Текст книги "Чекисты [Сборник]"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

2

«…Люди, теплый, живые, шли на дно, на дно, на дно…»

Наступила осень. Милка приезжала из города продрогшая до костей: ну-ка, постой со своим лотком целый день на ветру, выкрикивай: «Пирожки горячие!» да еще и улыбайся…

Во времянке за день настыло. Федор лежал, укрывшись с головой, сказал, что зубы болят и пусть Милка катится ко всем чертям. Она затопила печурку, подала горячего чаю. Проворчал, что не чаем бы его поить, а чем покрепче… Милка виновато промолчала, разделась, потушила свет и легла с краешку. Федор начал всхрапывать. Милка боялась его храпа, казалось, будто кто петлю ему на шее стягивает, вот-вот захлебнется, но разбудить Федора Милка не смела.

За стенами времянки шумел ветер, по крыше скреблись ветки, нудно капало в лужицу за дверью. «Как тут зимовать? – думала Милка. – Скоро снег, холода, лед на окнах…» Наверное, засыпая, она что-то пробормотала, потому что Федор вдруг спросил:

– Где лед? Какой лед? – И снова захрапел, откинув тяжелую руку Милке на грудь. Во сне застонал, невнятно выругался.

Милке стало страшно и тоскливо: что-то нехорошее ему снилось…

* * *

Крепкий, толстый лед на реке, очертания берегов скрывает снег, дует ветер, пронзительный, студеный. На льду – толпа полуодетых людей, жмутся друг к другу, матери укрывают детей. Все с ужасом смотрят на берег– там догорают соломенные крыши изб, рушатся стены, искры и хлопья сажи несутся в воздухе, густой дым, свиваясь в одну темную тучу, стелется в небе, подсвеченный снизу багровым заревом. На высоком берегу выстраиваются каратели в белых маскировочных балахонах. Два часа тому назад они выгнали из домов женщин, стариков, детей; кто хотел спрятаться – уложили на месте. Живых, подталкивая прикладами, гнали к мельнице, заставили идти на лед. Тут уже стояли перепуганные, озябшие на ветру жители соседней деревни, превращенной в пепелище. И вот – засвистели с берега пули, затрещали автоматные очереди… С криками, стонами падают на лед люди, приподнимаются, снова падают, корчась в предсмертных муках. Ревет, грохочет танк, выходя на обрыв; снизу не слышно команды, виден только блеск, вспышка… С воем летят снаряды, люди на льду шарахаются, закрывая голову руками. Но снаряды нацелены не в толпу: методически, один за другим пробивают они толстый речной лед. В пробоинах– темная вода, белые зигзаги трещин разбегаются в стороны от полыньи, люди падают в воду, кто ещё в силах – отползает в сторону. Тогда с берега сходят каратели в белых балахонах, сбрасывают, пиная ногами, еще живых людей в темную подледную воду…

«Мамынька, родная! Ма…» – крик обрывается, посиневшие пальцы хватаются за кромку льда.

«Да что же вы, изверги, дайте хоть молодым пожить!»

Прямо в лицо матери – выстрел из пистолета… Опускается зимний вечер, спадает зарево пожара. По льду, окрашенному кровью, деловито ходят убийцы, ищут тех, кто еще дышит, и сталкивают в полынью.

Было это в декабре тысяча девятьсот сорок второго года. Стоит и теперь на псковской земле невысокий обелиск в память жителей деревень Починки и Бычково, расстрелянных на льду реки Полисти. Загублено там двести пятьдесят три человека. Мало кому удалось спастись…

Федор всхрапнул, затих и вдруг спросил осипшим голосом:

– Кто там? Кто? – И вскочил бесшумно, быстро.

– Никого нету, Федя, успокойся! Что с тобой?

Он закурил, присев на край топчана. Милка спросила, был ли он в городе, что на комиссии сказали. Федор непонятно за что выругал Милку и быстро стал одеваться. Сказал, что есть у него дело в городе и до десяти часов он еще успеет. Прислушался, потом распахнул дверь рывком и ушел, подняв воротник плаща, в темноту, под дождь и ветер.

Для любителей потолковать в теплом углу за кружкой пива, да еще с добавкой водочки, десять часов вечера – время не позднее. Вот отошел от стойки немолодой мужчина, ищет, где бы примоститься. И вдруг от одного из столиков, мокрых от пива, ему кричат:

– Эй, дядя, двигай к нам! Стоп, стоп, да ты не Пе-труха ли? Не Скородумов? Вот черт, живой! Не признал? Да я же – Митька!

И усаживаются Петруха с Митькой, ошеломленные нежданной встречей, и не одну кружку выпивают фронтовые друзья… Вспоминают, как здорово контузило Петруху, он даже и не почуял, что товарищи на руках внесли его в вагон; вспоминают старшину и какие-то сапоги, смеются… Наверное, обманули они тогда старшину в истории с сапогами. Петруха рассказывает, что женился на Маше, «помнишь, письма мне все писала?» И предлагает Митьке обязательно пойти к нему, посмотреть на сына: «Я ведь тут рядом, на улице Пестеля живу…» Митька в городе проездом, но соглашается пойти. Решают еще выпить по кружечке, покурить и спохватываются: «Э, друг, а спички-то все у нас?» – «Да вон у того мужика спроси…»

За пустым столиком, уткнувшись головой в клеенку, дремлет какой-то человек в плаще; но растолкать его невозможно, до того «набравшись…» Буфетчица дала спички, но тут же и выпроводила друзей: время закрывать, а ну – пошевеливайтесь!

Идут друзья в обнимку, ворчат: «Вот, довоевались!. Не дадут и поговорить по душам…» – «Ну, это ты брось: порядок есть порядок…» И Митька провожает Петруху домой на улицу Пестеля…

А через день-два к Петрухе является гость, чисто выбритый, при галстуке и с порога обнимает хозяина: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком… Встретил на вокзале Митьку, от него и узнал, что жив фронтовой друг Петруха…» И достает гость торжественно бутылку из кармана: надо же выпить за встречу… Хозяин несколько смущен: не может вспомнить, кто этот черный невысокий человек с острыми, прищуренными глазами. Но гость напоминает, «как мы с Митькой тебя в вагон втаскивали», и старшину, и сапоги… После третьей или четвертой стопки Петрухе начинает казаться, что и в самом деле был в роте у них такой вот Федор Гришаев, конечно, много лет с тех пор прошло, сразу и не вспомнишь. Федор рассказывает о себе, жалуется, между прочим, что не дают ему пенсии за ранения, свидетелей требуют, а где их теперь искать?

– Чего? Свидетелей им надо? – вскидывается Петруха. – Да я какое хочешь тебе свидетельство подпишу, ведь вместе воевали, неужели не выручу друга?!

Второго «очевидца» Федор нашел еще проще: встретил шофера, который призывался в сорок первом году, в одном военкомате на лавочке сидели. И опять же за поллитрой не отказался тот шофер подтвердить факт ранения, хотя судьба развела их с Федором на долгие годы по разным дорогам… Но странное дело: в комиссии и этих свидетельств оказалось мало: все чего-то копаются, копаются…

3

– Товарищ майор, на наш запрос и этот архив отвечает: «Интересующими вас сведениями не располагаем». Что делать?

– Искать. Посылать в девятый, в десятый раз… Минуточку… Алло? Да, я. Что, что?! Здесь, в Ленинграде? Сейчас я к вам зайду.

(Из служебного разговора)

На вокзале у ларька скопилась очередь за пивом. Кто-то сунул деньги поверх голов, и сразу поднялся шум: «Порядка не знаешь? Тебе скорей всех надо?», «Да он слов не понимает, ему на кулаках разъяснять требуется…»

Федор, сдувая с кружки пену, пробормотал:

– Такому на кулаках не разъяснишь. Буржуй советский. Его бы ножичком…

– Перегибаешь, дядя, – сказал Федору молодой парень. – За нож. знаешь, что дают?

– Тебе лучше знать, – огрызнулся Федор. – Видать сову по полету. Стиляга…

За парня вступились, но и Федору неожиданно выискался защитник – худощавый, светлоглазый человек, лет тридцати. Тихим вежливым голосом сказал, что зря к человеку прицепились, мало ли кто чего сболтнет сгоряча?

Федор мельком взглянул на него и отошел, сел на скамью. «Защитник» уселся рядом, закурил, предложил закурить и Федору. Плохонькие папироски, «гвоздики». Федор спросил:

– Ты что ж, никуда не торопишься?

– Некуда. Жена не ждет, и дети не плачут. На работе выходной.

Федор быстро выведал о нем все, хотя тот и не особенно охотно отвечал на вопросы, рассеянно поглядывая на прохожих, щурясь на вышедшее из-за облаков солнышко. Звали его Павлом, работал слесарем на заводе, семью не завел, потому что и сам жил в общежитии. Одет неважно: синяя застиранная спецовка, рваненькая майка, помятая кепка. Федор усмехнулся; усмешка у него была особая: вспухнет, у одного угла рта бугорок, потянет тонкие губы… Язвительная усмешка. Сказал:

– Рабочий класс, а в чем ходишь? Так вот на дураках и ездят. А тот, что без очереди лез, небось и квартиру имеет, да и дачу себе отгрохал.

– Бывает, – нехотя отозвался Павел. – И я бы заработал, да, знаешь, нормы здорово режут…

Федору чем-то приглянулся этот парень, но на всякий случай он постарался от него отвязаться. А встретились они снова вечером, в пивной. Павел с жадностью уминал сардельки с холодными макаронами и подсчитывал копейки на выпивку. Федор посмеялся: что же за мужик, который на вино себе добыть не умеет? И похвастался: я, мол, живу по такому закону: есть у меня двадцать пять рублей – обязан я из них сделать двести пятьдесят…

Чаще всего Федор добывал деньги, «опекая» кого-нибудь из приезжих: посоветует сдать чемодан в камеру хранения и до отхода поезда угощает в ресторане, не жалея своих двадцати пяти рублей. Потом своего нового «дружка» сунет в вагон любого поезда, и едет «дружок», свеся хмельную головушку, сам не ведая куда. А Федор тем временем получит по квитанции из камеры хранения его чемодан…

Павлу Федор намекнул, что пока ротозеи на свете не перевелись, умным людям жить можно.

– И не боишься? – с интересом спросил Павел.

– Надо жить так, чтобы тебя боялись, – наставительно сказал Федор. Потом поднял на Павла жесткие, недобрые глаза:

– А ты, собственно, чего ко мне прилип? А ну, катись…

Другой бы обиделся. Павел же поглядел как-то сонно, поднялся. В дверях еще помахал на прощание рукой, как машут в итальянских фильмах, как будто рассеивая дым перед лицом. Федор подумал: «А не зря ли я его шуганул? Парень сдержанный, на скандал не лезет».

Федору хотелось выпить еще, но один он пить не любил. Взял водки, приехал к себе в Стрельну, зазвал хозяина, Всеволода Волошина. Только расположились, как явилась Надежда и давай пилить:

– Сам пьяница пропащий, еще и моего мужа спаиваешь? Мало вас милиция учит! Вон сегодня у нас в клубе забрали парней, тоже с пьяных глаз в драку полезли, хулиганье. И мне пришлось в отделение идти, свидетельницей.

Федор сказал загадочно:

– Ты бы, Надежда, поменьше ходила в такие места.

– Какие? – удивилась она. – В клуб? Так я же там работаю.

– Не в клуб, а в милицию. Кому помогаешь?

– Но если с хулиганами не бороться, они же совсем распустятся!

– Вот-вот… А о том ты не подумала, что когда придет время, с милицией будет расчет? И не только с милицией, но и с теми, кто с нею связан.

– Да ты про что несешь-то? – опешив, спросила Надежда.

– А вот про что… – И Федор, замахнувшись, резко опустил руку вниз, как будто всаживал в кого-то нож.

Страшным показалось Надежде его серое, с опухшими веками, лицо. Она быстро увела мужа домой.

4

Капканы ставят зимой на волчьих тропах с такими предосторожностями, чтобы зверь не мог заподозрить присутствия ловушки. Добывают волков и другими способами, основанными на глубоком знании жизни и привычек описываемого хищника.

(Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. 7)

У моего собеседника простое русское лицо, с крупными чертами, светло-карие спокойные глаза, по виду не скажешь, что ему уже за пятьдесят, особенно когда смеется, – открыто, свободно, искренне. Нет в нем и того, чем любят наделять подобных героев в детективных романах: ни «пронзительного» взгляда, ни следов «бессонных ночей», ни даже «волевого подбородка». Не окутывают его и шерлок-холмсовские облака табачного дыма: в светлой, просторной комнате воздух чист и свеж. За большими окнами видны крыши и шпили Ленинграда – города, дорогого нам обоим. Скажите ленинградцу «дорога жизни», – и эти два слова сразу разрушат преграду некоторой связанности между малознакомыми людьми. Когда к этой дороге подходили эшелоны с хлебом для нас, живших в осаде, и с вооружением для тех, кто нас защищал, Иван Сергеевич служил на Ладоге, следил, чтобы все это попадало по назначению, ведь враг и бомбил «дорогу жизни», и засылал своих лазутчиков. Участок работы у Ивана Сергеевича был решающий.

Давно кончилась война, мы возвратились к мирным занятиям, а работа у него по-прежнему трудная и опасная, опять оберегает он ленинградцев, но уже от других бед.

– Главное – обдумать все основательно, вот… – тянет Иван Сергеевич неторопливым своим баском, по привычке подпирая щеку кулаком.

– Учесть характер преступника, предвидеть, как он себя поведет в тех или иных обстоятельствах, какие загадки нам задаст. В данном случае трудность заключалась в том, что человек этот ничем не был связан: ни работой, ни семьей. В любой момент мог сесть в поезд, уехать в любом направлении. Ищи тогда ветра в поле… Вы спрашиваете, почему мы его не взяли сразу? Э, не так-то просто это. Нам было известно, что существует такой матерый волк, но требовалось прежде всего установить – тот ли это, которого мы ищем? Ведь совпадений имен, фамилий, отдельных эпизодов в биографиях разных людей бывает неисчислимое множество…

Пока Иван Сергеевич с кем-то говорит по телефону, я вспоминаю, что рассказал мне другой чекист: искали они одного преступника и вышли на след человека, у которого с этим преступником совпало тринадцать так называемых установочных данных: имя, отчество, фамилия, профессия, место жительства. Даже имена любовниц одинаковые – у одного была Дуся, и у другого Дуся. Только одна маленькая, толстенькая, а другая – ростом под потолок, «верста». Естественно, длинной Дусе ее сожитель представлялся маленького росточка, другая же Дуся утверждала, что он высокий. В одни и те же годы служил один в карательном отряде, второй после ранения не явился в часть, спрятался. И когда его вызвали, решил, что пришло время отвечать за дезертирство – явился с котомкой за плечами, распрощавшись с семьей. И длинная Дуся с изумлением воззрилась на представленного ей на очной ставке человека… Да, совпадения бывают удивительные.

– Так вот, – продолжал Иван Сергеевич, – во-первых, следовало убедиться, тот ли это человек. Во-вторых, каков он теперь, по прошествии многих лет? Является ли он и теперь опасным для общества, какие у него связи, чем дышит?

Наконец, не было еще полной ясности о его «деятельности» в прошлом. Вы помните, сколько людей было в свое время реабилитировано? Но в этом потоке иной раз проскальзывали такие личности, которых рядом с невинно пострадавшими и называть-то грешно. Эти типы пользовались сложившейся ситуацией, маскировались. Нам, например, было известно, что уже в лагере Федору Гришаеву предъявлялись и политические обвинения, а срок свой он отбывал за организацию грабежей репатриированных лиц при возвращении на родину. Отсидел сколько-то лет и был освобожден «ввиду нецелесообразности дальнейшего содержания» – жаловался на боли в ноге, оброс бородой, словом – немощный старик. Тот ли это. человек, которого мы ищем? Надо было присмотреться к нему, разузнать… А просто взять и арестовать – да на это ни один прокурор санкции не даст. Вот так вот…

Хозяин времянки, Всеволод Волошин, заметив, что у его жильца несколько странные часы «работы», стал поглядывать косо; Федору надо было заняться для отвода глаз каким-нибудь ремеслом. Он отправился на «барахолку» за сапожным инструментом. Присмотрел себе рашпиль, попробовал пальцем шершавую насечку, стал торговаться. И тут к рашпилю потянулась другая рука… Федор взглянул и сразу узнал: хрящеватый нос, толстая верхняя губа, покрывающая нижнюю… Человек этот сказал Федору:

– Могу предложить почти новый сапожный инструмент. Сам по этому делу работаю. Поговорим?

Федор, не отвечая, рванул рашпиль к себе, сунул продавцу деньги и двинулся в толпу. Зашел в парадную одного из домов, завел сапожника под лестницу. Тот сказал:

– Эх, Федя, Федя… Не таким я тебя помню. Постарел ты…

– Каким я был, таким остался… – насмешливо сказал Федор. – Но что было, того не было. Понял? – И чтобы стало понятнее, потянул тяжелый рашпиль из кармана. Впрочем, поговорить не отказался.

Они пошли по набережной Обводного канала. Сапожник рассказал о себе: отсидел «десятку», вышел на волю и в самом деле занимается сапожным ремеслом. Вспомнил, как лежали они с Федором в лазарете, на чистых простынях, и ухаживали за ними смазливенькие сестрички; помнится, один фельдфебель еще статью в газету написал, благодарил за уход и лечение, интересная была статейка…

– Не помню никаких газет, – сказал Федор. – И лазарета не помню. Тебе тоже помнить не советую. Тот Федя канул в воду, и кругов не осталось. Ясно? Встретились мы с тобой, поговорили и хватит. Будь здоров и больше мне не попадайся.

И Федор, чуть прихрамывая, поспешил к уходящему трамваю, с неожиданной ловкостью впрыгнув на ходу. Через две остановки пересел в автобус, затем на электричке уехал за город, там прошел пешком через лес на шоссе и, попросившись на попутную машину, приехал в Стрельну. Несколько дней сидел в своей времянке, никуда не показывался. Но, видно, беспокоился напрасно: никто из старых знакомых ему больше не попадался.

Зато новый знакомый, Павел, встретился ему в скором времени: продавал на «барахолке» свое поношенное пальто. Пожаловался, что с работы уволили якобы по сокращению штатов, на самом же деле просто «подобрали ключи». Из общежития надо уходить, хорошо бы подыскать комнатуху. Федор промолчал, хотя и сам подумывал о каком-нибудь пристанище в городе: надоело мотать каждый вечер в Стрельну. В другой раз Федор встретил Павла, когда тот сбывал шерстяной отрез; о происхождении этого отреза намекнул, что знакомая, мол, девушка, работает в универмаге. Федору он нравился тем, что, несмотря на поношенную одежду и не очень-то бравый вид, умел выглядеть вполне порядочным, не внушающим подозрений человеком. Нравилось Федору и то, что хотя Павел во всем признавал его старшинство, однако позволял себе иной раз вежливо вступать в спор; умел и слушать не перебивая. Словом, Павел был интересным собеседником, не то что сосед Кожемякин: тот только уныло поддакивал, когда Федор критиковал всех и вся, либо вдруг обижался, «лез в бутылку». Если Федор несколько дней не видел Павла, начинал скучать. Были у него в отношении этого человека и другие планы.

Зимой Павел подыскал комнату в городе у одной старухи; Федор согласился взять на себя половину расходов. Теперь не было необходимости таскаться по пивным, где всегда могли оказаться лишние уши. Долгими вечерами Федор рассказывал, как жилось ему в Германии после войны: неплохо жилось, даже женился на одной немочке, держал магазин по обмену вещей, вроде нашего комиссионного, имел немалые барыши – было на что погулять в ресторанах. Попался из-за своего горячего нрава: полиция накрыла в гостинице с контрабандным товаром, Федор пырнул одного полицейского ножом. Судили там же, в Мюнхене, дали восемь лет. Потом уже, не отсидев срока, сумел он перекочевать в лагерь перемещенных лиц. Два года не спешил на родину, а на третий попался: прибыл домой, а его – раз! – и на Колыму… Главное, ни за что!

– Как же ни за что? Ты говорил, кажется, что кого-то в вагоне почистил?

– Говорил? – Федор нахмурился. – Черт его знает, может, и сболтнул по пьянке. Вообще-то предъявили мне такое обвинение. Пристали, ну я и подписал обви-ниловку. Знаешь, как в те годы поступали?

– Сдрейфил, значит, сдался?

– Меня заставить сдаться непросто. Были у меня свои соображения. А на Колыме меня даже побаивались. Я там однажды целое восстание поднял, часовых с вышек поснимали…

– Вре-ешь, – усомнился Павел. – Где же оружие взяли?

– Я вру?! Да ты знаешь… – И Федор пустился рассказывать истории уж совсем фантастические, но по некоторым подробностям можно было понять, что есть в этих историях доля истины. Павел восхищался вслух отчаянной смелостью Федора; он и сам был не робкого десятка, но, конечно, «куда ему до Феди»… Федор интересовался и прошлым своего нового знакомого, но биография у Павла, судя по его ответам, была, в общем-то, довольно заурядная. Все же Федор иной раз, как бы забывая, что уже задавал какой-либо вопрос, спрашивал об одном и том же снова. Очень хотелось ему поглубже «прощупать» Павла. Однажды спросил: «А что ты свою девицу прячешь? Боишься, что отобью? Или не очень она тебе нужна? Странный ты человек: я постарше тебя, и то ко мне Милка ходит. Давай приводи свою кралю».

Павел задумался, – пойдет ли? Девушка стеснительная, скромная… Федор захохотал: ничего себе скромница, отрезы из магазина тянет!..

В назначенный вечер собрались вчетвером. Милка выпила, расшумелась, голосисто пела блатные песни. Павлова «краля» пила с оглядкой, хлеб брала двумя пальчиками, несколько раз говорила Павлу «вы». Федор сказал: «И чего ты ломаешься? Ведь мы тут все свои. А ну, пей!» Девушка храбро выпила водку до дна из стакана, поданного Федором, стала вести себя свободнее, смеялась, подпевала Милке, но потом сказала, что чувствует себя плохо, и Павел увел ее на улицу, на свежий воздух.

Вскоре после этого Федор спросил у Милки, понравилась ли ей эта девушка. Милка ответила, что девушка хорошая, и, как видно, привязана к Павлу, а вот он к ней равнодушен. «Вот так раз! – удивился Федор. – Как раз он к ней лип, а она ломалась». Но Милка стояла на своем: девушка любит Павла, переживает за него, видать по глазам… «А чего переживать-то?» – спросил Федор. «Да ведь как же, Федя…» – Милка не захотела лишний раз напоминать, что и сама тревожится за него, своего Федю, и желает ему лучшей жизни. Федор понял, сказал, что все это ерунда, но потом долго сидел задумавшись, посвистывая сквозь зубы.

Незадолго до Нового года Павел, как обычно, пришел под вечер в квартиру: его встретила старуха хозяйка и сразу заговорила о том, что надо бы за комнату заплатить вперед: «А то уедешь вдруг, как этот твой товарищ, ищи тогда вас…»

Павел кинулся в комнату: койка Федора была пуста, под оголенной ржавой сеткой валялись обрывки газет. Старуха сказала, что Федор часа полтора тому назад прибежал «как настеганный», схватил свои вещи и ушел. Будто кто-то помер у него, куда-то ехать ему надо…