Текст книги "Городской романс"

Автор книги: авторов Коллектив

Юрий Петров
Прибежище души

Поэт Лев Рахлис удостоен поощрительной грамоты на Международном конкурсе общества пушкинистов. В Нью-Йорке итоги конкурса опубликовала газета «Новое русское слово». Надо сказать, что пушкинисты за океаном провели свой пятый конкурс русской поэзии, в котором участвовало более восьмидесяти авторов из России, США, Канады, Израиля и т. д.

Лев Рахлис – филолог, выпускник ЧГПИ, доцент института культуры, если вспомнить прошлое, автор нескольких сборников стихов для детей и ряда весьма популярных в городе детских праздничных спектаклей. Ныне Лев Яковлевич живет в Атланте, штат Джорджия, читает лекции студентам и учит английский, общаясь с молодыми людьми. И поэтому в Атланте сегодня слышат и узнают имена литераторов Южного Урала.

Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев как-то сказал, что его не смущает массовая подвижка россиян за рубеж. Академик уверен, что соотечественники, оказавшись в дальнем зарубежье, передают русскую культуру народам мира. И делают это вдохновенно, талантливо. «Пушкин – символ русской культуры, – пишет Лихачев, – славное имя его объединяет русских поэтов за пределами России». Эту мысль ученого подтверждает Пятый Международный конкурс пушкинистов.

В этом конкурсе принимали участие Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Александр Межиров, ведущий в США постоянно действующие семинары русской поэзии. «В чужой стране прибежищем души остается родной язык», – пишет «Новое русское слово» в Нью-Йорке.

Недавно на поэтическом вечере в Челябинске самодеятельные исполнители пели детские песни на стихи Льва Рахлиса, интересные и взрослым. Родное слово хранит мысли и чувства, помогая помнить пережитое и переживаемое.

Явленье музы
(окончание)

Лера Авербах

И. Б.

 
А осень рассыпает щедро дым
Из лиственной дурманящей отравы.
И шелестят о чем-то скрытно травы.
И дом, который я назвать своим
 
 
Уж не могу, теперь мне чаще снится.
В нем осень мне гадает по руке.
И хочется кому-нибудь открыться,
А на каком – неважно языке.
 

Алексей Атаманов

 
Вот на закланье
Ночи и осени
Брошен глухой перекресток.
Всех фонарей
Отраженья промочены
До синевы и блесток.
 
 
На повороте
От мрака и стужи
Скрежещут зубами трамваи.
Блестя чешуей,
Выползает из лужи
Улица Часовая.
 
 
Ловким капканом
Воображения
Фары блуждают по окнам
Домиков с хриплым
Особенным мнением
О каменном и высотном.
 
 
Если здесь чудом
Бывал знаменитый
Чем и когда угодно,
Он не забыт:
Даже кладка и плиты
Знают о нем подробно!
 

Дмитрий Бавильский

 
Вначале было СЛОВО. А в конце
Не стало ничего… Сгорела осень,
Разброд в умах, да листья на крыльце,
Да высохшие лица спящих сосен.
 
 
Но я еще с тобою говорю,
Как радио все тише, тише, тише,
Так истончают буднями зарю,
Но я надеюсь – ты меня услышишь.
 
 
А зиму эту мы переживем…
Откроем снова порох и бумагу…
И, встретившись однажды под дождем,
Назад уже не сделаем ни шагу.
 

Ольга Ванькова

 
Поздний вечер, ночь почти.
Природа внимает Вселенной.
И дерева, полные доверия и жажды любви,
Протянули ветви к небу;
И листья шаловливые, как дети,
Все не уснут: шепчут и шалят.
А в доме, чьи окна сияют
И распространяют на меня свет,
Играют Баха.
 

 
Моя душа жалобно тычется
в поисках истины.
             Но как разобраться!
Тысячи правд с лицами Медузы Горгоны!
Душа скулит, но негде спрятаться.
Я выбираю жизнь.
 

 
Выпускные цветы
Сорок первого годы
Под танками, под пулями…
Мальчик, мой милый мальчик,
Оглянись!
Вот твой цветок, ты помнишь,
Как подарил его любимой,
Как робок был, несмел…
Мой милый! Как был ты удивлен,
Наивно удивлен
Той пуле – маленькой, случайной,
                          равнодушной – но твоей.
 

 
В контексте эпохи
Существует мое маленькое «я».
Пишу стихи,
Рифмуя имя существительное – «я»
с повелительным глаголом – «время».
 

Нэлли Ваторопина

 
Я не бежала, я плыла
По травам
               следом за ветрами.
Я в мире радости жила,
Купалась в росах утром ранним.
 
 
И не было ни тьмы, ни зла.
У ног босых плескалось небо…
Мой светлый мир война сожгла,
И ветры пахнут жженым
                                    хлебом.
 

 
Мне уехать из города хочется.
Кисегач… Тургояк… Увильды…
Электричка – вне времени – срочная.
Заметает поземка следы.
 
 
Утонув по колено в сугробах,
Смотрят ели задумчиво вслед.
От тебя бы уехать, но чтобы
Встретить вновь через тысячу лет.
 

Светлана Киприянова

 
С золотых куполов – колокольный звон,
А с потухших глаз – прощальный набат,
А с горячих губ – только тихий стон.
Не ищи того, кто был виноват.
От любимых людей – все далекий путь,
С облюбованных мест – неизбежный отлет.
И мечта не исполнилась пусть чуть-чуть…
Не ищи того, кто тебя поймет.
От далекой звезды возьми дивный свет,
От ушедшей любви – незабытую страсть.
Не ищи же того, чего вовсе нет,
Не придется тогда снова больно упасть.
А услышишь звон – свой сердечный стук,
Ты задумайся – не спеши.
Ах, прогнать бы вон
Неизбежность разлук,
Леность сердца мелкой души!
 

 
Когда нам жарко, мы ценим глоток воды.
Когда, наконец, дожидаемся желанного, снисходит покой.
Но, снимая целлофан с купленного букета,
Мы не слышим, о чем говорят подаренные цветы.
 
 
Участливые глаза в океане равнодушия кажутся чудом.
Не имея мелочи в кармане, торопливо проходим мимо нищих.
Деньги делают Деньги. Душа творит Душу.
А небо и Земля, соприкасаясь, создают Человека.
 
 
Нет формулы счастья.
Наверное, счастлив тот,
Кто идет к своему горизонту.
 

Лилия Кулешова

 
Это тебя поманили из стаи,
Это тебе помахали крылом,
Не настоящая, но золотая
Осень мелькнула во взгляде твоем.
 
 
Мир придвигается ближе и ближе,
Ты – словно косточка в недрах плода:
Знаю, что есть, но не слышу, не вижу,
Так далеко, как живая вода.
 
 
Сердце еще зимовало под снегом,
А уж созрело плодами потерь,
Был ты со мною везде, где ты не был,
Где ты теперь?
 

 
Кто ты,
           белая птица зимы,
Из какого летишь мирозданья?
На крыле твоем
                        свет старины,
Ожиданья,
               гаданья,
                            преданья…
Солнце зимнее – сердце мое,
И такое же мглистое имя.
На платке —
                твоих нитей шитье,
На руке —
             перстенек, словно иней.
Я с тобой не боюсь высоты,
Птица кроткая, не ручная.
Все мне кажется,
                         я – это ты,
Проскользну в облаках и растаю…
 

Ада Листопад

 
Бело-розовый, легкий, игривый
Пес хозяйский признал за свою
И кружится вокруг шаловливо,
А я молодость вижу свою.
Помню, радость такая ж шальная,
Безудержный и юный восторг
Ослепили, когда, выбирая,
Я у трех задержалась дорог.
Ах ты, пес черноглазый, с хитринкой
И пушистым задорным хвостом!
Я скатилась по жизни слезинкой,
А могла бы пролиться дождем.
 

Андрей Подушкин

Разрешите постоять

возле вашего лица.

Евгений Евтушенко

 
В переходе сквозняки
Заметались меж колонн.
На ступеньках «синяки»
Пьют «Сирень» одеколон.
Гулко ломится проспект,
В перекрытьях грохоча.
Пьют и щурятся на свет
Три оборванных бича.
Но не знает переход,
Что те самые жлобы
Есть отнюдь не антипод —
Отражение толпы.
Я твержу себе опять:
– В наше время все грубы.
Разрешите постоять
Возле сломанной судьбы?
 

Константин Рубинский

 
Скажи еще мне пару слов,
Девчонка, дичка, водопадка.
Я за тобой идти готов
Пешком, бегом, спеша, украдкой.
 
 
В объятья кинуться – экстаз
Ценой окупится любою.
Скажи еще мне пару фраз,
Гипнотизируя собою.
 
 
Шепни еще теплом своим,
Принцесса, стрекоза, светляшка…
Я буду жить, как пилигрим,
Стреплю последнюю рубашку.
 
 
Не станет следствий и причин!
Лишь твой кивок, твое участье…
Скажи еще… о нет, молчи!
Иначе я свихнусь от счастья.
 

 
Календарные годы проходят – обузданный скоп.
Посмотрите на время – оно-то давно на пределе.
Предприимчивый Ной накликает на разум потоп,
Дабы всплыть поумневшим в исходе грядущей недели.
 
 
Колыбельные песни поются под грохот стрельбы.
И баюкают глупых младенцев, не видящих выси.
Календарные песни утратили привкус судьбы,
Колыбельные годы устало текут за кулисы.
 
 
Этот век копит страх, под копирку кладя колоброд,
И, устав трепетать на ветру, золотистые листья
Ждут дождей, жадно ждут, ожидают потопа вот-вот,
Дабы всплыть без шуршанья над глубью пророчеств и мистик.
 
 
Колыбельные страхи ложатся в подушки бойцам,
Корабельные снасти скрипят за страстями дележки
Океанов, и сумрачный голос больного певца
Отдается в лорнетах, лафетах, лопатах и ложках.
 
 
Только что нам напевы – о них не ударишь и лоб!
Только что нам моря, коль на удочках нету наживы!
Мы кричали давно: «Наплевать! После нас – хоть потоп!»
Добавляя: «Но нет, не сейчас… мы еще как-то живы…»
 
 
Корабельные плотники честно готовят ковчег,
Карамельные рты ухмыляются жирно и жадно…
Но надеется Бог, что найдется еще Человек
И научит он нас на воде, как на суше, держаться.
 
 
Мы босыми ногами пойдем по потопу вперед,
Оставляя круги, как растущий концерт многоточий,
И из нас до поры ни один, ни один не умрет,
А настанет пора – даже Бог не сумеет отсрочить.
 

Светлана Томских

 
Ах, бабушка, то было не со мной,
и детство здесь мое не проходило.
Уже давно ангарскою водой
твою деревню Остров затопило.
 
 
Мембранами – чувствительны, тонки —
дрожали губы у любой старухи,
и, теребя привычные платки,
без надобности уставали руки.
 
 
Ах, бабушка, то было не со мной,
и акварель размашистых закатов
высвечивала мрачной полосой
печаль домов, пустеющих, горбатых.
 
 
Но кажется мне это все родным,
и кажется, что стоит обернуться —
и отплывут тяжелые плоты
от берегов, к которым не вернуться.
 
 
Их медленность неведома воде,
но, торопя плоты своим теченьем,
вдруг станет неспокойно Ангаре
за тяжесть своего предназначенья.
 

Нина Ягодинцева

 
Две ладони – восход и закат.
Две ладони – жалеть и ласкать,
гладить волосы, косу плести,
к изголовью воды поднести.
 
 
Две ладони – кормить голубей.
Две ладони – качать колыбель.
Повторяйтесь, восход и закат,
как молитва на всех языках.
 
 
Повторяйтесь, тревога и труд,
помогайте бесстрастной судьбе.
Две ладони друг к другу прильнут
в материнской печальной мольбе.
 
 
Две ладони покорно замрут,
и на долгие-долгие дни
материнский томительный труд:
вразуми, помоги, сохрани…
 

 
Во тьме случайного ночлега
В глухом предчувствии беды
Душа у Бога просит снега,
Чтоб он засыпал все следы…
 
 
Я прислонюсь к холодной раме:
Как хорошо, что есть приют,
И там, за ветхими дверями
Слепые ангелы поют.
 
 
Огонь в печи воздел ладони
И замирает, трепеща.
И на серебряной иконе
Подхвачен ветром край плаща.
 
 
И длится, длится тайный праздник,
Душа пирует налегке,
И лишь свеча все время гаснет
На неподвижном сквозняке.
 

 
Как странно в вязкой пустоте
Среди погибших слов
Заговорить на языке
Утраченных богов!
 
 
Огонь бесплодный и ничей,
Но жечь ему дано.
Звучанье собственных речей
То смутно, то темно.
 
 
Оно темно, как белый снег
Во чреве зимних туч —
Сколь славен был далекий век,
Сколь радостно могуч!
 
 
Покорно отпускаю ввысь
Сплетенье древних слов:
Печальным эхом воротись
На пиршество богов…
 

Юрий Подкорытов
Этюды на осенних листьях

Весь вечер над озером громыхало и полыхало. Видимо, там, наверху, окончательно развеселился Илья-пророк, этот маленький, промокший до нитки старичок с венчиком седых кудрей вокруг симпатичной лысинки.

Он уже не управлял своей колесницей, а только оглушительно хлопал в ладоши и озорно метал огненные стрелы.

Одна, я приметил, ударила в осинничек возле болотца. Там я нашел – на другой день – с дюжину крепких красноголовиков.

На рассвете солнце вынырнуло из озера, над лесами навис легкий туман, ударили удивительно яркие лучи; опавшая листва затрепетала, зашевелилась.

Грибы дружно приподняли шляпки, благодаря за благодатный дождь и щедрое тепло.

Вот так и в нашей жизни кончаются любые ненастья – ярким светом.

Июньские поляны

Где-то далеко-далеко, почти за горизонтами памяти – зыбкое зеленое марево, имя которому июньские поляны…

…Уже сменилась ясностью утренняя дымка, и от тяжести солнечного света стала пригибаться к земле трава. Слышится нестройный гул, словно прогревают свои моторы стрекозы-самолетики, чтобы взлететь с зеленого аэродрома. Цепкими лапками обхватили шмели головки цветов-медоносов. Учинил пляску новорожденный мушиный рой. Он похож на густое колышущееся облачко. Медленно, словно ощупывая дорогу, ползет божья коровка по стебельку… Неторопливо раскидывает свою ловчую сеть паучишка. Неумело пиликают молоденькие кузнечики, вполголоса, словно стесняясь. Деловито шныряют рыжие муравьи.

…Такими с детства навсегда остались июньские поляны: зной, пряный запах и песни косы, словно звенящий ветерок.

Утренний концерт

В глухой чаще невидимый птичий оркестр робко настраивал свои инструменты. Так уже принято в лесу – встречать новый день большим концертом.

Первый аккорд взял дятел. Ударил по сухой сосне, словно в барабан.

Нежной флейтой ответила ему пеночка, засвистал королек, и вскоре все звенело, щелкало, свистело.

А песня неслась через леса, по озерам, и уже где-то над полями жаворонком взлетела к солнцу.

И неугомонно долбил на сосне дятел: тук-тук-тук, тук-тук!

Работник – он всегда запевала!

Цена хлеба

Старая привычка: хотя на часок-другой в лес, а ломоть хлеба обязательно в карман. Так-то оно надежней. Вроде бы с тобой охранная грамотка какая.

Набродишься, сядешь на поваленную березу – и вот тут-то!

С неба струится радость, с поля – аромат кошенины, в лесу – дурманящие запахи. Да еще ломоть хлеба – чего же еще надо?

Виктор Ершов
Память

Всю ночь моросил дождь, а под утро ударил мороз. Деревья только зазеленели, и листва, еще покрытая клейкой пленкой, оказалась под ледяным панцирем. Ни ветерка, ни пения птиц, как будто жизнь прекратила свой бег. Это было красиво и в то же время страшно…

Природа доверилась апрельскому теплу и жестоко за это расплачивалась. Не выдерживая тяжести льда, деревья, как стебельки пшеницы, ломались пополам, падали на землю… Но не все. Некоторые деревья от тяжести склонились вниз так, что верхушками касались земли. Впечатление было такое, будто они склонили головы над погибшими и все молча замерли в общей беде.

На другой день выглянуло солнце, растопив лед, но деревья по-прежнему находились во власти ледяного оцепенения. Кое-где кончики листьев почернели, и на рваных стволах не выступило ни капли сока… Все говорило о том, что им уже не подняться… Но прошел день, другой, третий, и зашумели зеленые кроны, запели птицы, и жизнь взяла верх над жестокостью и коварством стихии.

Это деревья напомнили мне людей из далекого 1941 года…

Клара Антонова
Они никогда не встречались…

До конца,

до тихого креста,

пусть душа

останется чиста.

Николай Рубцов

Чистые души

Странны и необъяснимы порой человеческие симпатии.

Они никогда не встречались: известный ученый из Санкт-Петербурга и танцовщица из Челябинска. И это вполне естественно, если учесть, что он работает в Зоологическом институте Российской Академии наук, она – в театре оперы и балета. Его труды посвящены мамонтам, обитателям далекой доисторической эпохи; ее деятельность связана с классическим балетом. Но Вадим Евгеньевич Гарутт не был бы истинным петербуржцем, не любя балет нежно, искренне и преданно. О подобном типе людей драматург Л. Малюгин сказал: «Трудно дать исчерпывающую характеристику этого редкого, к сожалению, типа. Одним из признаков его является большая культура, не односторонняя, не ограниченная рамками своей профессии, но свободно переходящая в соседние, а подчас и в весьма отдаленные области знаний». Поэтому, наверное, Вадим Евгеньевич наряду с уникальными исследованиями в области палеонтологии стал обладателем редкой коллекции по балету, в которой отражено творчество многих талантливых артистов, в том числе – Ирины Сараметовой, одной из солисток нашего балета.

Не раз я пыталась ответить на мучающие меня вопросы. Почему ученому из Санкт-Петербурга запала в душу именно эта балерина? Почему он чтит и помнит ее имя? Почему человек, который никогда не был в нашем театре и не видел ее спектаклей, знает и интересуется артисткой, давно покинувшей сцену? Что нашел он особенного в ней? Как мог почувствовать силу ее обаяния и особой эмоциональной открытости? Почему на протяжении многих лет не уставал спрашивать меня о ней, передавать приветы, высказывал желание иметь в своей коллекции ее фото и сценические реликвии, не раз обращаясь ко мне с просьбой помочь ему в этом. И каждый раз его расспросы, просьбы, внимание к судьбе балерины напоминали мне о короткой памяти и малом интересе наших земляков к когда-то любимой артистке. Ведь ее Надя в «Последнем бале», Золушка в одноименном балете, Мария в «Бахчисарайском фонтане», Джульетта в «Ромео и Джульетте», Нина в «Маскараде», Бонасье в «Трех мушкетерах», Барышня в «Барышне и хулигане» на протяжении многих лет волновали зрителей, коллег и партнеров. В этих ролях наиболее полно раскрылся драматический дар Ирины Сараметовой, ее чувством и душой согретый танец, выразительность пантомимной пластики, разные оттенки лирического дара: от земного озорства, лукавства, кокетства до мечтательных порывов сильных, высоких чувств. В дуэтах с В. М. Постниковым «влекущая простота», искренность ее героинь приобретали магическую, притягательную силу. Не случайно под обаяние ее героинь попадали профессионалы высокого класса, такие, как Мариус Лиепа.

В труппе она была окружена обожанием, любовью, заботой товарищей: Ю. Сидорова, М. Щукина, В. Постникова, Л. Ратенко, С. Тулусьевой. Интересные спектакли рождались один за другим. Творческая атмосфера царила в репетиционном зале. С уходом одного за другим партнеров ей стало одиноко на сцене. Никто уже не давал ей такого чувства, как они. Круг близких и родных людей сужался. Смерть мамы и близкий конец актерской карьеры привели танцовщицу к мысли об учебе в Академии театрального искусства (бывший ГИТИС) в Москве, что продлило ее служение театру в новой роли – роли педагога-репетитора. Однако эта роль оказалась наиболее сложной в ее жизни. С открытой бурной душой, не умея подстраиваться и пристраиваться, без поддержки товарищей ей стало трудно работать в театре, где порой возглавляли балет люди чуждые этой труппе, городу и искусству…

А из Санкт-Петербурга все идут и идут письма и в каждом из них есть место для Иры Сараметовой: как она? чем занимается? есть ли фото?

И вот недавно я послала Вадиму Евгеньевичу ее фотографии. Среди них есть одна, где танцовщица запечатлена в образе Сольвейг (из балета на музыку Э. Грига «Пер Гюнт»). На что далекий друг ответил:

«Получил я посланные Вами фотографии Иры Сараметовой. Очень прошу Вас поблагодарить ее от моего имени. Снимки мне понравились, особенно портретный – Сольвейг. Его я поместил за стекло шкафа, в котором у меня собраны книги и другие материалы по балету… а Ира Сараметова мне очень понравилась… Раньше видел только фото в газетах… но и этого для меня было достаточно, чтобы оценить Иру как превосходную танцовщицу, очень сожалею, что не видел ее на сцене… А вообще у меня такое чувство, словно я с Ирой хорошо знаком… мне бы хотелось слегка увеличить… портрет (Сольвейг), наклеить на кусок светлого картона и попросить сделать ее для меня надпись… Поклон от меня…»

Еще и еще – во многих письмах о ней.

Странны, но объяснимы порой человеческие симпатии. Чистая и бесхитростная, по моему глубокому убеждению, душа ученого в Санкт-Петербурге уловила родственную себе душу на далеком Урале. И неважно, что никогда не встречались, не виделись, не общались ученый и балерина; не важно, что судьба их никогда не свела вместе. Главное – это талантливые, духовно богатые, самобытные и неповторимые Личности в науке и искусстве. И я уверена:

 
«До конца,
                 до тихого креста
их душа останется чиста».
 

Максим Клайн
«Мы уходим, оставаясь должниками…»

В тот день сотни и сотни людей не только в Челябинске, Златоусте, но и в других городах России, Германии, США, Швейцарии вспомнили печальным искренним словом благодарности своего учителя и друга Максима Максимовича Клайна. Вот уже и сорок дней прошло, как не стало этого замечательного педагога-новатора, стойкого антифашиста, светлого и чистого человека с фантастической биографией, как говорил о нем поэт Михаил Львов. Несмотря на все превратности жизни, он был самым богатым на друзей и единомышленников.

Я держу в руках книгу «Уроки жизни», на обложке которой Максимом Максимовичем написаны такие откровенные и теплые слова признания:

«Я рано понял, что дружба – это одно из удивительных чудес, неоценимое богатство, которое нужно беречь и умножать. Когда я думаю о вас, мои дорогие и любимые друзья, на сердце становится теплее и жизнь кажется, несмотря на весь хаос человеческих отношений, наполненной особым смыслом…»

У самой же книги драматичная и такая же удивительная судьба, как и у ее автора. В прошлом году я прочитала в газете сообщение, что Максим Максимович тяжело болен и что помочь ему может только лечение в Германии. Вот тогда-то и было решено создать фонд Клайна. Средства были собраны. Но выяснилось: болезнь перешла в ту стадию, когда и чудо-врачи бессильны.

Максим Максимович мужественно встретил этот приговор и начал свою последнюю невероятно трудную работу. Он написал книгу, так объяснив читателям этот шаг: «Вероятному каждого человека на пограничной полосе между жизнью и небытием возникает необходимость отчитаться перед своей совестью. Это суд собственного «я», в котором обвинитель и обвиняемый, свидетель и защитник – в одном лице… В чем смысл жизни? Взрослые делают вид, что ответ на этот вопрос им известен и что они хорошо ориентируются в лабиринте своих проблем, бормоча молитвы или угадывая свою судьбу по звездам… Мне больно сознавать, что сегодня, в конце XX столетия, человека преследуют им же придуманные призраки и духи. Что шаманы, колдуны, чудотворцы, экстрасенсы могут беспрепятственно заниматься своим разрушительным делом, одурманивая людей и прежде всего детей. Жаль, что человечество не извлекло уроков из многострадального прошлого и, блуждая в потемках потустороннего мира, идет навстречу новым страданиям…»

И вот дописана последняя страница…

А в последующие экземпляры вслед за сигнальным вклеена полоска бумаги, на которой есть такие строки: «Сигнальный экземпляр первой части тиража был показан Максиму Максимовичу за сутки до его кончины».

Книга потрясает. Что же предложить вам, читатели? Главу о его детстве, прошедшем в Румынии и в Австрии? Бегство от гитлеровской чумы в СССР? Или о том, как Максим Клайн, еще плохо владеющий русским языком, воевал в Красной Армии и отступал вместе с ней до Сталинграда? Про награду и госпиталь? Про то, как его унизили и оскорбили трудармией? Про то, как он стал педагогом, работал в Златоусте, а потом в знаменитой челябинской 48-й школе? Про его учеников, про его антифашистскую деятельность?

Думаю, что когда книга попадет в ваши руки, это все не ускользнет от вашего внимания. Но есть в ней одна глава, очень личная и горькая для ее автора. Она окрашена еще и каким-то светом глубокого отношения к миру добра. Боль безысходна, но она не закрыла в тот тяжкий момент от Максима Максимовича красоты человеческой души…

Светлана Миронова

26 января 1994 года 11 часов 50 минут

Моя любимая жена и спутница жизни умерла после нескольких дней видимого угасания. До последнего ее вздоха я держал ее руки в своих и чувствовал, как жизнь ее покидает. Сорок восемь лет душевной, содержательной, верной совместной жизни принадлежат с этого момента прошлому? Нет, это невозможно, ибо моя незабываемая Дуся остается со мной в каждой мысли, в каждом предмете, добытом вместе, в наших сыновьях и внучках, которых она обожала. С 1947 года, когда мы после года знакомства поженились, и до последнего момента она стояла у штурвала нашей семейной жизни, которую, несмотря на встречавшиеся подводные скалы и далеко не богатую материальную обеспеченность нашей семьи, провела мужественно, любя, жертвуя всем, в последнюю гавань семейного счастья.

Благодаря ее доброте, ее пониманию моих проблем, ставших нашими, я смог посвятить себя педагогической деятельности, которая часто меня так захватывала, что для семейной жизни не оставалось времени. Благодаря моей Дусе я мог учиться, путешествовать, заниматься спортом, читать. Мои друзья обожали эту скромную, обаятельную женщину, особенно семья Фабри из Швейцарии и госпожа Клэр Зальманн из Германии, с которыми мы несколько раз проводили отпуск в Сочи, у Черного моря. Это были прекрасные, незабываемые времена! И те, кто посетил нас в Челябинске, как, например, чета Пармантье из Франции, Рудольф Томас, Фридел Лаусберг, супруги Виктор и Луиза Бройер – наши гости из Германии, были восхищены ею, ее гостеприимством. У нас вообще много друзей, настоящих, верных на всю жизнь, с которыми мы часто проводили выходные и праздничные дни дома или в лесу, на лыжах. И везде Дуся была в центре внимания, а если дело доходило до вечеринки «вскладчину», как это бывало в «застойные времена», ее холодец или котлеты воспевались на все лады, и она светилась, моя Дусенька, от того, что смогла сделать что-то приятное для людей.

…Не меньше друзей стало у нас и в Челябинске: Тихомировы Вася и Люба, Лифшицы Бен и Рая, Вайсманы Майя и Илья, Опалихины Виктор и Ольга, Разумовы Алексей и Нина, Туники Ефим и Татьяна и многие другие – все не чаяли души в моей Дусе.

Особую роль наша мамочка сыграла в воспитании наших двух сыновей, которым она в детстве и позднее, пока они еще были дома, посвящала все свое время и свою любовь. Все хорошее, что у них есть – от матери. Хотя Евдокия Ефимовна работала всю жизнь экономистом и была примером во всем на работе, она никогда не забывала своего долга. Только сегодня, когда ее нет с нами, мы, трое мужчин – отец и сыновья, вполне оценили ее жертвы для семьи.

Когда наша мать оперировалась в 1983 году в онкологическом отделении областной больницы, меня потрясло мужество, с которым она смотрела на будущее. Мы благодарим судьбу за то, что Евдокия Ефимовна оставалась еще целых десять лет, до последнего вздоха на своем посту – матери, жены, бабушки, не жалуясь на свои бесконечные боли. Более того, когда я заболел, она провела много бессонных ночей рядом со мной, у больничной койки, что, несомненно, отнимало у нее последние силы…

29 января ее провожали в последний путь наши семьи, ее сестры Зоя и Клавдия со своими детьми и внуками, ее и мои друзья, мои коллеги, которые ее очень любили, бывшие ученики, представители районного и городского отделов народного образования и профсоюзных комитетов. День выдался солнечный, как бы в память о ее светлом земном пути.

Я прекрасно понимаю, что образовавшаяся пустота невосполнима. Одиночество пугает, наступая неудержимо, особенно в бессонные ночи, когда случившееся кажется нереальным, только сном, из которого невозможно вырваться. И вот я как бы пишу ретроспективно сценарий к фильму, последние кадры которого еще мерцают на экране памяти. Сценарий пишется так, для формы, ведь в фильме ничего уже исправить нельзя, разве что конец: счастливый старец окружен любящими его детьми и внуками, друзьями, бывшими учениками, коллегами по работе и ангелом-хранителем, беспокойной, вечно хлопочущей Лидией Александровной Чучковой. И это чудо не выдумано, оно достойно отдельного рассказа с подробным описанием того, что делает каждый из окружающих меня друзей, в том числе и тех, которых нет рядом, но в мыслях они со мной.

Несмотря на все попытки друзей и близких отвлечь меня от холодной действительности, я веду свой нескончаемый разговор с той, которой нет, с той, которой я не успел сказать самые нужные и важные слова. От этого становится больно, так больно, что глубокий стон вырывается из груди, затаившей отчаяние по навсегда ушедшему любимому человеку…

Все вокруг хотят, чтобы я еще жил. Добрыми словами, ежедневной заботой и любовью меня подбадривают, следят за моим питанием, лечением и душевным равновесием. Я вижу, все делается от чистой души, и я поддался слабой надежде – что-то еще суметь, встать твердо на ноги для того, чтобы навести порядок в своих многочисленных папках, книгах, записях, ведь они могут еще кому-то пригодиться.

Эпилог

Смысл того, что я смог написать в эти мрачные дни моей жизни, состоит в том, чтобы разобраться в самом себе. Я отнюдь не хотел изображать приключения человека в бурное время XX века.

Как одному из тех, кто пережил ужасы войны и не меньшие опасности до-и послевоенного времени, чтобы затем более сорока лет своей жизни посвятить воспитанию и образованию детей, мне показалось важным доверить бумаге нескончаемый диалог со своим «Я» о правильности выбранного пути.

Заканчивая свой путь, я могу с уверенностью утверждать, что я не предал свое мировоззрение и действовал всегда в соответствии с ним, не струсил, когда надо было защищать то, что считал правильным…

Жаль только, что не смог сделать все, что считал важным и нужным: ввести полное самоуправление учащихся, создать дружный коллектив учителей и их родителей, освободить школу от авторитарных методов обучения, добиться объективной дифференциации учащихся по их способностям, знаниям и навыкам…

P. S. И еще одну фразу Максима Максимовича, часть которой я вынесла в заголовок, хочу привести в конце: «Мы уходим, оставаясь должниками всех, кто был добр к нам, кто сохранил память о нас».