Текст книги "Чекисты [Сборник]"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Файнер-Зайцев между тем делал карьеру. Поработал в Москве врачом-психиатром, но там слишком придирчиво проверяли, а у него не было диплома. Перебрался в Пярну. Здесь, кстати, удалось и военное звание оформить.

Из Пярну Файнер-Зайцев был направлен в наши воинские части в ГДР. Правда, вернули его оттуда несколько ускоренным темпом. Слишком уж повышенный интерес проявлял к порнографической «клубничке». Приехал в Ленинград, устроился на. работу в психодиспансер. Снова женился – на малограмотной уборщице, чтобы не было «домашнего контроля» над бумагами. Получил жилье в новом доме.

Что же происходило в его душе все эти годы? Менялся ли он, научился ли хоть уважать людей?

Вот, натерпевшись в оккупации, вырвавшись оттуда благодаря Советской Армии и надев погоны военврача, едет в Москву. Что же записывает он в записную свою книжку? «Поезд полз, как вошь, по унылым российским пространствам, мимо городов, где ни собора, ни церкви, мимо грязных, задавленных людей»…

В руки следствия попал дневник Файнера-Зайцева. Дневник этот лучше всего характеризует личность его автора. Здесь можно встретить его конек – идею о «еврействе– язве западноевропейского общества». О Ленинграде– все дурное, что услышал и что пришло в голову. О пациентах, особенно еврейской национальности, всяческая пакость. Оплеваны сотрудники Публичной библиотеки. Записаны сплетни о жизни «верхов», слухи о какой-то проверке офицеров, смахивающей на мобилизацию.

Как Файнер-Зайцев относится к Родине? Вот запись от 8 октября 1957 года: «Я люблю Родину, когда она страдает. А когда она побеждает, я ее ненавижу и желаю ей поражения». В другом месте он рисует картину будущей атомной войны, после которой «на месте Москвы растет густой лес с преобладанием хвойных пород. Только волчий вой изредка нарушает могильную тишину этих мест… Все тут минировано, отравлено и разрушено на столетья. Каркают вороны: „Было… Было… Про-шло“».

Дневник этот подобен сточной яме. Случилась железнодорожная катастрофа – расписаны самые тяжелые ее подробности. Услышав о ликвидации Таганской тюрьмы, третьей из закрытых в Москве, Файнер-Зайцев комментирует: из-за финансовых, мол, затруднений.

Но дневником дело не ограничивалось. Однажды, слушая передачу «Голоса Америки», он записал рассказ-оправдание ренегата Говарда Фаста. Записал и стал распространять среди знакомых. Начал именно с того соседа, Анатолия Т., на которого позднее взвалил чужие грехи.

Накануне XXII партийного съезда, когда был опубликован проект новой Программы партии, Файнер-Зайцев соорудил свою контрпрограмму, которая и фигурирует в деле под названием «Наша программа». Давал ее читать молодым людям, которых сумел сделать сообщниками. Просил давать прочесть другим. С помощью одного из них втерся в дружину при Московском вокзале, аккуратно дежурил и задерживал нарушителей, ради доброй, понятно, репутации.

Файнеру-Зайцеву удалось раздобыть список заказчиков иностранной литературы, в числе которых были закрытые учреждения и воинские части с адресами и телефонами. Он размножил этот список и стал искать способ передать его враждебно настроенным иностранцам. Для этой же цели изготовил экземпляр своей «Программы» с посвящением американскому президенту. «Программу» эту, кстати, приняли бы «на ура» и боннские реваншисты, поскольку требовала она восстановления довоенных границ Германии.

Кто ненавидит нашу партию и Советскую власть, тот ненавидит и народ. Действительно, из писаний Файне-ра-Зайцева видно, что особенно боится он… большинства, боится народа. Сама мысль о народовластии его раздражает. В своей «Вставке о социализме» он записывает: «Люди так же не могут быть равны, как пальцы на руке не могут быть одинаковы. Социализм – это власть толпы».

Без последователей, без соучастников Файнер-Зайцев чувствовал себя нулем. Он нуждался в молодежи. Научился казаться авторитетом в глазах горстки юношей. Знакомился с ними на вокзалах, у гостиниц, па выставках. Рассказывал о своих мнимых военных заслугах, блистал начитанностью. Пустил в ход и порнографию, и похабные сочинения. В итоге этой его деятельности двое молодых людей сели с ним рядом на скамью подсудимых.

Николай Б. познакомился с Файнером-Зайцевым возле гостиницы «Европейская». Прочитал составленные им антисоветские документы, одобрил, кое-что даже покритиковал. Встречались конспиративно: то на Московском вокзале, то в парке Победы, то на американской выставке.

Николай не хотел быть просто исполнителем. Предложил назвать группу Зайцева «Путь», нарисовал ее эмблему и флаг. Посоветовал связаться с радиостанцией «Свободная Европа», попросить материальной поддержки. Пока же рекомендовал пополнять кассу антисоветской организации продажей порнографических открыток…

Закончить рассказ о Николае Б. хочу отрывочком из его письма: «Семь месяцев я в заключении общаюсь с хорошими людьми, хоть они и преступники, но советские люди, кроме того, разъяснительная работа следователя и регулярное чтение газет убедили меня в моем заблуждении»…

Вторым молодым подсудимым по этому делу стал техник одного из институтов, студент-заочник Валерий Т. Человек, о котором знавшие его люди говорили с уверенностью: неплохой парень.

Со смешанными чувствами рассматриваю я в деле фотографии, снятые в профиль и в фас. Во всем мире так снимают преступников. Передо мною такой же формы фотографии Файнера-Зайцева, ничтожного, презирающего свою родину человека. Это уродливый метастаз индивидуализма, «бешеный огурец». Явление, в общем, редкостное.

А вот фотография Валерия Т. Тоже в фас и в профиль. Он был виноват в действиях, которые справедливо караются. Комсомолец, активист, он прочел «Нашу программу» и не распознал, что это такое. Начал распространять «Программу». Вместе со своим соседом, гражданином Ш., написал «Критику программы соседом». Это он вырезал не понравившиеся ему статьи и, вместо того чтобы попытаться разобраться честно и поспорить, делал надписи, иной раз почти фашистского толка, и отправлял в редакции. Это он помог Файнеру-Зайцеву оформиться в дружине и получить соответствующее удостоверение. И кличку, придуманную Устином Гавриловичем, принял как нечто нормальное. Пока парень был холост, Зайцев влиял на него, используя свою порнографию и похабные сочинения, знакомил с развращенными девицами и очень рассердился, узнав, что Валерий надумал жениться.

Жена Валерия, даже не зная о его «подпольной» жизни, влияла на него, видимо, отрезвляюще. Валерий начал уклоняться от встреч с Файнером-Зайцевым. Врал, что имеет плохие отметки, что надо больше заниматься, а сам учился на «пятерки». После профилактической беседы, проведенной работниками органов госбезопасности, решил кончать с этой «деятельностью», но повел себя, к сожалению, не так, как следовало. Уничтожил «опасные» бумаги, скрыл от следователя, беседовавшего с ним, все, что мог скрыть.

В ходе следствия Валерий разобрался во многом. Добрая основа, заложенная в детстве и в юности, плюс влияние близких, любящих его людей помогли стряхнуть наваждение, оценить содеянное по-взрослому, всерьез и осудить мерзость, к которой прикоснулся.

Мужество люди ценят. Те самые следователи, которые настойчиво добивались и добились от него правды, стали интересоваться его поведением в колонии, где он отбывал наказание. Стали ходатайствовать о сокращении срока наказания. Наверное, и у них эти фотографии в фас и в профиль возбуждали чувства, сходные с моими. Да, конечно, человек виноват. Не ребенок, пора и самому отвечать. А все же когда-то его прозевали, уступили врагу без боя.

Сейчас Валерий освобожден. Нагоняет упущенное, выравнивает линию своей жизни. К счастью, это еще не поздно…

Всенародной мобилизации сил требуют новые наши планы. Груз этих забот падет в значительной мере на могучую нашу молодежь. В ход должны пойти неисчислимые резервы ее энергии, ее настойчивости, ее ум и таланты.

Утечка душевных сил? Отвод их в сторону от общих задач? Да, именно этого и хотели бы враги. Они хотели бы и большего – заражать нашу молодежь ядом неверия и пессимизма, ядом гнилых буржуазных идей.

Не выйдет! Советская молодежь – достойное, великолепное продолжение ее отцов и матерей. На неверный путь вступают лишь единицы. Да и те могли бы не вступать.

Не должно быть ни одного молодого человека, уступленного врагу. Сделать это в наших силах. В этом наша обязанность перед Родиной.

Аскольд Шейкин. ПЕРСОНА НОН ГРАТА

1

Эти два пассажира вышли из вагона поезда не первыми, но и не последними. Одеты без каких-либо претензий: костюм, белая рубашка, галстук, мягкая шляпа, плащ (на одном светло-коричневый, на другом – синий), и с самым простым багажом (у одного – большой портфель светлой кожи, у другого – дорожная сумка с надписью «Аэрофлот»), они не привлекли ничьего внимания.

Первым ступил на перрон мужчина с портфелем. Он слегка улыбался, как бы спрашивая: «Это встречают нас? – и заранее благодарил: – О, спасибо! Спасибо!»

Впрочем, не более трех-четырех секунд смотрел он на встречавших. С прежней приветливой улыбкой перевел глаза влево, в хвост поезда, а затем повернулся к своему спутнику и слегка развел руки. «Увы, нас не встречают», – говорил этот жест. Спутник его, соглашаясь, кивнул.

Выйдя из вокзала, они застыли как зачарованные.

Слева и справа высились здания, а прямо – за круглым сквером – многоцветной рекой начинался Невский проспект. Фонари и неоновые вывески, как в зеркалах, отражались на мокром асфальте мостовой. Вздымая фонтанчики брызг, с легким шорохом проносились автомашины. Осенний Ленинград встречал гостей теплым, мелким дождем.

Минуту или две приезжие любовались площадью и лишь потом уверенно направились влево, на Литовский проспект, к стоянке такси.

В машине они продолжали рассматривать город. Войдя в номер гостиницы и сняв плащи, они несколько секунд постояли молча, будто к чему-то прислушиваясь. Наконец один из них шумно бросил на диван свой портфель.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо! – и повалился на диван рядом с портфелем.

Его спутник сел в кресло и закурил. Потом встал, подошел к окну, с минуту постоял, глядя в темноту, затем вернулся к столу, расстегнул дорожную сумку и стал вынимать из нее и рассовывать по карманам какие-то блокноты и плоские свертки.

В ресторане было людно. Однако им удалось отыскать незанятый столик. Он стоял очень удобно – в углу, у окна, так что виден был весь зал.

За ближайшим столиком слева расположилась веселая, видимо студенческая, компания: две девушки – черноглазые и смуглые от южного загара и два парня. За столиком справа были только пожилые мужчины.

Подошел официант.

Они позволили себе слегка выпить – очень умеренно: на двоих сто пятьдесят граммов водки, поужинали. Между собой они почти не разговаривали и, казалось, просто наслаждались покоем, поглядывая в зал. Парни и девушки за столиком слева были хорошо одеты, красивы, веселы. Разговаривали негромко. И так же негромко смеялись.

Выйдя на несколько минут и возвращаясь на свое место, один из приезжих вдруг встретился глазами с девушкой, сидевшей ближе к нему. За столиком, кроме нее, никого не было, и взгляд ее откровенно приглашал начать знакомство. Он невольно улыбнулся в ответ. Но тотчас же потер лоб, словно у него вдруг заболела голова, и прошел к своему столику.

Вскоре они покинули ресторан.

Утром они вышли из гостиницы около девяти часов. Начинался воскресный день, и на улицах было еще пустынно. Дворники сметали в люки последние лужи, оставшиеся после ночного дождя. Косые тени домов угловатыми крыльями пересекали мостовые.

С видимым удовольствием вдыхая утренний воздух, приезжие шли неторопливо, доверчиво улыбаясь каждому встречному, останавливаясь у витрин, оборачиваясь, чтобы проводить долгим взглядом крвсивых женщин.

Такси они взяли лишь отойдя четыре или пять кварталов от гостиницы и не на стоянке, а возле какого-то дома. Машина только что подвезла старика с двумя мальчиками, видимо деда с внучатами. Приезжие задержали эту машину.

– На Васильевский остров, пожалуйста, – сказал шоферу мужчина в светлом плаще. – К набережной Макарова.

– Хоть на край света, – ответил шофер.

Из такси они вышли возле Тучкова моста. Постояли, пока машина не скрылась из виду, и деловитой походкой направились к дебаркадеру Морского вокзала. Ни о какой прогулке не было речи. Они очень спешили.

На дебаркадере они купили два билета до пристани Петродворец. И почти тотчас причалил теплоход.

На Неве было ветрено. Здесь, над холодной серой водой, солнце нисколько не грело.

Экскурсанты заторопились внутрь теплохода, занимая места у окон.

Приезжие остались на палубе. Засунув руки в карманы плащей, они стояли у левого борта. Кварталы жилых домов кончились. Берега Невы теперь занимали корпуса судостроительных заводов. Портальные краны. Громады достраивающихся на стапелях и на плаву кораблей. Склады. Лесные баржи. Какие-то огромные баки и металлические конструкции, заслоненные от посторонних взглядов заборами. Ленинград классических архитектурных ансамблей остался позади.

С каждой минутой все сильней чувствовалась близость открытого моря. Ветер становился холоднее, резче. Он срывал брызги с гребешков волн и швырял в теплоход. С визгом убежали в салон последние стайки мальчишек.

Что-то говорил экскурсовод. Голос его, усиленный репродуктором, на ветру то слабел, то оглушающе гремел над пустой палубой.

Приезжие стояли у борта, задумчивые и даже как будто отрешенные от всего. Так ведут себя люди, решающие в уме трудную математическую задачу.

Лишь однажды оба они пришли в движение. Не отрывая глаз от проходящего встречным курсом судна и не меняя своих поз, они достали по сигарете и защелкали зажигалками, прикуривая. Облачка табачного дыма подхватил и развеял ветер. Но, видимо, сигареты были сырые. Приезжие раза по три щелкали зажигалками, снова и снова поднося их к сигаретам.

В Петродворце они сошли на пристань и десяток минут стояли у перил, глядя то на море, то в сторону дворцов и фонтанов.

Теплоход, который привез их, уплыл. К пристани причалил другой теплоход.

И тогда они вдруг повели себя, как чудаковатый тот путешественник, который будто бы приплыл некогда из Англии изучать архитектуру Петербурга. Корабельный бот высадил его в центре города, на причал возле Летнего сада. Англичанин поднялся на набережную, постоял у ограды этого сада (гранит колонн, шеренга стройных чугунных копий, строгая красота золотой орнаментовки), затем вернулся на бот, который еще не отошел от причала, и поплыл назад. Капитану он объяснил, что ничего более прекрасного, чем эта ограда, уже не увидит, потому что ничего прекрасней нет и не может быть, поэтому и возвращается в Англию.

Почти так же поступили и приезжие. Они вдруг купили два обратных билета, взошли на теплоход и опять всю дорогу простояли на открытой палубе, засунув руки в карманы плащей.

Вечером они уехали из Ленинграда.

2

Но позвольте! Зачем все это рассказано?

Затем лишь, что люди эти были дипломаты – сотрудники двух иностранных посольств, аккредитованные в Москве.

На самом деле все было так.

Когда человек с портфелем ступил на перрон и огляделся, он не надеялся отыскать у вагона знакомое лицо: он знал, что встречать их некому, да и был это не первый его визит в Ленинград. Он просто хотел определить: не начнется ли прямо от вокзала наблюдение? Было бы наивностью думать, что советская контрразведка не осведомлена об их поездке. Потому-то и была на его лице не просто приветливая, а слегка как бы скованная, настороженно вежливая улыбка. И потому-то оглядывал он толпу несколько медленнее и поворачивал голову несколько равномернее, чем это обычно делают, отыскивая в толпе знакомое лицо.

И потому-то посмотрел он только влево, в хвост поезда. Он знал: головную часть перрона осматривает его спутник, помощник военно-морского атташе другого посольства, в паре с которым они работали.

И в такси по дороге в гостиницу он оглядывался вовсе не для того, чтобы полюбоваться вечерним Невским проспектом. Он опять-таки проверял, не следят ли за ними.

Лишь в номере гостиницы он почувствовал себя спокойно: наконец-то можно отпустить все пружины!

Хотя – ну что за проклятье! – идя в ресторан, нужно обязательно захватить с собой все эти блокноты, схемы.

И когда ужинали в ресторане, он тоже вел наблюдение– за той частью зала, которая была перед глазами. Боковым зрением он, правда, видел и одну из девушек за соседним столиком. Его даже невольно тянуло еще и еще смотреть на нее – настолько была она красива.

И только когда заканчивали ужин и, неторопливо перебрав все события дня, пришли к выводу, что ни в поезде, ни на вокзале, ни в гостинице, ни здесь, в ресторане, не было и нет ничего подозрительного, тогда только он почувствовал себя настолько хорошо и уверенно, что впервые за весь день рассмеялся и словно тысячепудовая ноша свалилась с его плеч.

Потом… Потом он на несколько минут вышел из-за столика, а возвращаясь, встретился глазами с той самой девушкой, которая привлекла его внимание. Она была одна и улыбалась, выражая ему свое расположение. Невольно он улыбнулся в ответ. И тут его как обухом ударило: стоп! Это неспроста! Ты теряешь контроль.

И потому-то они сразу ушли.

Не было никакой головной боли и никаких срочных дел. Был страх, и была вдруг вспыхнувшая с особой силой неприязнь к этому ресторану, музыке, Ленинграду, ко всему советскому, – острая неприязнь, срывавшая с тормозов.

А это самое опасное – сорваться с тормоза. Перестать контролировать каждый свой шаг и каждое слово. И не только каждый свой шаг и каждое слово, но и каждый шаг и каждое слово любого из людей вокруг себя.

Вот тот старик за столиком в углу… Не слишком ли часто он смотрит на них? Что ему, некуда больше смотреть? Смотрел бы на девушек!

Черт же возьми, как это трудно! Дипломат – что звезда кино: он всегда невольно привлекает внимание. А девиз разведки совсем другой: не привлекать внимания! Растаять в массе похожих на тебя, потеряться!

Ну, а если ты одновременно и дипломат, и, говоря грубо, шпион? Ты находишься тогда все время как бы в освещенном прожектором круге!

Утром они вышли из гостиницы. Настроения прогуливаться не было: легли поздно, спали плохо. На стоянке в двух шагах от гостиницы имелось несколько свободных такси. Но брать здесь машину не следовало.

Побрели по улице. Просто так, куда глаза глядят.

Шли долго, не замечая ни архитектуры домов, ни лиц и одежды встречных людей. Было не до того.

В конце концов вопрос, наблюдают или не наблюдают за ними на пути от вокзала до гостиницы, был более или менее теоретическим. Он представлял интерес лишь с точки зрения того, какое значение придавалось их визиту в Ленинград. Если угодно, это был вопрос самолюбия. Теперь же наличие или отсутствие наблюдения имело практическое значение.

Наконец убедились: все благополучно. Тогда взяли такси.

– На Васильевский остров, пожалуйста, – сказал шоферу один из приезжих.

Хотелось еще прибавить: «Черт возьми, какой трудный день!» – не по-английски, конечно, по-русски, – но спутник его, морщась, потер лоб. По уговору это значило: «Таксер подозрителен, не надо ничего говорить».

Он взглянул на шофера: молодой парень с простодушным лицом. Невероятно, чтобы такой мог оказаться опасен. Но спорить не стал. И даже вспомнил про себя подходящую русскую пословицу: береженого бог бережет.

Но уж зато к Морскому вокзалу они подошли в полной уверенности, что за ними нет «хвоста», и шагали поэтому быстро, так, чтобы успеть на ближайший теплоход и зря не болтаться на пристани.

Ну и на палубе они стояли вовсе не для удовольствия– уж какое там удовольствие на таком ветру! Один из них поглядывал по сторонам, а другой в это время, засунув руки в карманы плаща, а на самом деле – в карманы брюк, потому что карманы плаща были прорезаны, крошечными карандашиками делал заметки на листочках небольших специальных блокнотов: писал он на листочках только цифры и буквы.

И-когда они закуривали, то на самом деле аппаратики, вмонтированные в зажигалки, фотографировали катер пограничной охраны…

Но вот и Петродворец.

Сошли с теплохода. Постояли у пристани. Было важно установить: все ли приехавшие на корабле уйдут осматривать дворцы.

Ушли все. Это было чудесно.

Теплоход отчалил.

Они все стояли у пристани.

Говорят, здесь прекрасные дворцы и лучшие в мире фонтаны. Гений зодчих и скульпторов создал неповторимое. Восстанавливая дворцы после войны, одно из зданий ошибочно (чертежи погибли) сделали на несколько сантиметров выше. И это привело к тому, что гармония была нарушена. Пришлось все переделывать, опускать гигантскую крышу!

Но к чему им осматривать дворцы и фонтаны? Разве это входит в их обязанности?

Еще до поездки в Ленинград они заучили специальную карту-схему невского берега. На ней все заводы, цеха, строящиеся суда были обозначены особыми номерами.

И тогда же они заучили числа, буквы и условные знаки, с помощью которых можно было наиболее кратко ответить на тот или иной вопрос, интересовавший специалистов военно-морской разведки.

И теперь, стоя на пристани Петродворца, они морщились не от ветра и не от бликов сентябрьского солнца, а потому, что в памяти их, забитой цифрами и буквами кода, просто не было места ни для чего другого.

Ну и еще морщились от того, конечно, что все-таки никак не могли решить: следят за ними или нет?

Знать это было особенно важно теперь, когда в карманах лежали блокноты, исписанные втемную корявыми цифрами: 18–34; 21–14; 23–51; 41–37…

18, 21, 23, 41—это номера позиций на карте-схеме.

34, 14, 51, 37 – ответы: характеристики объектов.

34 – новый корпус ангарного типа с воротами во всю высоту громадной торцовой стены. Видимо, в. этом эллинге ведется строительство судов, которые необходимо укрыть от посторонних глаз, и значит за ним в будущем надо особо внимательно наблюдать, стараясь оказаться возле него по пути в Петродворец, но в такой момент, когда ворота будут открыты.

14 – строящийся корабль на стапеле, заслоненный щитами. По той части обводов, которые удалось разглядеть, – совершенно новой конструкции.

51—закрытая металлическим коробом конструкция на палубе ремонтирующегося на плаву катера. Странно– как может судно такого малого водоизмещения нести столь мощную конструкцию?

37 – участок берега, занятый дровяным складом. С него можно хорошо рассматривать и даже фотографировать территорию одного из заводов.

Цифры скупы. Глаз видит гораздо больше. Строящееся новое судно, мелькнувшее за щитами, такое необычное, что его невозможно описать с помощью заранее заготовленных цифр-ответов, он определил как судно новейшей конструкции. Но верно ли это? Да и «новейшее» – это уже собирательный термин. А для специалистов самое ценное – подробности. То, что Советский Союз строит корабли новых конструкций, известно и без того! Но разве можно сделать детальную запись? Даже крошечный блокнот, содержащий одни только цифры, и то – уличающий документ! Дипломаты ведь не имеют права заниматься разведывательной деятельностью!

И, конечно, опасно, что к тебе вдруг обратятся официальные лица – работники органов госбезопасности.

Но это еще полбеды.

Они сделают замечание, но они знают, что личность дипломата неприкосновенна.

Гораздо страшней, если станешь объектом внимания толпы – этих бдительных советских людей…

Обыскивать дипломата нельзя. Но разве толпу остановишь? От нее не заслонишься, синим картонным квадратиком дипломатической карточки – стихия! Что там ей объяснишь!

И насколько легче работать, скажем, в Греции или Италии, где просто не принято вмешиваться в поведение богатых людей. Мало ли какие причуды могут быть у господ? Хочет – пишет в открытую, хочет – засунув блокнот в карман брюк.

А в этом Советском Союзе привяжется землекоп или грузчик: «Покажи! Дай! Что ты там делал? Давай сюда фотоаппарат!» И от него не избавишься, не откупишься деньгами!

Милиция (советская милиция!) является тогда как спасение. Но и милиция может не все: толпа напирает, шум, крики, требования: «Пусть выложит! Пусть покажет, что там писал! Мы видели…»

И требуют не только мужчины, но и старухи, дети…

Ужасно!

Скорее, скорее из этого Петродворца! Дело сделано. Изменения позиций И, 18, 21, 24 зафиксированы. Наблюдения, сделанные в прошлый приезд другим дипломатом-разведчиком на позициях 49, 63, 78, подтверждены. Найдено удобное место для фотографирования (37). Если туда проникнуть, можно укрыться за штабелями дров и поработать. Сфотографирован катер пограничной охраны. Эксперты будут довольны!

Теперь нужно снова промчаться на теплоходе вдоль невского берега (может, и еще что-либо удастся заметить) – и назад, в Москву: писать рапорт об удачной поездке.

Конечно, визуальная разведка – это не похищение секретных документов или образцов вооружения. Но когда ее ведут по единому плану дипломаты сразу нескольких посольств, выводы неизменно оказываются важными. В разведывательной работе, в конце концов, самое главное – иметь некоторое количество точно установленных и пусть даже не выдающихся фактов. Анализ довершит остальное!

Итак, скорее, скорее назад – в Ленинград, в гостиницу, а потом и в Москву, под защиту посольских стен.