Текст книги "Из фронтовой лирики. Стихи русских советских поэтов"

Автор книги: авторов Коллектив

Елена Рывина
«Ленинградская ночь под обстрелом…»

 
Ленинградская ночь под обстрелом
В ослепительном блеске луны.
Над землей, беззащитной и белой,
Все сентябрьские звезды видны.
 
 
Город стал обнаженным, раскрытым,
Демаскúрованным луной.
Оглушающий грохот зениток
Неумолчно стоит надо мной.
 
 
Уходя за твой город сражаться,
Все страданья людские измерь,
Отомсти за твоих ленинградцев,
Ненавидящих небо теперь.
 
 
Уничтожь неприятеля, где бы
Ни стоял на твоем он пути,
Возврати ленинградцам их небо,
Все их звезды назад возврати!
 
 
Если ж дом мой сожжен иль повален —
Не дождется счастливого дня, —
Ты меня не ищи средь развалин,
Ты найди только в песне меня!
 

1942

Ленинград

Николай Рыленков

 
В суровый час раздумья нас не троньте.
Расспрашивать не смейте ни о чем!
Молчанью научила нас на фронте
Смерть, что всегда стояла за плечом.
 
 
Она другое измеренье чувствам
Нам подсказала на пути крутом.
Вот почему нам кажутся кощунством
Расспросы близких о пережитом.
 
 
Нам было все отпущено сверх меры,
Любовь, и гнев, и мужество в бою.
Теряли мы друзей, родных, но веры
Не потеряли в родину свою!
 
 
Не вспоминайте ж дней тоски, не раньте
Случайным словом, вздохом невпопад!..
…Вы помните, как молчалив стал Данте,
Лишь в сновиденье посетивший ад?
 

1942

Западный фронт

 
Прошедшим фронт, нам день зачтется за год,
В пыли дорог сочтется каждый след,
И корпией на наши раны лягут
Воспоминанья юношеских лет.
 
 
Рвы блиндажей трава зальет на склонах
Крутых холмов, нахлынув, как волна.
В тех блиндажах из юношей влюбленных
Мужчинами нас сделала война.
 
 
И синего вина, вина печали,
Она нам полной мерой поднесла,
Когда мы в первых схватках постигали
Законы боевого ремесла.
 
 
Но и тогда друг другу в промежутках
Меж двух боев рассказывали мы
О снах любви, и радостных и жутких,
Прозрачных, словно первый день зимы.
 
 
Перед костром, сомкнувшись тесным кругом,
Мы вновь клялись у роковой черты,
Что, возвратясь домой к своим подругам,
Мы будем в снах и в помыслах чисты.
 
 
А на снегу, как гроздья горьких ягод,
Краснела кровь. И снег не спорил с ней!
За это все нам день зачтется за год,
Пережитое выступит ясней.
 

1942

Илья Сельвинский
Баллада о ленинизме

 
В скверике нá море,
Там, где вокзал,
Бронзой на мраморе
Ленин стоял.
Вытянув правую
Руку вперед,
В даль величавую
Звал он народ!
Даже неграмотных
Темных людей
Вел этот памятник
К высям идей:
Массы, идущие
К свету из тьмы.
Знали: «Грядущее
Это – мы!»
 
 
Помнится – сизое
Утро в пыли.
Вражьи дивизии
С моря пришли.
Черепом мечена,
Точно Смерть,
Видит неметчина:
В скверике – медь.
Ловко сработано!
Кто ж это тут?
«ЛЕНИН».
Ах, вот оно…
«Аб!»
   – «Гут!»
Дико из цоколя
Высится шест.
Грохнулся около
Ленинский жест.
Кони хвостатые
Взяли в карьер.
Нет
   статуи,
Гол
   сквер.
 
 
Кончено! Свержено.
Далее – в круг
Введен задержанный
Политрук.
Был он молоденький…
Смотрит мертвó…
Штатский в котике
Выдал его.
 
 
Люди заохали…
(«Эх, маетá!»)
Вот он на цоколе
Подле шеста;
Вот ему на плечи
Брошен канат,
Мыльные каплищи
Петлю кропят…
– Пусть покачается
На шесте.
Пусть он отчается
В красной звезде!
Всплачется, взмолится
Хоть на момент.
Здесь, у околицы,
Где монумент,
Так, чтобы жители,
Ждущие тут,
Поняли. Видели.
«Ауф!»
    – «Гут!»
 
 
Белым, как облако,
Стал политрук;
Вид его облика
Страшен.
      Но вдруг
Он над оравою
Вражеских рот
Вытянул правую
Руку вперед —
И, как явление,
Бронзе вослед,
Вырос
    Ленина
Силуэт.
 
 
Этим движением
От плеча,
Милым видением
Ильича
Смертник молоденький
В этот миг
Кровною родинкой
К душам приник…
Так над селением
Взмыла рука
Ставшего Лениным
Политрука.
 
 
Будто о собственном
Сыне – навзрыд
Бухтою об стену
Море гремит!
Плачет, волнуется,
Стонет народ —
Площадь, улица,
Пляж,
Грот.
 
 
Мигом у цоколя
Каски сверк!
Вот его, сокола,
Вздернули вверх;
Вот уж у сонного
Очи зашлись…
Все же ладонь его
Тянется ввысь —
Бронзовой лепкою,
Нáзло зверью,
Ясною, крепкою
Верой в зарю!
 

1942

Константин Симонов
Смерть друга

Памяти Евгения Петрова

 
Неправда, друг не умирает,
Лишь рядом быть перестает.
Он кров с тобой не разделяет,
Из фляги из твоей не пьет.
 
 
В землянке, занесен метелью,
Застольной не поет с тобой
И рядом, под одной шинелью,
Не спит у печки жестяной.
 
 
Но все, что между вами было,
Все, что за вами следом шло,
С его останками в могилу
Улечься вместе не смогло.
 
 
Упрямство, гнев его, терпенье —
Ты все себе в наследство взял,
Двойного слуха ты и зренья
Пожизненным владельцем стал.
 
 
Любовь мы завещаем женам,
Воспоминанья – сыновьям,
Но по земле, войной сожженной,
Идти завещано друзьям.
 
 
Никто еще не знает средства
От неожиданных смертей.
Все тяжелее груз наследства,
Все Уже круг твоих друзей.
 
 
Взвали тот груз себе на плечи,
Не оставляя ничего,
Огню, штыку, врагу навстречу,
Неси его, неси его!
 
 
Когда же ты нести не сможешь,
То знай, что, голову сложив,
Его всего лишь переложишь
На плечи тех, кто будет жив.
 
 
И кто-то, кто тебя не видел,
Из третьих рук твой груз возьмет,
За мертвых мстя и ненавидя,
Его к победе донесет.
 

1942

Ярослав Смеляков
Судья

 
Упал на пашне у высотки
суровый мальчик из Москвы;
и тихо сдвинулась пилотка
с пробитой пулей головы.
 
 
Не глядя на беззвездный купол
и чуя веянье конца,
он пашню бережно ощупал
руками быстрыми слепца.
 
 
И, уходя в страну иную
от мест родных невдалеке,
он землю теплую, сырую
зажал в костнеющей руке.
 
 
Горсть отвоеванной России
он захотел на память взять,
и не сумели мы, живые,
те пальцы мертвые разжать.
 
 
Мы так его похоронили —
в его военной красоте —
в большой торжественной могиле
на взятой утром высоте.
И если правда будет время,
когда людей на Страшный суд
из всех земель, с грехами всеми,
трехкратно трубы призовут, —
предстанет за столом судейским
не бог с туманной бородой,
а паренек красноармейский
пред потрясенною толпой,
 
 
держа в своей ладони правой,
помятой немцами в бою,
не символы небесной славы,
а землю русскую свою.
 
 
Он все увидит, этот мальчик,
и ни иоты не простит,
но лесть – от правды, боль —
от фальши
и гнев – от злобы отличит.
 
 
Он все узнает оком зорким,
с пятном кровавым на груди —
судья в истлевшей гимнастерке,
сидящий молча впереди.
 
 
И будет самой высшей мерой,
какою мерить нас могли,
в ладони юношеской серой
та горсть тяжелая земли.
 

1942

Марк Соболь
Когда-нибудь

 
Когда-нибудь,
когда постигнут внуки
из первых книг основы бытия,
восстанет вновь – в крови, сиянье,
муке —
отчаянная молодость моя.
 
 
Она войдет в сверкающие классы
и там, в совсем не детской тишине,
расскажет им глухим и хриплым басом
торжественную повесть о войне.
 
 
Тогда воскреснут подвиги былые —
великая и трудная пора, —
и мы войдем сегодняшние,
злые,
пять раз в атаку шедшие с утра,
 
 
забыв о том, что вот сейчас уснуть бы
так хорошо…
Но мы, – который раз! —
грядущих дней отстаивая судьбы,
по многу суток не смыкаем глаз.
 
 
Там всё поймут:
короткий мир стоянок,
над полем боя робкую звезду,
и едкий запах сохнущих портянок,
и песню, что возникла на ходу.
 
 
И то, как в тяжком орудийном хрипе
весенний день наведывался к нам,
и нес он запах пороха и липы
и был с дождем и солнцем пополам.
 
 
И белокурый юркий непоседа
вдруг станет строгим —
вылитый портрет
того, уже давно седого деда,
который был солдатом в двадцать лет.
 

1942

Анатолий Софронов
Бессмертник

 
Спустился на степь предвечерний покой,
Багряное солнце за тучами меркнет…
Растет на кургане над Доном-рекой
Суровый цветок – бессмертник.
 
 
Как будто из меди его лепестки,
И стебель свинцового цвета…
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром.
 
 
С ним рядом на гребне кургана лежит
Казак молодой, белозубый,
И кровь его темною струйкой бежит
Со лба на холодные губы.
 
 
Хотел ухватиться за сизый ковыль
Казак перед самою смертью,
Да все было смято, развеяно в пыль,
Один лишь остался бессмертник.
 
 
С ним рядом казак на полоске земли
С разбитым лежит пулеметом;
И он не ушел, и они не ушли —
Полроты фашистской пехоты.
 
 
Чтоб смерть мог казак молодой пережить
И в памяти вечной был светел,
Остался бессмертник его сторожить —
Суровой победы свидетель.
 
 
Как будто из меди его лепестки
И стебель свинцового цвета…
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром.
 

1942

Юго-Западный фронт

Сергей Спасский
Блокада

 
На нас на каждого легла печать.
Друг друга мы всегда поймем.
                   Уместней,
Быть может, тут спокойно промолчать.
Такая жизнь
      не слишком ладит с песней.
Она не выше, чем искусство,
                    нет.
Она не ниже вымысла.
                Но надо
Как будто воздухом других планет
Дышать,
     чтобы понять тебя,
                 блокада.
Снаряды, бомбы сверху…
                Все не то.
Мороз, пожары, мрак.
              Все стало бытом.
Всего трудней, пожалуй,
                сон в пальто
В квартире вымершей
              окном разбитым.
Всего странней заметить,
                что квартал,
Тобой обжитый,
          стал длиннее втрое.
И ты устал,
         особенно устал,
Бредя его сугробною корою.
И стала лестница твоя крутой,
Идешь —
     и не дотянешься до края.
И проще,
      чем бороться с высотой,
Лечь на площадке темной, умирая.
Слова, слова…
         А как мороз был лют.
Хлеб легок,
       и вода иссякла в кранах.
О, теневой, о, бедный встречный люд!
Бидоны, санки.
        Стены в крупных ранах.
И все ж мы жили.
          Мы рвались вперед.
Мы верили,
       приняв тугую участь,
Что за зимой идет весне черед.
О, наших яростных надежд живучесть!
Мы даже
     улыбались иногда.
И мы трудились.
         Дни сменялись днями,
О, неужели
       в дальние года
Историк сдержанный
              займется нами?
Что он найдет?
         Простой советский мир,
Людей советских,
           что равны со всеми.
Лишь воздух был иным…
            Но тут – Шекспир,
Пожалуй, подошел бы к этой теме.
 

1942

Ленинград

Александр Твардовский
Переправа
(Из «Книги про бойца» «Василий Теркин»)

 
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…
 
 
Кому память, кому слава,
Кому темная вода, —
Ни приметы, ни следа.
 
 
Ночью, первым из колонны,
Обломав у края лед,
Погрузился на понтоны
Первый взвод.
Погрузился, оттолкнулся
И пошел. Второй за ним.
Приготовился, пригнулся
Третий следом за вторым.
 
 
Как плоты, пошли понтоны,
Громыхнул один, другой
Басовым железным тоном,
Точно крыша под ногой.
И плывут бойцы куда-то,
Притаив штыки в тени,
И совсем свои ребята
Сразу – будто не они,
Сразу будто не похожи
На своих, на тех ребят:
Как-то все дружнее, строже,
Как-то все тебе дороже
И родней, чем час назад…
 
 
Поглядеть – и впрямь – ребята!
Как, по правде, желторот,
Холостой ли он, женатый,
Этот стриженый народ.
Но уже идут ребята,
На войне живут бойцы,
Как когда-нибудь в двадцатом
Их товарищи – отцы.
 
 
Тем путем идут суровым,
Что и двести лет назад
Проходил с ружьем кремневым
Русский труженик-солдат.
Мимо их висков вихрастых,
Возле их мальчишьих глаз
Смерть в бою свистела часто.
И минет ли в этот раз?
 
 
Налегли, гребут, потея,
Управляются с шестом,
А вода ревет правее —
Под подорванным мостом.
 
 
Вот уже на середине
Их относит и кружит…
 
 
А вода ревет в теснине,
Жухлый лед в куски крошит,
Меж погнутых балок фермы
Бьется в пене и в пыли…
 
 
А уж первый взвод, наверно,
Достает шестом земли,
Позади шумит протока,
И кругом – чужая ночь.
И уже он так далеко,
Что ни крикнуть, ни помочь.
И чернеет там зубчатый,
За холодною чертой,
Неподступный, непочатый
Лес над черною водой.
 
 
Переправа, переправа!
Берег правый, как стена…
Этой ночи след кровавый
В море вынесла волна.
Было так: из тьмы глубокой,
Огненный взметнув клинок,
Луч прожектора протоку
Пересек наискосок.
 
 
И столбом поставил воду
Вдруг снаряд. Понтоны – в ряд,
Густо было там народу —
Наших стриженых ребят…
И увиделось впервые,
Не забудется оно:
Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно…
 
 
Под огнем неразбериха —
Где свои, где кто, где связь?
 
 
Только вскоре стало тихо,—
Переправа сорвалась.
 
 
И покамест неизвестно,
Кто там робкий, кто герой,
Кто там парень расчудесный,
А наверно, был такой.
Переправа, переправа…
Темень, холод. Ночь как год.
Но вцепился в берег правый,
Там остался первый взвод.
 
 
И о чем молчат ребята
В боевом родном кругу,
Словно чем-то виноваты,
Кто на левом берегу.
 
 
Не видать конца ночлегу.
За ночь грудою взялась
Пополам со льдом и снегом
Перемешанная грязь.
 
 
И усталая с похода,
Что б там ни было, – жива,
Дремлет, скорчившись, пехота,
Сунув руки в рукава.
 
 
Дремлет, скорчившись пехота,
И в лесу, в ночи глухой
Сапогами пахнет, потом,
Мерзлой хвоей и махрой.
 
 
Чутко дышит берег этот
Вместе с теми, что на том,
Под обрывом ждут рассвета,
Греют землю животом, —
Ждут рассвета, ждут подмоги,
Духом падать не хотят.
 
 
Ночь проходит, нет дороги
Ни вперед и ни назад…
 
 
А быть может, там с полночи
Порошит снежок им в очи,
И уже давно
Он не тает в их глазницах
И пыльцой лежит на лицах —
Мертвым все равно.
Стужи, холода не слышат,
Смерть за смертью не страшна,
Хоть еще паек им пишет
Первой роты старшина.
 
 
Старшина паек им пишет,
А по почте полевой
Не быстрей идут, не тише
Письма старые домой,
Что еще ребята сами
На привале при огне
Где-нибудь в лесу писали
Друг у друга на спине…
 
 
Из Рязани, из Казани,
Из Сибири, из Москвы —
Спят бойцы. Свое сказали
И уже навек правы.
И тверда, как камень, груда,
Где застыли их следы…
Может – так, а может – чудо?
Хоть бы знак какой оттуда,
И беда б за полбеды.
 
 
Долги ночи, жестки зори
В ноябре – к зиме седой.
 
 
Два бойца сидят в дозоре
Над холодною водой.
 
 
То ли снится, то ли мнится,
Показалось что невесть,
То ли иней на ресницах,
То ли вправду что-то есть?
 
 
Видят – маленькая точка
Показалась вдалеке:
То ли чурка, то ли бочка
Проплывает по реке?
– Нет, не чурка и не бочка —
Просто глазу маета.
– Не пловец ли одиночка?
– Шутишь, брат. Вода не та!
– Да, вода… Помыслить страшно,
Даже рыбам холодна.
– Не из наших ли вчерашних
Поднялся какой со дна?
 
 
Оба разом присмирели.
И сказал один боец:
– Нет, он выплыл бы в шинели,
С полной выкладкой, мертвец.
 
 
Оба здорово продрогли,
Как бы ни было, – впервой.
 
 
Подошел сержант с биноклем.
Присмотрелся: нет, живой.
– Нет, живой. Без гимнастерки.
– А не фриц? Не к нам ли в тыл?
– Нет. А может, это Теркин? —
Кто-то робко пошутил.
 
 
– Стой, ребята, не соваться,
Толку нет спускать понтон.
– Разрешите попытаться?
– Что пытаться!
– Братцы, – он!
 
 
И у заберегов корку
Ледяную обломав,
Он как он, Василий Теркин,
Встал живой, – добрался вплавь,
Гладкий, голый, как из бани,
Встал, шатаясь тяжело.
Ни зубами, ни губами
Не работает – свело.
Подхватили, обвязали,
Дали валенки с ноги.
Пригрозили, приказали —
Можешь, нет ли, а беги.
 
 
Под горой, в штабной избушке,
Парня тотчас на кровать
Положили для просушки,
Стали спиртом растирать.
Растирали, растирали…
Вдруг он молвит, как во сне.
– Доктор, доктор, а нельзя ли
Изнутри погреться мне,
Чтоб не все на кожу тратить?
 
 
Дали стопку – начал жить,
Приподнялся на кровати:
– Разрешите доложить…
Взвод на правом берегу
Жив-здоров назло врагу!
Лейтенант всего лишь просит
Огоньку туда подбросить.
А уж следом за огнем
Встанем, ноги разомнем.
Что там есть, перекалечим,
Переправу обеспечим…
 
 
Доложил по форме, словно
Тотчас плыть ему назад.
 
 
– Молодец, – сказал полковник, —
Молодец! Спасибо, брат…
 
 
И с улыбкою неробкой
Говорит тогда боец:
– А еще нельзя ли стопку,
Потому как молодец?
 
 
Посмотрел полковник строго,
Покосился на бойца.
– Молодец, а будет много —
Сразу две.
– Так два ж конца…
 
 
Переправа, переправа!
Пушки бьют в кромешной мгле.
Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
 

1942

Западный фронт

Алексей Фатьянов
Соловьи

 
   Пришла и к нам на фронт весна,
   Солдатам стало не до сна,—
   Не потому, что пушки бьют,
   А потому, что вновь поют,
   Забыв, что здесь идут бои,
   Поют шальные соловьи.
 
 
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят!..
 
 
   Но что война для соловья —
   У соловья ведь жизнь своя.
   Не спит солдат, припомнив дом
   И сад зеленый над прудом,
   Где соловьи всю ночь поют,
   А в доме том солдата ждут.
 
 
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят!..
 
 
   Ведь завтра снова будет бой.
   Уж так назначено судьбой,
   Чтоб нам уйти, не долюбив,
   От наших жен, от наших нив,
   Но с каждым шагом в том бою
   Нам ближе дом в родном краю.
 
 
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят!..
Немного пусть поспят…
 

1942

Сергей Хмельницкий
«Над водой балтийской стелется дым…»

Посвящается А. Л.

 
Над водой балтийской стелется дым,
Стреляет в туман Кронштадт.
Стальными утесами из воды
Разбитый встает «Марат».
 
 
И дыханьем своих громадных труб,
Огнем своих батарей —
«Я жив!» – этот серый железный труп
Стране говорит своей.
 
 
Военной ночи обширная мгла
Окутала город, и Русь
Одна только в памяти так светла,
Что темным себе кажусь.
 
 
Война, опалившая отчий край,
Ты ее не темни лица!
Ты стужи мне долю ее отдай,
И голода, и свинца!
 
 
Кронштадт закутался в ночь, как в дым
Над морем огни не горят.
Сереющим островом из воды
Бессмертный встает «Марат».
 

1942

Ленинград

Леонид Шершер
Ветер от винта

Леонид Шершер (род. в 1916 г.) с августа 1941 г. – сотрудник авиационной газеты «За правое дело». Участвовал в боевых вылетах в качестве стрелка-радиста. Погиб 30 августа 1942 г. в полете.

 
Как давно нам уже довелось фронтовые петлицы
Неумелой рукой к гимнастерке своей пришивать.
Золотые, привыкшие к синему птицы
По защитному небу легко научились летать.
Хоть клянусь не забыть – может, все позабуду
на свете,
Когда час вспоминать мне о прожитых днях
подойдет,
Не смогу лишь забыть я крутой и
взволнованный ветер
От винта самолета, готового в дальний полет.
 
 
Не сумею забыть этот ветер тревожной дороги,
Как летит он, взрываясь над самой моей головой,
Как в испуге ложится трава молодая под ноги
И деревья со злостью качают зеленой листвой.
Фронтовая судьба! Что есть чище и выше
на свете…
Ты живешь, ощущая всегда, как тебя обдает
Бескорыстный, прямой, удивительной ясности
ветер
От винта самолета, готового в дальний полет.
Тот, кто раз ощущал его сердцем своим и душою,
Тот бескрылым не сможет ходить никогда
по земле,
Тот весь век называет своею счастливой звездою
Пятикрылые звезды на синем, как небо, крыле.
И куда б ни пошел ты – он всюду проникнет
и встретит,
Он могучей рукою тебя до конца поведет,
Беспощадный, упрямый в своем наступлении
ветер
От винта самолета, готового в дальний полет.
 
 
Ты поверь мне, что это не просто красивая фраза,
Ты поверь, что я жить бы, пожалуй, на свете
не мог,
Если б знал, что сумею забыть до последнего часа
Ветер юности нашей, тревожных и дальних дорог.
А когда я умру и меня повезут на лафете,
Как при жизни, мне волосы грубой рукой
шевельнет
Ненавидящий слезы и смерть презирающий ветер
От винта самолета, идущего в дальний полет.
 

1942

Вадим Шефнер
Зеркало

 
Как бы ударом страшного тарана
Здесь половина дома снесена,
И в облаках морозного тумана
Обугленная высится стена.
 
 
Еще обои порванные помнят
О прежней жизни, мирной и простой,
Но двери всех обрушившихся комнат,
Раскрытые, висят над пустотой.
 
 
И пусть я все забуду остальное —
Мне не забыть, как, на ветру дрожа,
Висит над бездной зеркало стенное
На высоте шестого этажа.
 
 
Оно каким-то чудом не разбилось.
Убиты люди, стены сметены,—
Оно висит, судьбы слепая милость,
Над пропастью печали и войны.
 
 
Свидетель довоенного уюта,
На сыростью изъеденной стене.
Тепло дыханья и улыбку чью-то
Оно хранит в стеклянной глубине.
 
 
Куда ж она, неведомая, делась,
Иль по дорогам странствует каким
Та девушка, что в глубь его гляделась
И косы заплетала перед ним?..
 
 
Быть может, это зеркало видало
Ее последний миг, когда ее
Хаос обломков камня и металла,
Обрушась вниз, швырнул в небытие.
 
 
Теперь в него и день и ночь глядится
Лицо ожесточенное войны.
В нем орудийных выстрелов зарницы
И зарева тревожные видны.
 
 
Его теперь ночная душит сырость,
Слепят пожары дымом и огнем.
Но все пройдет. И что бы
                ни случилось —
Враг никогда не отразится в нем!
 

1942

Ленинград

Марк Шехтер
Звезда над землянкой

 
И вдруг почудилось, что где-то
На ту же ты глядишь звезду
И ждешь до самого рассвета,
Что завтра я домой приду.
 
 
А мне – солдату – захотелось
С той дальней заглянуть звезды
В жилье, где нам недолго пелось,
В далекой юности сады…
 

1942

Степан Щипачев
Поединок

 
Из камня высекут – и на века
Останется с гранатою рука.
 
 
Танк все сминает на своем пути,
Но встал боец – и танку не пройти.
 
 
Рванулось пламя красное под ним,
Танк зарычал, оделся в черный дым.
 
 
А в серой каске русский паренек
Стер пот со лба: «Горячий был денек».
 

1942

Александр Яшин
Обстрел

 
Снаряд упал на берегу Невы,
Швырнув осколки и волну взрывную
В чугунную резьбу,
На мостовую…
С подъезда ошарашенные львы
По улице метнулись врассыпную.
 
 
Другой снаряд ударил в особняк —
Атланты грохнулись у тротуара;
Над грудой пламя вздыбилось, как флаг,
Труба печная подняла кулак,
Грозя врагам неотвратимой карой.
 
 
Еще один – в сугробы, на бульвар,
И снег, как магний, вспыхнул за оградой.
Откуда-то свалился самовар.
Над темной башней занялся пожар.
Опять пожар!
И снова вой снаряда.
 
 
Куда влетит очередной, крутясь?..
Враги из дальнобойных бьют орудий.
Смятенья в нашем городе не будет:
Шарахаются бронзовые люди,
Живой проходит, не оборотясь.
 

1942

Балтика

1943

 
Я не дам свою родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю – и нет справедливости
Справедливее пули моей!
 

Михаил Светлов

Всеволод Азаров
«В этой комнате все не мое…»

 
В этой комнате все не мое:
Стол треногий, чужая кровать.
Только стопочкой книги, белье,
Долго ль с вами еще кочевать?
 
 
А на книгах – твой давний портрет,
Юга, юности нежной черты.
Улыбаешься мне столько лет
Девятнадцатилетняя ты.
 
 
Ты со мной под обстрелом была,
Приходила в голодную тьму,
Вдохновляла, жалела, вела,
Чтобы легче шагать одному.
 
 
Тридцать лет тебе, тридцать и мне,
В черном волосе белая нить
Не от старости, мы на войне,
Мы еще только начали жить!
 

1943

Ленинград