Текст книги "Из фронтовой лирики. Стихи русских советских поэтов"

Автор книги: авторов Коллектив

Александр Гитович
Строитель дороги

 
Он шел по болоту, не глядя назад,
      Он бога не звал на подмогу,
Он просто работал, как русский солдат,
      И выстроил эту дорогу.
 
 
На запад взгляни и на север взгляни —
      Болото, болото, болото.
Кто ночи и дни выкорчевывал пни,
      Тот знает, что значит работа.
 
 
Пойми, чтобы помнить всегда и везде:
      Как надо поверить в победу,
Чтоб месяц работать по пояс в воде,
      Не жалуясь даже соседу!
 
 
Все вытерпи ради родимой земли,
      Все сделай, чтоб вовремя, ровно,
Одно к одному по болоту легли
      Настила тяжелые бревна.
 
 
…На западе розовый тлеет закат,
      Поет одинокая птица.
Стоит у дороги и смотрит солдат
      На запад, где солнце садится.
 
 
Он курит и смотрит далеко вперед,
      Задумавший точно и строго,
Что только на запад бойцов поведет
      Его фронтовая дорога.
 

1942

Волховский фронт

Семен Гудзенко
Перед атакой

 
Когда на смерть идут – поют,
а перед этим
         можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки,
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
     и умирает друг.
И значит – смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним
          идет охота.
Будь проклят
         сорок первый год
И вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
     и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
       не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
            А потом
глушили водку ледяную
и выковыривал ножом
из-под ногтей
        я кровь чужую.
 

1942

Западный фронт

Евгений Долматовский
Раненые

 
Взошла рассветная звезда,
И время к солнцу ближе.
Увижу или никогда
Я солнца не увижу?
 
 
Товарищ раненый, не спи,
Дышу я еле-еле.
Торжественный рассвет в степи
Играет на свирели.
 
 
Прохлада трогает лицо,
Звезда над нами вьется,
Как парашютное кольцо
Вытягивая солнце.
 
 
Как вытянет – начнется бой,
Кипенье дикой силы…
И, может, только нам с тобой
Уже не встать с носилок.
 
 
А все же наша жизнь была,
Скажу я перед гробом,
Частицей раннего тепла,
А не ночным ознобом.
 
 
Отбросив наступленье тьмы,
Испытаны бедою,
Еще не солнцем были мы,
Но утренней звездою.
 

1942

Сталинградский фронт

Михаил Дудин
Соловьи

 
О мертвецах поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова
 
 
Не говорим. Не поднимая глаз,
В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас
Остался только пепел, да упрямо
Обветренные скулы сведены.
 
 
Трехсотпятидесятый день войны.
 
 
Еще рассвет на листьях не дрожал
И для острастки били пулеметы…
Вот это место. Здесь он умирал,
Товарищ мой из пулеметной роты.
 
 
Тут бесполезно было звать врачей,
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,
 
 
Смотрел на нас, и молча ждал конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошел с лица,
Потом оно, темнея, каменело.
 
 
Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.
Запри все чувства сразу на защелку.
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защелкал,
 
 
Потом сильней, входя в горячий пыл,
Как будто настежь вырвавшись из плена,
Как будто сразу обо всем забыл,
Высвистывая тонкие колена.
 
 
Мир раскрывался. Набухал росой.
Как будто бы еще едва означась,
Здесь, рядом с нами, возникал другой
В каком-то новом сочетанье качеств.
 
 
Как время, по траншеям тек песок.
К воде тянулись корни у обрыва,
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.
 
 
Еще минута. Задымит сирень
Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день.
Она везде. Она непроходима.
 
 
Еще мгновенье. Перекосит рот
От сердце раздирающего крика, —
Но успокойся, посмотри: цветет,
Цветет на минном поле земляника.
 
 
Лесная яблонь осыпает цвет,
Пропитан воздух ландышем и мятой…
А соловей свистит. Ему в ответ
Еще – второй, еще – четвертый, пятый.
 
 
Звенят стрижи. Малиновки поют.
И где-то возле, где-то рядом, рядом
Раскидан настороженный уют
Тяжелым громыхающим снарядом.
 
 
А мир гремит на сотни верст окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.
 
 
Весь этот лес листом и корнем каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.
 
 
Да, это жизнь. Ее живые звенья,
Ее крутой бурлящий водоем.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своем.
 
 
Горячий луч последнего рассвета
Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца.
 
 
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле,
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: «Ребята, напишите Поле:
У нас сегодня пели соловьи».
 
 
И сразу канул в омут тишины
Трехсотпятидесятый день войны.
 
 
Он не дожил, не долюбил, не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.
 
 
И, может быть, в песке, в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови,
Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:
У нас сегодня пели соловьи».
 
 
И полетит письмо из этих мест
Туда, в Москву, на Зубовский проезд.
 
 
Пусть даже так! Потом просохнут слезы,
И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем
У той поджигородовской березы
Ты всмотришься в зеленый водоем.
 
 
Пусть даже так. Потом родятся дети
Для подвигов, для песен, для любви.
Пусть их разбудят рано на рассвете
Томительные наши соловьи.
 
 
Пусть им навстречу солнце зноем брызнет
И облака потянутся гуртом.
Я славлю смерть во имя нашей жизни.
О мертвецах поговорим потом.
 

1942

Ленфронт

Владислав Занадворов
Война

Владислав Занадворов (род. в 1914 г.) погиб под Сталинградом в ноябре 1942 г.

 
Ты не знаешь, мой сын, что такое война!
Это вовсе не дымное поле сраженья,
Это даже не смерть и отвага. Она
В каждой капле находит свое выраженье.
Это изо дня в день лишь блиндажный песок
Да слепящие вспышки ночного обстрела;
Это боль головная, что ломит висок;
Это юность моя, что в окопах истлела;
Это грязных, разбитых дорог колеи;
Бесприютные звезды окопных ночевок;
Это – кровью омытые письма мои,
Что написаны криво на ложе винтовок;
Это жизни короткий последний рассвет
Над изрытой землей. И лишь как
завершенье —
Под разрывы снарядов, при вспышках
ракет —
Беззаветная гибель на поле сраженья.
 

1942

Владимир Зотов
Смерть солдата

 
Бывает так – еще не бой,
Передний край еще спокоен,
А, срезан пулею слепой,
Упал на дно окопа воин.
 
 
Застыл солдат недвижно прям
В покое нерушимо прочном,
И руки вытянул по швам
Он перед отпуском бессрочным.
 
 
Никто ему в последний раз
По-русски тело не омоет.
Лишь веки потускневших глаз,
Тоскуя, друг ему закроет.
 
 
И место мертвому найдут
Угрюмого успокоенья,
Привал последний и приют
В забытом ходе сообщенья.
 
 
Могила тесная узка.
Ее, отмеря в рост длиною
И в глубь на полтора штыка,
Саперы выдолбят киркою.
 
 
На вековечный отдых свой
Солдат ложится безоружный.
Его винтовку взял другой, —
Оружие для мщенья нужно!
 
 
Покойному отдать поклон
Сберутся фронтовые братья.
Простые, строгие, как он,
Простятся, слез мужских не тратя.
 
 
Стоят вокруг они, скорбя,
Стоят в молчании суровом.
Горюет каждый про себя,
Не облегчая горя словом.
 

1942

Ленфронт

Вера Инбер
Душа Ленинграда

 
Их было много, матерей и жен,
Во дни Коммуны, в месяцы Мадрида,
Чьим мужеством весь мир был поражен,
Когда в очередях был хлеб не выдан,
Когда снаряды сотнями смертей
Рвались над колыбелями детей.
 
 
Но в час, когда неспешною походкой
В историю вошла, вступила ты, —
Раздвинулись геройские ряды
Перед тобой, советской патриоткой,
Ни разу не склонившей головы
Перед блокадой берегов Невы.
 
 
Жилье без света, печи без тепла,
Труды, лишенья, горести, утраты —
Все вынесла и все перенеслá ты.
Душою Ленинграда ты была,
Его великой материнской силой,
Которую ничто не подкосило.
 
 
Не лаврами увенчан, не в венке
Передо мной твой образ, ленинградка.
Тебя я вижу в шерстяном платке,
В морозный день, когда ты лишь украдкой,
Чтобы не стыла на ветру слеза,
Утрешь, бывало, варежкой глаза.
 

1942

Ленинград

Михаил Исаковский
В прифронтовом лесу

Лиде

 
С берез, неслышен, невесом,
   Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
   Играет гармонист.
 
 
Вздыхают, жалуясь, басы,
   И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы —
   Товарищи мои.
 
 
Под этот вальс весенним днем
   Ходили мы на круг,
Под этот вальс в краю родном
   Любили мы подруг;
 
 
Под этот вальс ловили мы
   Очей любимых свет,
Под этот вальс грустили мы,
   Когда подруги нет.
 
 
И вот он снова прозвучал
   В лесу прифронтовом,
И каждый слушал и молчал
   О чем-то дорогом;
 
 
И каждый думал о своей,
   Припомнив ту весну,
И каждый знал – дорога к ней
   Ведет через войну…
 
 
Так что ж, друзья, коль наш черед, —
   Да будет сталь крепка!
Пусть наше сердце не замрет,
   Не задрожит рука;
 
 
Пусть свет и радость прежних встреч
   Нам светят в трудный час,
А коль придется в землю лечь,
   Так это ж только раз.
 
 
Но пусть и смерть – в огне, в дыму —
   Бойца не устрашит,
И что положено кому —
   Пусть каждый совершит.
 
 
Настал черед, пришла пора, —
   Идем, друзья, идем!
За все, чем жили мы вчера,
   За все, что завтра ждем:
 
 
За тех, что вянут, словно лист,
   За весь родимый край…
Сыграй другую, гармонист,
   Походную сыграй!
 

1942

Дмитрий Кедрин

 
Весь край этот, милый навеки,
В стволах белокорых берез,
И эти студеные реки,
У плеса которых ты рос.
 
 
И темная роща, где свищут
Всю ночь напролет соловьи,
И липы на старом кладбúще,
Где предки уснули твои.
 
 
И синий ласкающий воздух,
И крепкий загар на щеках,
И деды в андреевских звездах,
В высоких седых париках.
 
 
И рожь на полях непочатых,
И эта хлеб-соль средь стола,
И псковских соборов стрельчáтых
Причудливые купола.
 
 
И фрески Андрея Рублева
На темной церковной стене,
И звонкое русское слово,
И в чарочке пенник на дне.
 
 
И своды лабазов просторных,
Где в сене – раздолье мышам,
И эта – на ларчиках черных —
Кудрявая вязь палешан.
 
 
И дети, что мчатся, глазея,
По следу солдатских колонн,
И в старом полтавском музее
Полотнища шведских знамен.
 
 
И санки, чтоб вихрем летели!
И волка опасливый шаг,
И серьги вчерашней метели
У зябких осинок в ушах.
 
 
И ливни – такие косые,
Что в поле не видно ни зги…
Запомни:
Все это – Россия,
Которую топчут враги.
 

1942

 
В час испытаний
Поклонись отчизне
По-русски,
В ноги,
И скажи ей:
«Мать!
Ты жизнь моя!
Ты мне дороже жизни!
С тобою – жить,
С тобою – умирать!»
 
 
Будь верен ей.
И, как бы ни был длинен
И тяжек день военной маеты, —
Коль пахарь ты,
Отдай ей все, как Минин,
Будь ей Суворовым,
Коль воин ты.
 
 
Люби ее.
Клянись, как наши деды,
Горой стоять
За жизнь ее и честь,
Чтобы сказать
В желанный час победы:
«И моего
Тут капля меда есть!»
 

1942

Семен Кирсанов
Долг

 
Война не вмещается в оду,
и многое в ней не для книг.
Я верю, что нужен народу
души откровенный дневник.
 
 
Но это дается не сразу, —
душа ли еще не строгá? —
и часто в газетную фразу
уходит живая строка.
 
 
Куда ты уходишь? Кудá ты?
Тебя я с дороги верну.
Строка отвечает: – В солдаты.
Душа говорит: – На войну.
 
 
И эти ответы простые
меня отрезвляют вполне.
Сейчас не нужны холостые
патроны бойцу на войне.
 
 
Писать – или с полною дрожью,
какую ты вытерпел сам,
когда ковылял бездорожьем
по белорусским лесам!
 
 
Писать о потерянном? Или —
писать, чтоб, как огненный штык,
бойцы твою строчку всадили
в бою под фашистский кадык.
 
 
В дыму обожженного мира
я честно смотрю в облака.
Со мной и походная лира,
и твердая рифма штыка.
 
 
Пускай эту личную лиру
я сам оброню на пути.
Я буду к далекому миру
с солдатской винтовкой ползти.
 

1942

Борис Костров
В разведке

Борис Костров (род. в 1912 г.) в начале войны добровольцем пошел в армию. Участвовал в боях под Ленинградом, в Карелии, на Калининском фронте, был трижды ранен. 11 марта 1945 г. в Восточной Пруссии был смертельно ранен, похоронен в Крейцбурге, на центральной площади.

 
Во фляге – лед.
Сухой паек.
Винтовка, пять гранат.
И пули к нам наискосок
Со всех сторон
Летят.
Быть может, час.
Быть может, миг —
И
Тронет сердце
Смерть.
Нет, я об этом не привык
Писать стихи
И петь.
 
 
Я говорю,
Что это бред!
Мы всех переживем,
На пик немеркнущих побед,
На пик судьбы
Взойдем!
 
 
А то, что день
И ночь – в бою,
Так это не беда.
Ведь мы за родину свою
Стоим горой
Всегда!
 
 
Винтовка, пять гранат.
Пурга.
Рвет флягу синий лед.
Непроходимые снега,
Но путь один —
Вперед!
 

1942

Наталья Крандиевская—Толстая
«По радио дали тревоги отбой…»

 
По радио дали тревоги отбой.
Пропел о покое знакомый гобой.
Окно раскрываю, и ветер влетает,
И музыка с ветром. И я узнаю
 
 
Тебя, многострунную бурю твою,
Чайковского стон лебединый, – Шестая, —
По-русски простая, по-русски святая,
Как Родины голос, не смолкший в бою!
 

1942

Ленинград

Михаил Кульчицкий
«Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!..»

Михаил Кульчицкий (род. в 1919 г.) в декабре 1942 г. после окончания артиллерийского училища в звании младшего лейтенанта отбыл на фронт. Погиб под Сталинградом в январе 1943 г. Это – его последнее стихотворение, написанное в день окончания училища и отправки на фронт.

 
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
звучит «налейте нам».
И, зная топографию,
он топает по гравию.
 
 
Война ж совсем не фейерверк,
а просто трудная работа,
когда,
    черна от пота,
              вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!
 
 
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чеботы
весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.
 

Хлебниково – Москва

26 декабря 1942

Иосиф Ливертовский
Папиросы

Иосиф Ливертовский (род. в 1918 г.) стихи начал писать с шестнадцати лет. Публиковал их в омских молодежных газетах, а позднее – во фронтовой печати. Погиб летом 1943 г. под Орлом, во время Орловско-Курского сражения.

 
Я сижу с извечной папиросой,
Над бумагой голову склони,
А отец вздохнет, посмотрит косо —
Мой отец боится за меня.
Седенький и невысокий ростом,
Он ко мне любовью был таков,
Что убрал бы, спрятал папиросы
Магазинов всех и всех ларьков.
Тут же рядом, прямо во дворе,
Он бы сжег их на большом костре.
Но, меня обидеть не желая,
Он не прятал их, не убирал…
Ворвалась война, война большая.
Я на фронт, на запад уезжал.
Мне отец пожал впервые руку.
Он не плакал в длинный миг разлуки.
Может быть, отцовскую тревогу
Заглушил свистками паровоз.
Этого не знаю.
Он в дорогу
Подарил мне пачку папирос.
 

1942

Владимир Лифшиц
Баллада о черством куске

(Зима 1941/42 года)

 
По безлюдным проспектам оглушительно звонко
Громыхала – на дьявольской смéси – трехтонка.
Леденистый брезент прикрывал ее кузов —
Драгоценные тонны замечательных грузов.
 
 
Молчаливый водитель, примерзший к баранке,
Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки,
Вез он сало и масло, вез консервы и водку,
И махорку он вез, проклиная погодку.
 
 
Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу,
Был он худ. Был похож на голодную птицу.
И казалось ему, что водителя нету,
Что забрел грузовик на другую планету.
 
 
Вдруг навстречу лучам – синим, трепетным
фарам —
Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром,
А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука, – плавно, медленно,
сыто…
 
 
– Стоп! – сказал лейтенант. – Погодите,
водитель.
– Я, – сказал лейтенант, – местный все-таки
житель. —
И шофер осадил перед домом машину,
И пронзительный ветер ворвался в кабину.
 
 
И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.
И вошел. И сынишка прижался к коленям.
Воробьиные ребрышки… бледные губки…
Старичок семилетний в потрепанной шубке…
 
 
– Как живешь, мальчуган? Отвечай
без обмана!.. —
И достал лейтенант свой паек из кармана.
Хлеба черствый кусок дал он сыну: —
– Пожуй-ка, —
И шагнул он туда, где дымила буржуйка.
 
 
Там, поверх одеяла, распухшие руки.
Там жену он увидел после долгой разлуки.
Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи
И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.
 
 
Но не знал лейтенант семилетнего сына.
Был мальчишка в отца – настоящий мужчина!
И, когда замигал догоревший огарок,
Маме в руку вложил он отцовский подарок.
 
 
А когда лейтенант вновь садился в трехтонку,
– Приезжай! – закричал ему мальчик вдогонку.
И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука, – плавно, медленно, сыто…
 
 
Грузовик отмахал уже многие версты.
Освещали ракеты неба черного купол.
Тот же самый кусок – ненадкушенный,
черствый —
Лейтенант в том же самом кармане нащупал.
 
 
Потому что жена не могла быть иною
И кусок этот снова ему подложила,
Потому что была настоящей женою,
Потому что ждала, потому что любила.
 
 
Грузовик по мостам проносился горбатым,
И внимал лейтенант орудийным раскатам,
И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,
Потому что солдатом он был настоящим.
 

1942

Ленфронт

Марк Максимов
Мать

 
Жен вспоминали
           на привале,
друзей – в бою.
          И только мать
не то и вправду забывали,
не то стеснялись вспоминать.
 
 
Но было,
что пред смертью самой
видавший не один поход
седой рубака крикнет:
– Мама! —
…И под копыта упадет.
 

1942

Тыл врага

Сергей Михалков
Десятилетний человек

 
Крест-накрест синие полоски
На окнах съежившихся хат.
Родные тонкие березки
Тревожно смотрят на закат.
 
 
И пёс на теплом пепелище,
До глаз испачканный в золе,
Он целый день кого-то ищет
И не находит на селе…
 
 
Накинув старый зипунишко,
По огородам, без дорог,
Спешит, торопится парнишка
По солнцу – прямо на восток.
 
 
Никто в далекую дорогу
Его теплее не одел,
Никто не обнял у порога
И вслед ему не поглядел.
 
 
В нетопленной, разбитой бане
Ночь скоротавши, как зверек,
Как долго он своим дыханьем
Озябших рук согреть не мог!
 
 
Но по щеке его ни разу
Не проложила путь слеза.
Должно быть, слишком много сразу
Увидели его глаза.
 
 
Все видевший, на все готовый,
По грудь проваливаясь в снег,
Бежал к своим русоголовый
Десятилетний человек.
 
 
Он знал, что где-то недалече,
Быть может, вон за той горой,
Его, как друга, в темный вечер
Окликнет русский часовой.
 
 
И он, прижавшийся к шинели,
Родные слыша голоса,
Расскажет все, на что глядели
Его недетские глаза.
 

1942

Сергей Наровчатов
В те годы

 
Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожженных сел, казненных городов
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.
 
 
Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.
 
 
И воронье кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.
 
 
В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал,
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.
 
 
Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
– Россия, мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя!
 

1942

Николай Новоселов
На пути к победе

 
«Пот – не кровь,
Не жалейте пота! —
Проповедовал старшина. —
Такая у нас работа —
Война».
 
 
Гимнастерки мокры от глины.
Мы копаем траншеи опять.
Нам до Гитлера, до Берлина
Очень нужно их докопать.
 
 
Капитана лицо рябое…
Не дойдет до Берлина он.
На рассвете в разведку боем
Поднимется батальон.
 
 
За нами блокадный город
Горя,
Веры,
Любви.
С нами пушки «Авроры»
И ленинский броневик.
 
 
Лицо застилает пóтом.
Дорога домой длинна.
Вгрызается в грунт пехота,
Ворочает глину рота
Четвертую ночь без сна.
 
 
Такая у нас работа —
Война.
 

1942

Ленинградский фронт

Николай Овсянников
Май 1941 – май 1942 года

Николай Овсянников (род. в 1918 г.) перед войной окончил ИФЛИ. Погиб в 1942 г. под Сталинградом.

 
В том мае мы еще смеялись,
Любили зелень и огни.
Ни голос скрипок, ни рояли
Нам не пророчили войны.
Мы не догадывались, споря
(Нам было тесно на земле),
Какие годы и просторы
Нам суждено преодолеть.
Париж поруганный и страшный,
Казалось, на краю земли,
И Ново-Девичьего башни
Покой, как Софью, стерегли.
 
 
И лишь врасплох, поодиночке,
Тут бред захватывал стихи,
Ломая ритм, тревожа строчки
Своим дыханием сухим.
 
 
Теперь мы и строжéй и старше,
Теперь в казарменной ночú
Не утренний подъем и марши —
Тревогу трубят трубачи.
 
 
Теперь, мой друг и собеседник,
Романтика и пот рубах
Уже не вымысел и бредни,
А наша трудная судьба.
 
 
Она сведет нас в том предместье,
Где боя нет, где ночь тиха,
Где мы, как о далеком детстве,
Впервые вспомним о стихах.
 
 
Пусть наша юность не воскреснет,
Траншей и поля старожил!
Нам хорошо от горькой песни,
Что ты под Вязьмою сложил.
 

1942

Леонид Решетников
«Есть на войне жестокая примета…»

 
Есть на войне жестокая примета:
Когда увидишь – свет звезды погас,
Знай, не звезда упала с неба, —
Это
На белый снег упал один из нас.
 
 
Все меньше звезд над нами в небе стылом.
Все больше их на холмиках степных.
Идем не по высотам – по могилам
Своих друзей, товарищей своих…
 
 
Пусть впереди стена огня и дыма,
Идем с восхода сквозь огонь и дым
К закату, где мы так необходимы,
Как утром людям свет необходим.
 

1942

Всеволод Рождественский
Белая ночь

(Волховский фронт, 1942 год)

 
Средь облаков над Ладогой просторной,
Как дым болот,
Как давний сон, чугунный и узорный,
Он вновь встает, —
Рождается таинственно и ново,
Пронзен зарей,
Из облаков, из дыма рокового,
Он, город мой.
Все те же в нем и улицы, и парки,
И строй колонн,
Но между них рассеян свет неяркий,
Ни явь ни сон.
Его лицо обожжено блокады
Сухим огнем,
И отблеск дней, когда рвались снаряды,
Лежит на нем.
 
 
… … … … … … … … … … … …
 
 
Все возвратится: островов прохлада,
Колонны, львы,
Знамена шествий, майский шелк парада
И синь Невы.
И мы пройдем в такой же вечер кроткий
Вдоль тех оград
Взглянуть на шпиль, на кружево решетки,
На Летний сад.
И вновь заря уронит отблеск алый,
Совсем вот так,
В седой гранит, в белесые каналы,
В прозрачный мрак.
О, город мой! Сквозь все тревоги боя,
Сквозь жар мечты,
Отлитым в бронзе с профилем героя
Мне снишься ты.
Я счастлив тем, что в грозовые годы
Я был с тобой,
Что мог отдать заре твоей свободы
Весь голос мой,
Я счастлив тем, что в пламени суровом.
В дыму блокад
Сам защищал и пулею, и словом
Мой Ленинград!
 

1942