасту, по профессиям и так далее. Но в сугубо либеральном laisse feire Соединенных Штатов обнаружился свой недостаток: предоставленные самим себе, иммигранты жались друг к другу в тесных землячествах, сохраняя обычаи и представления былой родины долго, порой всю жизнь, и воспитывая в них следующие поколения. Плавильного котла, в котором все они должны были слиться в один народ, все не получалось, выходил какой-то винирет из совершенно разных культур, выбираться из которого предстоит следующим и последующим поколениям.

Миграция с Юга на Север пока нарастает, но вот один из независимых экспертов Питер Столкер считает, что, может быть, и не очень скоро, но в обозримом будущем ситуация обязательно изменится. Глобализация постепенно выравнивает не только потребительские вкусы и запросы, но и уровень производства благ, за которыми рано или поздно не надо будет далеко уезжать из дома. Уже сейчас люди едут по миру не в одну только сторону. Обратно возвращаются те, кто в изменившихся дома экономических и политических условиях надеется найти работу; те, кто так и не сумел прижиться в чужой стране. Возвращаются порой по причинам не слишком понятным – но факт, что число репатриантов в Южной Корее существенно возросло после сеульской Олимпиады, которую показывали телевизионные каналы во всем мире. Достаточно начаться экономическому буму в стране, из которой прежде активно уезжали, как она становится притягательной и для жителей развитых стран: они живут и работают во многих странах Азии, особенно ставших «азиатскими тиграми».

Конечно, многие предпочли бы жить дома, если бы нужда не гнала. Нужду, как известно, каждый понимает по-своему. Наблюдатели обратили внимание: необходимо, чтобы зарплата была больше той, которую человек получал на родине, как минимум в четыре раза, чтобы он согласился эмигрировать. Но дело не только – и даже не столько – в том, что со временем более или менее выровняются экономические условия жизни в разных регионах Земли. Чем дальше, тем яснее становится, что имеют тенденцию к выравниванию демографические обстоятельства: уровень рождаемости начал снижаться и в самых многодетных частях Земли.