Текст книги "Из фронтовой лирики. Стихи русских советских поэтов"

Автор книги: авторов Коллектив

Семен Гудзенко
Мое поколение

 
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б
не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред
господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины
шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
 
 
Расцвели и опали… Проходит четвертая
осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча
грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья
ремёсел,
нам досталась на долю нелегкая участь
солдат.
 
 
У погодков моих нет ни жен, ни стихов,
ни покоя, —
только сила и юность. А когда
возвратимся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник,
такое,
что отцами-солдатами будут гордиться
сыны.
 
 
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить
не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей
сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге
забьется, —
у погодков моих ни стихов, ни покоя,
ни жен.
 
 
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б
не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился
последним куском,
тот поймет эту правду, – она к нам
в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым,
охрипшим баском.
 
 
Пусть живые запомнят и пусть поколения
знают
эту взятую с боем, суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана
сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных
лежат, —
 
 
это наша судьба, это с ней мы ругались
и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом
мосты.
…Нас не нужно жалеть: ведь и мы никого б
не жалели.
Мы пред нашей Россией и в трудное
время чисты.
 
 
А когда мы вернемся, —
а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди,
живучи и злы, —
пусть нам пива наварят и мяса нажарят
к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду
ломились столы.
 
 
Мы поклонимся в ноги родным
исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что
дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу
штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем
для себя.
 

1945

Александр Жаров
Заветный камень

 
Холодные волны вздымает лавиной
Широкое Черное море.
Последний матрос Севастополь покинул,
Уходит он, с волнами споря…
И грозный соленый бушующий вал
О шлюпку волну за волной разбивал…
         В туманной дали
         Не видно земли.
         Ушли далеко корабли.
 
 
Друзья-моряки подобрали героя.
Кипела вода штормовая…
Он камень сжимал посиневшей рукою
И тихо сказал, умирая:
«Когда покидал я родимый утес,
С собою кусочек гранита унес —
         За тем, чтоб вдали
         От крымской земли
         О ней мы забыть не могли.
 
 
Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,
Что с честью нести его будет.
Он первым в любимую бухту вернется
И клятвы своей не забудет.
Тот камень заветный и ночью и днем
Матросское сердце сжигает огнем…
         Пусть свято хранит
         Мой камень-гранит, —
         Он русскою кровью омыт».
 
 
Сквозь бури и штормы прошел этот камень,
И стал он на место достойно…
Знакомая чайка взмахнула крылами,
И сердце забилось спокойно.
Взошел на утес черноморский матрос,
Кто родине новую славу принес…
         И в мирной дали
         Идут корабли
         Под солнцем родимой земли.
 

1943–1945

Михаил Исаковский
Враги сожгли родную хату…

 
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
 
 
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
 
 
Стоит солдат – и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя – мужа своего.
 
 
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол, —
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел…»
 
 
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.
 
 
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой.
 
 
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.
 
 
Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.
 
 
Он пил – солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
 
 
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
 

1945

Владимир Карпеко
2 мая 1945 года в Берлине

 
Еще невнятна тишина,
Еще в патронниках патроны,
И по привычке старшина
Бежит, пригнувшись, к батальону.
 
 
Еще косится автомат
На окон черные провалы,
Еще «цивильные» дрожат
И не выходят из подвалов.
 
 
И, тишиною потрясен,
Солдат, открывший миру двери,
Не верит в день, в который он
Четыре долгих года верил.
 

1945

Петр Комаров
Сунгарийские болота

 
Ты вниз поглядел из окна самолета —
И ты не увидел привычной земли:
Глухие разводья, протоки, болота,
Озера и топи лежали вдали.
 
 
Там чахлые травы шептались и дрогли,
И плакали чибисы, злясь на судьбу.
И серая цапля, как иероглиф,
Стояла, – должно быть, с лягушкой в зобу.
 
 
Бездонные топи. Озера, болота —
Зеленая, желтая, рыжая мгла.
Здесь даже лететь никому неохота.
А как же пехота все это прошла?..
 

1945

Дальневосточный фронт

Григорий Корин
«Еще кого здесь выжечь хочет…»

 
Еще кого здесь выжечь хочет
Пороховая эта мгла?
Последний житель,
Черный кочет, —
Все,
Что осталось от села.
Огнем и кровью все полúто —
И штык, и скатка, и душа,
И только небо не разбито
На переходе рубежа.
 

1945

Виктор Лузгин
«Далекий сорок первый год…»

Виктор Лузгин погиб на фронте в 1945 году.

 
Далекий сорок первый год.
Жара печет до исступленья.
Мы от границы на восход
Топтали версты отступленья.
 
 
Из деревень, в дыму, в пыли,
Шли матери, раскинув платы.
Чем мы утешить их могли,
Мы, отступавшие солдаты?
 
 
Поля, пожары, пыль дорог,
Короткий сон под гулким небом,
И в горле комом, как упрек,
Кусок черствеющего хлеба.
 

1945

Самуил Маршак
Берлинская эпиграмма

 
«Год восемнадцатый не повторится ныне!» —
Кричат со стен слова фашистских лидеров.
 
 
А сверху надпись мелом: «Я в Берлине»
И подпись выразительная: «Сидоров».
 

1945

Сергей Наровчатов
Солдаты свободы

 
Полощут небывалые ветра
Наш гордый флаг над старым магистратом.
И город взят. И отдыхать пора,
Раз замолчать приказано гранатам.
 
 
А жителей как вымела метла,
В безлюдном затеряешься просторе…
Как вдруг наперерез из-за угла
Метнулось чье-то платьишко простое.
 
 
Под ситцевым изодранным платком
Иззябнувшие вздрагивают плечи…
По мартовскому снегу босиком
Ко мне бежала девушка навстречу.
 
 
И прежде чем я понял что-нибудь,
Меня заполонили гнев и жалость,
Когда, с разбегу бросившись на грудь,
Она ко мне, бессчастная, прижалась.
 
 
Какая боль на дне бессонных глаз,
Какую сердце вынесло невзгоду…
Так вот кого от гибели я спас!
Так вот кому я возвратил свободу!
 
 
Далекие и грустные края,
Свободы незатоптанные тропы…
– Как звать тебя, печальница моя?
– Европа!
 

1945

Алексей Недогонов
Висонтлааташра, капитан!

 
Есть такая песенка в Унгарии,
пели в дни войны ее
одну
(с грустью провожают очи карие
капитана-венгра на войну).
 
 
Кружится пластинка патефонная —
веры и заклятья талисман,
напевает женщина влюбленная:
– Висонтлааташра[7]7
  До свидания (венг.).


[Закрыть], капитан!
 
 
Дни и ночи та пластинка кружится —
хриплое эстрадное былье, —
скорбная хозяйка дома
Жужица
каждый вечер слушает ее.
 
 
Кончится круженье патефонное —
бой стенных,
полночный
зимний час, —
вновь заводит женщина бессонная
все одну и ту ж,
в который раз!
 
 
…От карпатского селения Улáури —
через Будапешт
на Сомбатель —
над землею этой
в белом трауре
кружится гигантская метель.
 
 
Сумасшедшая пластинка кружится,
кажется,
что к Дону сквозь туман
в этот час выходит в черном Жужица:
– Висонтлааташра, капитан!
 
 
Мы над скорбью женщины не охали,
не вздыхали лживым
холодком,
спусковыми у виска не грохали,
в двери не стучали кулаком.
 
 
Мы ей отвечали состраданием,
мы щадили ту слезу в глазах,
что зовется вдовьим заклинанием
на кровавых всех материках.
 

1945

Сергей Орлов
«Вот человек – он искалечен…»

 
Вот человек – он искалечен,
В рубцах лицо. Но ты гляди
И взгляд испуганно при встрече
С его лица не отводи.
 
 
Он шел к победе, задыхаясь,
Не думал о себе в пути,
Чтобы она была такая:
Взглянуть – и глаз не отвести!
 

1945

Павел Шубин
Солдат

 
Зеленой ракетой
Мы начали ту
Атаку
На дьявольскую высоту.
 
 
Над сумрачной Лицей
Огонь закипел,
И ты распрямиться
Не смог, не успел.
 
 
Но взглядом неробким
Следил, неживой,
Как бился на сопке
Отряд штурмовой.
 
 
Как трижды катились
С вершины кривой,
Как трижды сходились
Опять в штыковой:
 
 
Удар
   и прыжок —
На вершок,
       на аршины,
И рваный флажок
Заалел над вершиной.
 
 
В гранитной могиле,
Сухой и крутой,
Тебя мы зарыли
Под той высотой.
 
 
На той высоте
До небес взнесена
Во всей красоте
Вековая сосна.
 
 
Ей жить – охранять
Твой неначатый бой,
Иголки ронять,
Горевать над тобой.
А мне не избыть,
Не забыть до конца
Твою
   неубитую
Ярость бойца.
 
 
В окопе холодном,
Безмолвный уже,
Ты все на исходном
Лежишь рубеже.
 
 
И, сжатый в пружину,
Мгновенья,
Года
Готов – на вершину,
В атаку, туда.
 
 
Где в пламя рассвета,
Легка и грустна,
Зеленой ракетой
Взлетает сосна.
 

1945

Александр Твардовский
«Я знаю, никакой моей вины…»

 
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны
И что они – кто старше, кто моложе —
Остались там. И не о том же речь,
Что я их мог и не сумел сберечь.
Речь не о том. Но все же, все же, все же…
 

1966