Текст книги "Чекисты [Сборник]"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

ДАВЫДОВ

Гауптман Фиш перечитал список, остановился на Давыдове, поднес к фамилии острие карандаша, отточенное, как иголка, и поставил птичку.

Рядок фамилий опять напомнил ему ипподром, лошадей, выведенных на старт. Ипподром, оставшийся в прежней, невозвратимой довоенной жизни…

Азарт вошел в кровь еще в юности. Сжимать в руке бюллетень бегов, гадать, какая лошадь придет первой, получать в кассе тотализатора выигрыш, – что за сладкие минуты! Его упрекали и за это. Каждое лыко в строку, как говорят русские. Азарт, мол, противоречит немецкому духу. Это – признак низшей расы…

Вечное проклятие тяготеет над Фишем. Полунемец, метис, нечистая кровь, – что может быть хуже для карьеры! Э, все-таки расовую теорию иногда доводят до абсурда! Да, мать русская. И вот вместо того, чтобы оценить его блестящий русский язык, его доскональное знание России, его спихнули сюда, в захолустье, на разведывательный пункт абвера. Должность жалкая и в сущности унизительная для бывшего сотрудника посольства в Москве.

А генерал нет-нет и даст тебе понять, что ты и этого недостоин. Что генерал! Любой офицеришка из штаба разведки армейской группы «Норд» имеет право задирать перед тобой нос…

Нет, нерадостная нынче весна. Гауптман с тоской посмотрел в окно на тоненькие березки, окутанные облачками легкой юной зелени. За березками рыжела, медленно подсыхала на солнце ухабистая проселочная дорога. Через нее, тяжело хлюпая опорками, брел старик с ведрами.

Если Давыдов справится… В конце концов, это самая солидная фигура. Из всех окончивших курс. Кто же, если не Давыдов? Риск есть всегда, конечно. Но у гауптмана насчет Давыдова предчувствие. Такое, как на ипподроме, когда ставишь на верную лошадь.

Может быть, предчувствия тоже не арийский признак? Черт возьми, это может довести до сумасшествия! После каждой встречи с начальством копаешься в самом себе, выискиваешь свойства низшей расы…

И снова разматывается в памяти гауптмана – словно затрепанная лента кинохроники – недавний разговор с начальством в Пскове.

– У вас, вероятно, прелестно на Сиверской, – сказал генерал. – Там ведь курортная местность, если не ошибаюсь.

Курортная местность! Это тоже неспроста, Тон у генерала любезный, даже ласковый, он умеет подсластить пилюлю. Курорт, мол, распустились там…

– Для меня отнюдь не курорт, господин генерал, – ответил Фиш, не сдерживая обиды.

– Что с вами? – услышал он. – Вы комок нервов! Хотя я понимаю, неудачи не могут не влиять на психику, но необходима стойкость, гауптман. Иначе мы никогда не вылезем из неудач.

Ишь, старая лиса! Опять намек, прозрачный намек на моральную неполноценность, на дурную кровь. И вообще… Как будто на других пунктах все обстоит превосходно и только у него, гауптмана Фиша, на Сиверской, провалы. Да, заброски терпели фиаско, агенты не вернулись, угодили к чекистам. Случай далеко не единственный на фронте.

– Вы уяснили себе серьезность задачи, гауптман?

Ого, еще бы! Когда тебе твердят чуть ли не каждый день. Но генерал доставил себе удовольствие: еще раз подвел к карте. Ему нравится стоять у карты в позе стратега, размахивать руками. Ему чудится, что он подавляет подчиненного своей зоркостью, своим глубоким проникновением в замыслы фюрера.

Короче говоря, все сводится к Давыдову. Если Давыдов не вывезет, тогда можно слететь и с этой должности.

– На Давыдова я рассчитываю твердо, – сказал Фиш, – он достаточно проверен. На фоне наличного человеческого материала выглядит весьма обнадеживающе. Я знаю русских, господин генерал, и надеюсь…

Генерал поморщился. Так всегда… Все равно он, гауптман Фиш, не устанет повторять. Кто лучше его знает русских? Пускай поищут…

– Давыдов природный разведчик, – продолжал гауптман, – его качества… Я докладывал вам, он натура сложившаяся, характер ровный, уравновешенный. А главное– не угодничает, не бросает громких фраз. В русском языке есть слово «степенность», оно переводится с трудом…

Он закусил губу. Этого не следовало говорить. Немецкий язык так богат, что позволяет перевести все, что угодно. К счастью, генерал как будто не обратил внимания.

– Вы сообщили Давыдову?

– Так точно.

– Как он принял новость? Это очень важный момент, вы понимаете.

– Совершенно верно, господин генерал. Я объявил ему без всяких вступлений, преподнес сюрприз.

– И что же?

– Смутился, оробел немного… Но без паники. Его беспокоит качество документов.

– Хорошо, гауптман, – сказал генерал, – хорошо, что его беспокоит качество документов.

Фиш провел в кабинете генерала больше часа. Надо было уточнить место заброски, время. Генерал влезал во все детали. Дотошный старик, из ревностных служак старші школы. Звезд с неба не хватает, но усерден до обморока.

Послушать его, судьба всей группы «Норд» зависит теперь от пункта на Сиверской. Правда, участок важный, отрицать нельзя.

Ну, Давыдов, на тебя надежда!

* * *

Забыть фамилию Никулин, привыкнуть к новой фамилии Давыдов, данной в разведшколе, было не так уж трудно.

Несложно было и усваивать науки – топографию, технику шпионской связи, структуру советской разведки, которую предстояло перехитрить.

Давыдов на поверку не опаздывал, исправно пел по утрам на плацу «Боже, царя храни», а на занятиях не отставал, но и не вырывался вперед.

Привык Давыдов к Спасову, сожителю по комнате, узколицему, с нечистой, грязно-серой сединой, охотнику до тягучих, надрывных бесед по душам за шнапсом. Привык к разбитной, нарочито веселой Алевтине, зазывавшей к себе на вечеринки. Привык, знал, как себя держать с ними. Видел, что и Спасов, и Алевтина, и шофер Иван, и все их собутыльники – осведомители Фиша. Выпивая с ним, расспрашивая, они проверяют его, Давыдова, стараются поймать врасплох, обнаружить скрытое.

– Слышь, большевики блокаду прорвали, – разглагольствовал Спасов. – Чего доброго, до нас доберутся. Поймают нас с тобой, что тогда?

– Ерунда, – говорил Давыдов, – все равно Питер в осаде.

Никулин-лагерник, тот в политических дискуссиях не участвовал, отмахивался 'от них, как человек, придавленный поражением, голодом. Давыдов – верный сторонник фюрера. Давыдов – за Россию без большевиков.

Роль Давыдова посложнее. Она едва не рухнула, когда Фиш сказал о заброске. Огромных усилий стоило сдержать радость. Опять помогло правило отвечать не сразу. Потоптался, спросил, не лучше ли послать парня поздоровее. Ноги еще побаливают, особенно от сырости.

– Вы боитесь, – сказал Фиш.

– Не прогулочка по Невскому, – признался Давыдов, – не трали-вали.

– Вы знали, на что шли.

– Я не отказываюсь, господин капитан. Если надо, что же, дело солдатское.

Он прибавил, что главное – бумаги, составленные по всей форме. С плохой липой пропадешь.

И вчера он мог выдать себя, когда надел шинель, настоящую советскую шинель с капитанскими погонами. Сукно словно сохранило чудесный, родной запах… Ладно, что при этом не было ни Фиша, ни Спасова. Давыдов на миг забылся. На миг исчез портной, хлопотавший с мелком в руке, – шинель, доставленную из трофейного вещевого склада, надо было подогнать.

Радость упряма. Она того и гляди блеснет в глазах или прозвучит в голосе, заявит о себе неосторожным движением. Она распирает тебя всего, сладу с ней нет!.

Лучше всего охлаждать ее какой-нибудь печальной картиной. Ты идешь к нашим, а тебя – шальная пуля, совсем… Или снайпер сшибет, не разглядев обмундирования. А то – не пуля вопьется, а недоверие. Оно тоже способно убить… Логика допускает все это, но сердце восстает, сердцу хочется ликовать. Неужели счастливая звезда, никогда не изменявшая, возьмет да и погаснет теперь, перед концом пути? Не может быть!

Для успокоения полезно чем-нибудь отвлечься, занять мозг. Давыдов уже несколько раз с самого утра, повторял в уме задание.

Задание, которое он изложит на той стороне, своим. Маршрут, заучиваемый наизусть. Он не пройдет по нему, не увидит населенных пунктов, развилок дорог, охваченных этим квадратом карты, так как откроет себя на советской стороне сразу. Но ведь нашим важно узнать, что интересует вражескую разведку.

– Вам дается три дня, – сказал Фиш, – три поворотных дня в вашей жизни.

Толстому, лысому Фишу совсем не идет выражаться выспренно. Но его иногда тянет. Давыдов внутренне посмеивался. Пластинка избитая: каждому агенту сулят славу, вечную признательность, деньги, словом, – чего хочешь, то и проси, отказа не будет.

Отбросим все эти фальшивые приманки. Не в них суть. Вот что существенно: абверу не терпится разведать советские позиции у моря, в районе Ораниенбаума. Почему? Гитлеровцев тревожит Советская Армия, угрожающая флангу и тылу. Ораниенбаумский «пятачок», – так говорят наши. «Пятачок»! Приятно произносить про себя это словечко, родившееся на той стороне, на нашей! Будто держишь в руке гладкую, круглую монету. Пятачок! Нет, не маленький и, видать, дорогой…

Сейчас в голове нет связных мыслей. Их не собрать, как ни старайся. Есть ощущение, странное физическое ощущение счастья. Неужели это не сон, не фантазия? За стеклами машины мелькают сосны, ели, вырастающие из тумана. Поля, залитые утренним туманом, избы, залитые им до крыш. Везут к линии фронта, чтобы переправить на ту сторону. Везут к своим… И кто? Сами немцы. К своим, к своим…

Рядом сидит немецкий лейтенант. Голос его то затихает, то снова колотится в уши. О чем он?

– От них давно не было писем… Берлин ведь бомбили, война никого не щадит…

– Да, – отвечает Давыдов.

– А ваша семья где?

– Не знаю. Была в Москве, теперь неизвестно…

Лейтенант немолод, на лице морщины возраста и забот. Не очень удачливый служака из штатских. Возможно, его просто тянет поделиться. Даже у офицера абвера могут быть минуты слабости, тоски…

Нет, он на службе. И тут в последние часы – проверка. Самое правильное – поменьше говорить. Чтобы ненароком не обнаружить радость, довести роль до конца. Агент Давыдов боится большевиков, он дрожит за свою шкуру.

Пока что он Давыдов. Еще два-три часа он Давыдов. До советского переднего края,

КАРАЩЕНКО

– Каращенко? И верно – Каращенко! Откуда ты взялся? Какими судьбами?

Круглолицый, смеющийся капитан поднялся из-за стола, протянул обе руки, сжал плечи, потряс.

– Да уж такими, что…

Ошеломляющая встреча. Черт возьми, да тут невольно поверишь в судьбу! Надо же так – первый офицер в землянке контрразведчиков оказался старым знакомым, Васей Шабуровым!

– Гляди-ка! Живой, здоровый! – восклицал Шабуров. – Тоже капитан. Обмыть надо встречу, обмыть!

– Обмывать обождем, – сказал Каращенко.

Что-то в тоне его заставило Шабурова опустить руки, отойти на шаг.

– Сначала вот… Возьми у меня эти липовые бумажки… И доложи наверх…

– Срочно что-нибудь? – Шабуров сел. – Так. Слушай, в чем дело? Для проверки инженерных укреплений… Из пограничников в инженеры перешел, что ли? И фамилия… Почему другая фамилия?

– Я же сказал тебе, – липовые. Я у немцев был, Вася. С той стороны.

Каращенко пошатнулся, вдруг закружилась голова. Он оперся о стол.

Шабуров сказал что-то. Каращенко не расслышал. Шабуров подвел его к скамейке, заставил сесть.

Все стало зыбким. Потом Каращенко, словно очнувшись, опять увидел Шабурова, он стоял, засунув руки в карманы, растерянный, встрепанный какой-то.

Каращенко тоже встал:

– Ты доложи начальнику… Скажи, прибыл с той стороны, с повинной… Каращенко Мокий Демьянович, бывший офицер пограничных войск…

Захотелось оборвать встречу с Шабуровым. Было в нем что-то кольнувшее Каращенко. Правда, случай серьезный, острый случай, но все же…

Шабуров не двинулся с места. Он вскинул брови, подтянулся, будто пришел в себя.

– С повинной?

– А как же! Раз в плен попал…

– Понятно…

– Попал раненый, в ноги и в руку, – нетерпеливо сказал Каращенко.

– Ясно, ясно… Я ничего такого не думал…

«Врешь, думал, – сказал себе Каращенко. – Не мог не думать. В сущности, обязан думать. Почему ты не идешь докладывать? Что тебе мешает?»

– Ладно, Мокий Демьянович. Я скажу, что знаю тебя. А там… Не мне решать.

Вот это и требовалось. Ничего больше. Значит, встретились по-хорошему. Вспыхнувшее было подозрение рассеялось.

– Конечно, Вася, – сказал Каращенко, повеселев, – конечно, не тебе решать. Главное, ты подтверждаешь, что я – это я.

– Конечно!

В тот же день пожилой полковник в контрразведке Приморской группы войск, расспросив прибывшего с повинной, подвел итог.

– Капитан Шабуров вашу личность подтверждает. У меня нет оснований вам не верить, товарищ Каращенко. Пока отдыхайте.

Это и нужно было. Больше чем отдых, чем родной, ноздреватый черный хлеб, не такой – спрессованный, без запаха, – как у немцев. Чтобы тебе поверили. Чтобы тебя называли товарищем.

Отдыхать, однако, пришлось недолго. Каращенко ждали в Ленинграде.

* * *

Любопытно, что сказал бы гауптман Фиш, если бы увидел сейчас своего Давыдова, сидящего за письменным столом в большом доме на Литейном. И если бы заглянул через плечо и прочел:

«Разведпункт находится в деревне Ново-Сиверская, на окраине ее, в доме под зеленой крышей. Дом окружен садом. Начальник разведпункта, непосредственно ведающий заброской агентуры, капитан Фиш. Он родился в России, до войны служил в германском посольстве в Москве, свободно владеет русским языком. Кадры для разведпункта поставляет школа в г. Валге, в латышской ее части, на Церковной улице, 8. Учащиеся школы одеты в форму латышских фашистов – желтая гимнастерка с накладными карманами на груди…»

Каращенко положил перо, помахал уставшей рукой. Надо еще дать приметы Фиша, его характеристику. Авось пригодится партизанам…

«Капитан Фиш толстый, с небольшой лысиной. Острый нос, лицо белое, круглое. Возраст – пятьдесят лет. С подчиненными часто бывает резок, очень мнителен, считает себя несправедливо обиженным по службе. Подчиненные его не любят, в особенности капитан Михель, немец из рейха и аристократ…»

Обрисовав гитлеровцев, Каращенко начал вспоминать предателей разных рангов. Вернее, не вспоминать, а как бы списывать то, что резко отпечаталось в уме, многократно повторенное, затверженное так же прочно, как своя роль.

«Агент, числившийся в школе под фамилией Максимов, был заброшен в апреле нынешнего года в советский тыл с Псковского аэродрома и, насколько мне известно, с задания не вернулся. Приметы его…»

Есть и вернувшиеся.

«Братья Урваицевы, Федор и Константин, были заброшены в наш глубокий тыл, вернулись и были награждены медалью «За отвагу в борьбе с большевиками». С помощью абвера открыли в Пскове магазин у моста через реку, торгуют щетками, сбруей и пр. Магазин позволяет братьям заводить разные знакомства, выяснять настроения жителей, следить за лицами, которых подозревает немецкая тайная полиция».

Характеристики тридцати предателей дал Каращенко. Потом сверил написанное с памятью – нет, ничего не упустил, с подлинным верно.

Потом он сидел в глубоком, непривычно мягком кресле, тонул в нем, разминал затекшие палЬцы, смотрел на генерала, читавшего отчет. Все пережитое вдруг как-то отделилось от Каращенко вместе с листами исписанной бумаги.

– Мокий Демьяцорич! – генерал поднял усталое лицо с серебристой щетинкой на обтянутых щеках. – Неужели вы все это в уме держали?

– Я себе взял за правило, товарищ генерал, – держать все в уме. В моем положении заметок каких-либо не должно было быть.

– Вы правильно рассуждаете. Очень правильно. Значит, там сейчас после вас ничего не найдут?

– Исключено, товарищ генерал.

– Я имею в виду не только заметки… Вы доверились кому-нибудь? Кто-нибудь знает, что вы Каращенко, что вы решили явиться с повинной?

– Только один человек.

– Кто?

– Майор Дудин. Я указал в отчете… Ему, товарищ генерал, я верю как себе.

– Где он сейчас?

– Точно не могу сказать. Был в офицерском лагере, в Саласпилсе.

«Да, верю Дудину. Никаких документов с печатями, обязывающих доверять, поддерживающих доверие, нет. Что же, надо доверять и просто так, сердцем, доверять без проверки. Нельзя все проверить, раздобыть все письменные гарантии».

Каращенко подался вперед, на краешек кресла, готовый спорить с генералом, защищать свое доверие.

– Хорошо, – кивнул генерал. – Вы пишете, что желаете воевать против фашистов? Как вы себе это представляете? Как именно и в качестве кого воевать?

Каращенко смутился.

– Как прикажут…

– Ладно, мы подумаем. Вы погуляйте пока часа четыре… Козырять не разучились по-нашему? А то задержит вас комендатура, потом выцарапывай…

Вот уж не думал тогда, в кабинете Фиша, что она состоится так скоро, – прогулка по Невскому! Встреча со знакомым городом и радостная и печальная. Израненные стены, воронки на мостовой, голый, без коней Клодта, Аничков мост, фанера в витринах – все твердит о том, что блокада только прорвана, еще не сметена. Бледные, исхудавшие люди, словно вчера поднявшиеся с больничной койки…

Однако немцы сильно приврали: разрушения не так уж велики. Город живет, Невский хорош, его державный блеск потускнел, но не исчез.

Вот что хорошо – теперь на фронтах мы решаем, инициатива наша! Каращенко ощутил это еще на «пятачке», как только освоился немного. Прошло время, когда на войне распоряжались фрицы. Эта истина стала еще отчетливее для Каращенко у генерала, а теперь, на Невском, она крепнет, ее как будто подтверждает каждый прохожий. И деловитый звон трамвая, и дежурная дворничиха у ворот, спокойно штопающая чулок, и ребята, бегущие из школы, и объявление на доске: «Нужны рабочие разных специальностей» – все свидетельствует о долгожданном повороте в ходе войны. На других фронтах немцы отброшены далеко, – только под Ленинградом они на старых рубежах еще сидят, зарывшись в землю, накрывшись накатами бревен, бетоном… Грянет гром и здесь, грянет, наверное, скоро…

Сквозь пейзаж Невского, как бы сливаясь с ним, виделся Мокию Демьяновичу генерал, его серебряные колючки на усталых щеках, золото погон на сутулых плечах, придавленных бессонницей. «В качестве кого воевать?» – спросил генерал. Должно быть, выясняется вопрос о звании. Восстановят ли прежнее – старший лейтенант? А впрочем, хотя бы старшиной, сержантом, солдатом…

Сегодня все решится… Чтобы скоротать время, Ка-рахценхо зашел в кино. На экране мелькали какие-то люди – военные и гражданские, летел под откос поезд, мужчина и женщина целовались и говорили о чем-то. Каращенко вышел, отметил про себя с удовольствием, что картина, названия которой он так и не запомнил, смахнула полтора часа.

– Ждем вас, – генерал быстро вышел из-за стола, крепко пожал руку. – Кстати, ваша жена в добром здоровье. Имеем известия.

– Она знает?

– Нет. Ей не сообщали.

Почему? Каращенко хотел спросить, но осекся. Потом поблагодарил.

Наводили справки. Иначе и быть не может. Установили, что жена не в оккупации, а в Казахстане. Вообще, за эти четыре часа атмосфера как-то потеплела. Звание, надо думать, вернут. И если еще пошлют на фронт…

– Мы тут посоветовались, заглянули в кондуиты ваши… Короче говоря, есть мнение направить вас обратно к фрицам.

– Что вы, товарищ генерал! – вырвалось у Каращенко.

– Вы чекист, Мокий Демьянович. Вы действовали как чекист. И вы нужны нам как чекист.

Впоследствии Каращенко спрашивал себя: неужели такой поворот военной его судьбы не приходил ему в голову? Обратная заброска агента – прием, не вчера найденный, запечатлевшийся в учебниках. Нет, он просто не хотел допускать… Чудом уцелеть, вернуться и… сразу идти обратно…

– Мы вас не принуждаем, – слышит он, – против желания мы вас не пошлем. Мы нашли, что там вы принесете больше пользы.

Он прав, конечно. Пользы может быть больше, чем на передовой от старшего лейтенанта… Логически возразить нечего. Но не только довод разума покорил Кара-щеико, но и слова, произнесенные раньше, – «вы нужны нам как чекист». Эти слова повторялись и звенели в нем, и Каращенко почувствовал – не в силах он ответить отказом.

– Желание? Безусловно, товарищ генерал, желание у меня остаться среди своих. Но… Я понимаю, война нашего желания не спрашивает.

Только теперь, дав согласие, он сообразил, как мало, до отчаяния мало придется ему побыть среди своих, без всякой роли, в открытую, со своим именем, фамилией. Возникла физиономия Фиша. Замельтешили желтые гимнастерки, Спасов с его унылой матерщиной, текст гимна «Боже, царя храни!», приклеенный в коридоре, – все, с – чем он распрощался, казалось, навсегда.

– Вылез из слякоти, – вздохнул он, – и опять в нее…

Все равно нельзя отказаться.

– Подумайте, – сказал генерал, – только недолго, время нас поджимает.

– Я готов, товарищ генерал!

– Решение твердое?

– Да.

– Значит, будем работать, – сказал генерал быстро. – Дадим вам легенду, сформулируем задание… Ну и подарок фрицам отнесете, не можете же вы прибыть с пустыми руками.

– Подарок?

– А как же! Абвер должен получить, – и глаза генерала в сетках морщин повеселели, – то, что ему хотелось.

Большая карта фронта висела за креслом генерала. Он встал, показал жирно очерченный Ораниенбаумский «пятачок».

– Фрицы считают, что мы нанесем главный удар отсюда. Таково мнение самого Гитлера, мнение святое, и мы с вами, товарищ Каращенко, не станем подрывать авторитет фюрера. Да, подрывать его нет смысла. Напротив, правильнее всего поддержать.

Дезинформация – так это называлось в учебниках. Когда-то Каращенко изучал науку разведки, сдавал экзамены и не предполагал, произнося длинный учебный термин, что дезинформация станет как бы миной в его руках. Одно неосторожное движение, и… Только теперь, когда его начали собирать в дорогу, уразумел Каращенко, какое крупное, жестокое, опасное сражение ему предстоит вести.

* * *

Чего не бывает на войне! Против чаяния довелось-таки Каращенко пройти по маршруту, заданному Фишем, точнее проехать в «виллисе» вместе с капитаном Маковеенко из СМЕРШа.

– Поглядели? – спрашивал капитан. – Едем дальше?

Впечатать в память, накрепко впечатать развилку дорог, полосатый шлагбаум контрольно-пропускного пункта, заросшее полотно железной дороги, обрезанной фронтом, безмолвное селение – без петушиного крика, без запахов стойла, занятое тыловым штабом.

– Таменгонт, – говорит капитан.

– Зайдем. Я здесь ночевал. Интересно, где у них КП стройбата?

Каращенко никогда не ночевал в Таменгонте. Никогда не был в Таменгонте. А по легенде был, ночевал, любезно принятый командиром строительного батальона. В Таменгонте узнал, что соседняя бригада морской пехоты получила большое пополнение и скоро начнет подготовку к десанту. Хлопочет, разыскивает все, что требует легенда, капитан – молодой, с клочком седины в иссиня-черных волосах.

Так где же тут ночуют приезжие? Каращенко вбирает в память двухэтажный, старый, осевший одним боком дом с мезонином, с флюгером на крыше. Год на флюгере – тысяча восемьсот девяносто шестой.

– Вы ночевали наверху, – сообщает капитан. – Там четыре койки, картина «Мишки в лесу».

– Ясно.

– Теперь в Ново-Калище.

– Попрошу сбавить скорость.

Надо выбрать удобное местечко возле дороги для военнослужащего из девяносто восьмой дивизии. Для человека, которого не существует. По легенде он присел покурить, и Каращенко, шагавший на станцию Ново-Калище, присоединился к нему. Дивизия, оказывается, прибыла недавно. Ходит слух – бросят ее в наступление…

У станции рельсы укатаны, блестят, дорога на «пятачке» хоть и короткая, но живет. Попыхивает паровоз. Здесь, по легенде, Каращенко получил по аттестату продовольствие. Тут же, в очереди, прислушался к разговорам военных с кладовщиком, установил наличие на «пятачке» 227-й дивизии и 13-й бригады морской пехоты. Кроме того, подобрал номера «Известий», «Ленинградской правды» и армейской газеты.

Газеты есть. Они в сумке-планшетке, добросовестно захватанные, помятые, с пятнами дорожной грязи…

Каптерка – в каменном здании, приваленном волной земли. Ни домик ни землянка. У входа сидят на ящиках, свертывают цигарки командированные военные. Два солдата делят паек, рассовывают в вещевые мешки. Запоминай, Каращенко, все запоминай!

– Тушенку дают, – сообщает запыхавшийся капитан, – и крупу…

– Какую крупу?

– Все ту же пшенку. Пшенка – карий глаз. Слыхали такое выражение?

– Карий глаз? Неплохо! Пригодится…

– Генерал говорит, – в тоне капитана звучит зависть, – богатейшая память у вас.

На память вся надежда… Что же я делал дальше? Я «проголосовал» на дороге, очутился в кузове трехтонки, с военными из бригады морской пехоты. Угостил куревом, разговорились. Люди попались болтливые, не удержали военную тайну.

Приморская армия располагает новым оружием – подвижными самоходными баржами. О них и раньше упоминали разные собеседники, а теперь удалось уточнить: на каждой барже двадцатимиллиметровые орудия, а на бортах броня, защищающая от огня мелкокалиберной артиллерии. Стрелять с баржи можно и в воздух. Словом, для десантной операции посудины лучше не придумаешь…

Я удивился – море ведь у берегов мелкое, базу для барж найти трудно. Мне возразили – в Копорском заливе глубоко. Как раз там они стоят, готовят фрицам гостинец…

Баржи – тоже из легенды. Никаких барж нет, они придуманы, так же как все путешествие агента абвера в районе Ораниенбаума. И однако оно должно быть реальностью для немцев – твердой и неопровержимой.

Настает минута, которую хотелось отдалить. Сейчас время ощущаешь физически: оно железной хваткой стиснуло горло. Он уже пожал руку капитану. Лег на землю, в высокую росистую траву у опушки леса. По легенде, агент абвера Давыдов пробирается к линии фронта долго, с опаской, всю ночь.

Каращенко мнет, гладит мокрую скрипучую траву, вдыхает ее горьковатый запах. Когда-то очень давно он косил такую траву, на исходе ночи, в предрассветном белом тумане…

Теперь пора. Каращенко поднимается, шинель намокла, отяжелела, как того и требовала легенда. Легенда строга. Но она все же позволила проститься с родной землей.

Конечно, и там, за линией фронта, земля не чужая. Но прощался Каращенко здесь, так как путь его отсюда долгий и далекий.

Теперь надо снова забыть, что ты Каращенко Мокий Демьянович. Тебя нет. Даже в большом доме на Литейном твое имя никто не произнесет вслух. Ты, в сущности, раздвоился. В распоряжение абвера вернется Давыдов с весьма ценными данными. А наша контрразведка будет следить за успехами, за сложной судьбой агента по кличке Пограничник, заброшенного в тыл противника.