Текст книги "Железная земля: Фантастика русской эмиграции. Том I"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

И. Матусевич
ПАР – ДУША ЧЕЛОВЕЧЬЯ
(Малый сказ)

Жил на земле народ.

Для чего – и сам не знал.

Живется, мол, ну и ладно.

Приходит Царь.

– Ну вот, теперь я буду у вас царствовать.

– А зачем? – подивился народ.

Царь кричит:

– Молчать, дурачье!

И приказал кого выпороть, кого в Сибирь. Окромя того землю всю отобрать и поделить между князьями да графьями. А самую лучшую да своим сродственникам. Всему же народу за благо признал подданным ему, Царю, быть и за Веру, Царя и Отечество стоять.

Почал народ стоять. Стоял за Веру, Царя и Отечество, стоял, пока колени не подносились. Свалился. Лежит.

Приходит Дурак.

– Ты чего, – спрашивает, – лежишь? Вставай–подымайся.

– А зачем? – опять дивится народ. – Поди, опять за Веру, Царя и Отечество стоять?

Дурак смеется ласково.

– Нет, милый, Царя отменили. Насчет Веры и Отечества безразлично. А стоять теперь тебе за Братство, Равенство и Слободу.

Делать неча – встал народ и почал стоять за Свободу, Равенство, Братство. Стоит, а коленки дрожат, земля из под ног уходит – того и гляди свалится.

Дурак добрый. Жалко ему народ. Давай уговаривать:

– Братцы, держись! Друг за дружку держись!

Послушался народ.

Кто кого за чуб, кто кого за бороду. Бабы, те за косы. Держатся крепко, так что у которых даже слезу прошибает.

Не может слез видеть Дурак, надрывается:

– Не в том смысле держаться! Надо так держаться, чтоб

слобода промеж вас была!

Совсем спутался народ, сбился с толку, не поймешь, как это держаться друг за дружку, а между прочим, чтоб сло– бодно было промеж?

Но тут объявился Большевик.

Глаза – Змей Горыныча.

Голос – Труба Иерихонская.

Даром, что сам плюгаш – от горшка два вершка.

Объявился и сразу декрет:

«Которые не трудящие – вон!»

А которые трудящие – тем за Третий Интернационал стоять.

Чего это такое – народ понять не может, да делать нечего. Понатужился и приспособился.

Не то что земли под ногами не чует, а и ног–то самих будто и нету совсем, но, между прочим, стоит.

Декрет!

Видит Большевик, народ ничего, покорный, только что оченно тяжко ему за Третий Интернационал стоять – пожалел.

Облегчать и ослобонять стал.

От хозяйства ослобонил.

От хлеба, от скотины всякой ослобонил.

От Бога ослобонил.

От мозгов ослобонил.

От сродственников разных, отца, матери и протчих ослобонил.

Хотел еще от чего–то ослобонить, только видит, что народ ажно в пар обернулся и уж и за землю не держится, а в царство небесное норовит.

Большевик, не будь дураком, подобрал концы неба, да в узел связал.

А пар–то внутрь пузырем узел раздул.

А пузырь–то вот, гляди, сорвется – и в лет.

Ну, Большевику того только и надо.

Живо корзинку к пузырю приладил – лететь протчие планиды под Третий Интернационал уровнять. Да только что собрался – шасть и Антихрист тут как тут.

Час, вишь ты, светопреставленья приспел.

Глянул Антихрист на дела большевика, да хлоп себя ладошками по ляшкам, да к Большевику:

– Ты што жа это ты, охальник этакой, с народом поделал? Сколько время народ светопреставленья дожидался! Может, тем только и жив был, а ты ему дождаться не дал! Ну, не грубиян? Да знаешь, за это тебя… С кашей съесть мало!

Осерчал Антихрист и без каши проглотил Большевика.

Да шершавый был Большевик. Подавился им Антихрист и помер.

Тут сошел на землю сам Господь Саваоф.

А земля вся голая – ни одного человека не видать. Только пузырь небесный над землей треплется. А в пузыре пар один – душа человечья.

Заплакал–зарыдал Господь Саваоф – жалко стало ему человеков своих.

Да ведь и то поди, кажному известно, как радовался сердешный, когда сотворил человека и Еву. Как дите малое радовался.

А тут, прости Господи, заместо образа и подобия —

– Пар!

Заплакал–зарыдал Господь Саваоф.

Обнял, горюн, пузырь тот, к сердцу прижал, да так крепко, ажно пузырь лопнул и пар весь как из бани.

Только его и видели.

А. Куприн
СУД

Когда же настал срок последнему дню, то вострубил Архангел в золотую трубу, сотрясая небо и разверзая землю. И восстало из несметных могил множество мертвых, наполнявших землю, и облеклось плотию. С живых же спали ветхие земные одежды. И все они, живые и мертвые, предстали на Страшный Суд нагие, подобно прародителям до грехопадения.

Нелицеприятный Судия восседал на престоле из облаков, осененных радугою и пронизанных молниями. И были двое великих отверстых врат по сторонам престола. Одни, направо, вели в зеленый, сияющий сад, а из левых шел крутой спуск в дикое и черное ущелье, мгла которого изредка озарялась колыханьем багровых подземных огней.

Посредине же возвышались серебряные весы с золотыми чашами, и приставлены были к обоим концам коромысла два ангела, взвешивать добрые и худые дела человеческие. Подходили к тем весам поочередно все рожденные от женщины и, выслушав свой приговор, шли, по мере содеянного ими, направо, в жилище вечной радости, или налево, в геенну огненную…

И вот привели перед престола мужика. Весь он грубый, потресканный и темный, как земля: весь в коросте и мозолях. Но только держит себя крепко и безбоязненно. Ангел ему шепчет на ухо:

– Какой ты несуразный. Здесь трепетать полагается.

Мужик ему отвечает:

– А чего мне бояться. Довольно мы пред земными судьями натрепетались. Стою перед единым Судьею праведным. Весь в его мудрой воле.

Судия же спрашивает:

– Что ты делал, мужик?

– Мы–то? Пахали, боронили, сеяли, косили, молотили, за скотиной ходили… Все вокруг хлебушка… А которые малоземельные, или земля неродяща, те по городам добывали. Плотника, каменщики, извозчики, землекопы, банщики. Мало ли чего еще… Потом – кровью всю Россию полили.

– Сам–то всегда ли сыт бывал?..

– Со всячиной, Батюшка. Часом с квасом, порой с водой. Случалось, и лебеде бывали рады. Мы не господа.

– Грешил много ли?

– Без конца и без числа, Владыко. Пьяницы мы, и воришки, и снохачи, и обманщики. Да ведь, Господи, – темный мы народ, серый, ничему не ученый… все одно, как слепые щенята… живем в грязи, да в бедности…

– На Бога роптал?

– Этого, пожалуй, не бывало. Больше говорил: Божья воля, Бог дал, Бог взял.

– Иди же с миром! – сказал Судия. – Много ты потрудился, надо тебе отдохнуть. Святитель Николай! Иди–ка сюда, прими земляка.

Подошел седенький Угодник в стареньких ризах, обнял мужика и повел в святые ворота. И издали был слышен мужиков голос:

– Ах, Микола Милостивый, какие у вас овсы–то ядреные!

После мужика пришел солдат. Весь простреленный и порублены!. Белая рубаха на нем – в ночь перед сражением чистую надел, чтобы к Богу исправнее явиться – вся в крови.

Спрашивает Судия:

– За что дрался, солдат?

– Так что за Веру, Царя и Отечество, Господи.

– Много ли народу побил?

– Не могу знать, Господи. Куда пуля летит – не видно, а в атаке нешто сосчитаешь?

– Грешил много ли?

– Грехи мои солдатские все перед Тобою, Господи.

– Лежачего же добивал ли?

– Никак нет, Владыка. Мы воины православные.

– Пленных не обижал ли?

– Никак нет. Сам, бывало, не доешь, а ему и хлеба, и каши, и порцию. Ему труднее.

– Начальники к тебе всегда ли были справедливы?

– Всякое бывало. А ты им прости, Всемилостивый.

– Молодец ты, солдат, – сказал Судия и позвал громко:

– Воины мои любезные, Георгий Победоносец и ты, российский витязь, князь Невский Александр. Возьмите же воина сего и отведите с почетом в рай. И двойную порцию ему.

– Покорнейше благодарю, Господи! – воскликнул солдат.

Потом приблизился к Престолу страшный разбойник. Пал он лиц, лицом на землю, и завопил громко:

– Не спрашивай меня, Господи! Тебе все известно! Смердят мои грехи к небу и вопиют о возмездии без всякой жалости! Молю тебя об одном: пошли меня туда, где огонь пожарче и где дьяволы самые свирепые…

Судия же говорит:

– Ведомо мне: был однажды пожар, и в доме, объятом пламенем, осталось малое дитя, еще не умевшее ходить. Не ты ли, разбойник, бросился тогда в огонь и вынес младенца невредимым, окутав его своей одеждой?

– Господи! – вскричал разбойник. – Не засчитывай мне этого дела! Ведь не одна любовь меня толкнула тогда лезть в огонь. Кругом люди стояли. Хотелось своей храбростью пофорсить.

– А почему же имя свое утаил? Почему скрылся незамеченным?

– Да стыдно стало, Господи! Разбойник, душегуб и вдруг. Нет, не милуй меня, не милуй, Всемилостивый.

– А не ты ли после ушел в монастырь, приняв ангельский чин? Не ты ли вериги носил и власяницу? Не ты ли денно и нощно омывал слезами покаяния свою совесть? Не ты ли в схиму постригся и возложил на себя обет вечного молчания?

– Господи! Свою душу я спасал, свою только душу! Но ни одну загубленную мною душу не вернули мои молитвы к жизни. Ничего не весит все мое покаяние перед единой моей злодейской мыслью, Всеблагой!

Тогда спросил Судия громко:

– Вы все, невинно загубленные сим разбойником, приявшие от него смерть без святого покаяния, прощаете ему?

Как будто вздох пронесся, точно ветер зашелестел.

«Прощаем, прощаем. За большое страдание прощаем».

– Нет, Владыка, не прощай! – возопил разбойник. – Вовеки я на них глаз не посмею поднять. Не щади, не щади меня, Милостивый.

– Хорошо же, будь по–твоему, – сказал Судия. – Сойди ты в ад на мучения. Очистись и я позову тебя. Иди же.

И пропал разбойник в черном ущелье, куда указывал ему дорогу вниз своим пылающим мечом архистратиг Михаил. Пламенные языки взвились над ним и сникли.

Таки один за другим представали перед Судией люди всех веков и всех народов. Привели также одного грешника в очках и с длинными волосами.

– Кто ты? – спросил Судия.

– Я? Я – социал–демократ! – ответил спрашиваемый скромно и гордо.

– Что ты совершил в своей земной жизни?

– Я перестраивал мир сообразно законам желудка.

– Что ты для этого сделал?

– Я разрушал все созданное до меня бессознательным человечеством.

– Религию?

– Это опиум для народа.

– Бога?

– Его нет.

– Красоту?

– Выдумка праздной буржуазии.

– Семью?

– Вредный пережиток.

– Жалкое существо! – сказал с печалью во взоре Судия. – По крайней мере, посадил ли ты хоть одно дерево при дороге, чтобы усталый путник освежился и отдохнул в его тени?

– Нет. Я не признаю частной благотворительности.

– Приласкал ли ты когда–нибудь ребенка?

– Зачем? Я учил его классовой борьбе.

– Отер ли ты слезы страдающего?

– Нет, я говорил ему о мести…

– Ты никогда не ошибался?

– Никогда.

Судия задумался. После долгого молчания он сказал:

– Значит, я ошибся. Я допустил зло, ибо без него не было бы действенным добро. Мудрость не существует без глупости. Трава для ягненка, ягненок для тигра, шкура тигра для человека. Все в мире нужно и уравновешено. Один этот человек враждебен мне и не нужен в моих будущих творческих замыслах. Наказать его? Но он не знает своей вины. Простить? Но он не поймет и прощения. Иуда и Дия– вол поймут, а он не поймет. Что же мне с ним делать?

И после минутного размышления Судия сказал:

– Вот что! Не существуй более. Отныне и вовеки.

Раздался легкий треск. Социал–демократ растворился в небытии навсегда.

И ничто в мироздании не дрогнуло, не шевельнулось.

В. Никифоров – Волгин
ЛУЧИ СМЕРТИ

Нарва, 16‑го июня 1925 г.

Заграничная печать много говорит о «лучах смерти» – разрушительных, дьявольских, ослепляющих, сжигающих, умерщвляющих и иных чудодейственных лучах – изобретении английского блэффиста Риндель – Мэтьюза.

Описываются ужасы, которые могут быть произведены применением таких лучей на войне…

Неутомим человеческий гений. С каждым годом дарит он миру все новые и новые достижения, направленные к умерщвлению человека, к разрушению семейного уюта, к погашению смеха и радостей наших, таких маленьких и скоропреходящих.

Устали все в наше звериное время, не только люди, но, кажется, даже и земля устала, а человек продолжает напрягать свой гений к уничтожению покоя.

Вместо маленькой, солнечной жизни «лучи смерти», ослепляющие, сжигающие, умерщвляющие.

Человек жаждет мира. Все помыслы его – как бы доползти до заветного источника мира и отдохнуть от войн, революций, душевной усталости, но кто–то жестокий, «без Христа, без имени святого», забегает вперед и отравляет воду в источнике.

Когда читаешь о новых, изобретенных человеческим гением орудиях смерти, то жутко становится людей, за жизнь. Невольно зарождается «наивная тоска» о светлом, евангельском гении, который спустился бы на нашу горевую, усталую землю, принес бы мир всем нам, так страстно и с такой болью ожидаемый, и вместо «лучей смерти» осветил бы нас лучами жизни.

В. Никифоров – Волгин
КОЛДУНЬЯ
(Нарвская легенда)

За готическими, узорными от мороза окнами старинного дома – лунная рождественская ночь, шелест снежной вьюги и белый покой загрезившей Нарвы.

Я, маленький любознательный мальчуган, несмотря на поздний час убежал из дома и сижу в полутемной сводчатой комнате с нелюдимым старожилом Нарвы Власом Ни– кандровым – маленьким тщедушным стариком, большим любителем древности.

Румяным жаром дышит камин, озаряя во мраке комнаты то диван, на котором отдыхал Карл XII, то молчаливые часы средневековой конструкции, стальные латы ливонского рыцаря, и самое жуткое, от чего бледнеет моя душа, ржавое зубчатое колесо, к которому во времена инквизиции привязывали вероотступников.

Сводчатая комната Власа Никандрова полна воспоминаний отшумевших мрачных веков, о которых говорят пожелтевшие страницы истории.

Идет ночь. Воет вьюга. Детской душе моей страшно.

На старинной ратуше городские часы бьют двенадцать ударов.

Влас вздохнул и тихо сказал:

– Сейчас исполнилось пять столетий, как на площади перед ратушей сожгли чародейку Ладу… Ее сожгли в ночь на Рождество Христово, при пении псалмов и молитв отцов святой инквизиции… Так же, наверное, светила луна и плакала снежная вьюга… Никто тогда не протестовал, кро– ни ратушных часов… да, часов… теперь уже несуществующих…

– Расскажите мне про Ладу!

– Спать не будешь, мой маленький. Страшная история. Расскажу тебе лучше днем.

– Я сейчас хочу… Не отказывайте мне, ради Бога!

– Нетерпеливый ты, мальчик, – проворчал старик, закуривая трубку, – ну, так и быть, слушай…

– Там, где каменным суровым рыцарем стоит замок Германа, пятьсот лет тому назад, в тени могучих дубов, стояла хижина чародейки Лады. Красивая была эта Лада, и добрая. Чародейкой ее прозвали за то, что хорошо лечила людей целебными травами от всех болезней. Слава о ее врачевании дошумела до берегов Дании. Имя Лады было благословенным среди людей.

Но все доброе, что делает человек своему ближнему, ведет к большим страданиям и даже к мученичеству…

Так было и с чародейкой Ладой…

В те времена не было более жестоких и черствых людей, как духовенство. Узкие, невежественные, мстительные фанатики не могли простить, что в руках необразованной, простой женщины, – такой великий дар и такая громкая слава, а у них, таких ученых, знающих премудрое Слово Священного Писания, уважаемых сильными мира, нет этого великого дара и нет этой громкой человеческой славы, и решили служители церкви, в душных своих кельях, отомстить чародейке Ладе.

По Нарве они распространяют слух, что Лада – колдунья и силой бесовской исцеляет недужных, и что нет места ей под небом и Бог требует сожжения ее на костре.

Тот, кого во все времена считали отбросами человечества и у кого не спрашивали совета сильные люди, – простой народ – всей силой своей любви восстал против монашеской злобы и решил не допустить на костер чистую Ладу, так много любви и заботы отдавшей страждущим людям.

Но злоба сильных – сильнее любви народа.

Она сделала свое дело.

В темную зимнюю ночь, в тихую хижину Лады ворвались люди, закованные в железо, грубо схватили ее и повели по тихим снежным улицам Нарвы в мрачный подвал высокой церкви, где заседало Высшее судилище инквизиторов. Никто не защитил Ладу.

Чтобы не было возмущения в народе, сильные люди решили сжечь ее тайно, перед ратушей, в ночь на Рождество Христово, ровно в двенадцать часов.

Когда заснула Нарва, от дверей церкви потянулась мрачная процессия. Жуткое пламя факелов освещало фигуры монахов–инквизиторов, черных как исчадия ада, и среди

них белую, как лилия, фигуру Лады. Гнусавыми голосами тихо распевались псалмы.

Остановились на площади. Стали ждать, когда ударит полночь, чтобы приступить к сожжению.

Неуловимо тянется стрелка. Проходит минута. Две. Три. Сейчас должны пробить смертные для Лады часы, и вдруг… чудо. Часы остановились.

Какой–то испуганный монах, разжигавший костер, в страхе прошептал:

– Перст Божий!

И бросил факел.

Но кто–то твердо отчеканил властным голосом:

– Сжечь ее немедленно! Она силой волшебства своего остановила часы!

И сожгли Ладу.

Да… сожгли. И никто тогда не протестовал, кроме ратушных часов.

За готическими, узорными от мороза окнами плакала снежная вьюга, и мне, маленькому, казалось, что это плакала белая душа сожженной Лады.

В. Бельский
ДУМЫ ПОКОЙНИКА

«На днях на Ивангородское кладбище привезли гроб с совершенно голым покойником из Н… Эмигрантской больницы, некоего Кирилла Петрова».

(См. «Нарвский Листок» № 13).

В Эмигрантской больнице догорала, как одинокая свечка в пустом и безлюдном храме – жизнь эмигранта Сидора Горемыкина.

За окном весна звенела, сверкала в каждом солнечном блике, в каждом движении, в каждом звуке улицы – а он умирал безвестный, никому не нужный, среди холодных эгоистичных людей.

Чудилась ему в предсмертных грезах: кроткая, тихая, вечно благословляющая родина, вся в черных бесконечных дорогах…

* * *

Горемыкину стало вдруг легко и свободно.

Страдания где–то остались позади.

Он как будто бы очутился в преддверии чего–то яркого, радостного, неземного…

Кончен трудный путь.

Умер.

Сидор Горемыкин счастливо улыбнулся, лукаво подмигнул серьезной старушке Смерти и с наслаждением вытянулся на узкой кровати.

И вдруг заметил Горемыкин: что он лежит голый. Совершенно голый…

Стыдно ему сделалось наготы своей…

– Как же так? – недоуменно раздумывал он. – Неужели в таком виде я на тот свет должен явиться? Ведь и мертвый чувствует срамоту свою!.

Хочется вдруг крикнуть ему на всю палату:

– Прикройте меня. Стыдно мне!..

«Но да разве услышат мертвеца живые люди?»

Тихо было в больнице. Кто–то шептал около трупа Горемыкина:

– Завтра надо будет отвезти его в часовню…

– Неужели голого так и похороним? – жалостливо проговорил кто–то.

– Не беда! – ответили холодно и равнодушно. – Земля и голого примет. Не напасти на них рубашек!..

* * *

Лежить новопреставленный раб Божий Сидор в кладбищенской часовне и горько думает:

– Эх вы, люди! Нет у вас сердца… На позор меня голым выставили. Рубашечки рваной и той не нашлось у вас!..

– Эх, чужбина неприветная!..

«А может быть, вспомнят? Придут и оденут меня…» – утешает себя Горемыкин.

Тихо.

В разбитое оконце доносится весенняя музыка. Птицы поют в звонкой радости. Веет весенними запахами

– Чу! Кто–то идет к часовне. Не отпевать ли? – в ужасе думает Горемыкин. – Голого отпевать! – А может быть, вспомнили обо мне ласковые люди, и идут принарядить меня?..

Насторожился Горемыкин в жутком ожидании.

Вошла в часовню женщина. Перекрестилась и, вздрогнула от ужаса, увидя неприкрытую наготу покойника.

– Горемычный ты! – прошептала она грустно. – Сейчас домой сбегаю, принесу белье и одену тебя, забытого!..

Ушла.

Обрадовался Горемыкин.

* * *

Одели раба Божьего Сидора в белую рубашку; кисеей прикрыли; и украсили его первыми весенними цветами…

Радуется Горемыкин, и хочет поблагодарить женщину. Но увы! Живой не слышит мертвого!..

* * *

Пришел священник и стал отпевать.

– Кого же это он отпевает? – думает Горемыкин, прислушиваясь к горьким трогательным напевам, – меня звать Сидором, а батюшка поминает какого–то новопреставленного Терентия…

Стал Горемыкин по сторонам оглядываться: нет ли где поблизости другого покойника с именем Терентия.

Никого нет.

Один он лежит в часовне. И над ним же священник совершает каждение.

Опять пригорюнился Горемыкин.

Хочется ему сказать священнику:

– Батюшка! Меня Сидором звать, а не Терентием!..

Не слышит батюшка.

Где же живым слышать мертвого?

* * *

Довезли раба Божьего Сидора – Терентия на простой тележке к месту вечного упокоения.

Гроб колыхается во все стороны и грозит свалиться.

Сторож торопливо везет его и, видимо, недоволен, что приходится из–за какого–то бездомного голыша тратить дорогое время.

Лежит Горемыкин спокойно в тихом своем убежище и больше ни о чем не волнуется. Примирился со всеми не

справедливостями.

– Скорее, могильщик, вези меня от людей, от жизни бестолковой!..

Тихо дрожит в весенней чути последний надгробный напев священника:

– Вечная память…

Г. Алексеев
ЧЕЛОВЕК И СМЕРТЬ
(Сказка)

Шел человек полем – глядь, под ракитой сидит смерть, блох со скуки бьет.

– Куда идешь, Божий человек?

– На жнива, полдник рабочим несу.

– Погоди маленько, – говорит смерть, – я по твою душу пришла. Черед тебе Господу Богу представиться.

– Ну что ж, – отвечает человек, – черед так черед. Против рожна не попрешь! Давай, однако, наперед пообедаем – несподручно в далекий путь голодным идти.

– Давай пообедаем.

Сели под кусток, разостлал человек поддевку, борща в миску насыпал – дымится борщ как ладон благовонный, шкварки так и потрескивают. Похлебали борща – принялись за кашу; выели и кашу – весь горшок до донушка.

Встал человек, помолился Богу на восход солнечный и на запад, четырем сторонам поклонился и говорит:

– Можешь теперь мертвить меня, коль моя череда приступила. Готов я Господу полный дать ответ, а только, думаю, рано мне помирать. В самую вхожу силу, и жизнь, по правде сказать, очень мне нравится.

Усмехнулась смерть в кулак, а потом и говорит:

– Давно я так не обедала, как ты меня угостил. Вот тебе пятьдесят лет отсрочки – иди и живи. А пятьдесят лет пройдет – найду я тебя и умертвлю.

– Спасибо тебе, безребрая.

Пошел он к хозяину своему. Солнце светит, пташки щебечут, на огородах цветы качаются – такая его веселость взяла.

– Дай, – говорит, – хозяин, я на твоей дочке женюсь.

– А женись, коль согласна.

– С чего ж девке несогласной быть?

Поженился он на девке – стало от того дня хозяйство у них еще спорее, пошли в гору. Амбары от хлеба ломятся, на скотном дворе повернуться негде, хата – как полная чаша, благодарение Господу да и только. Пожили так год ли, два – занедужили старики и померли в один день. Остался он один с женою, дети у них пошли… Богатеют ото дня ко дню, сыновей поженили, дочерей за хороших людей поот-

давали. Прошло пятьдесят лет в трудах праведных – приходит за его душой смерть.

– Вот, – говорит, – окончилась твоя отсрочка…

Испугался он, бородой затряс, а сам как малый ребенок плачет:

– Ой, смерть моя! Ой, мать моя! Уж как хорошо на свете жить! И все–то есть у меня! И уважают люди добрые. Повремени, сделай милость…

– А может, умертвить?

Смеется, паршивая, глаз левый стрелой сощурила.

– Погоди малость.

– Ну, живи, коль помирать не хочешь. Да смотри – теперь скоро не приду!

Попрощалась и ушла.

Взялся он тут жить, – и сыновья померли, и внуки поженились, а он все живет да живет. Негодящий стал, как стебелек качается – и ходить–то не может, и глаза–то слезами зашлись, и на ушах плесень – не слышит ничего. За ним и доглядать перестали – мимо рта ложку сует. Отшатнулись все, раз сама смерть отшатнулась.

Взмолился он тут Господу:

– Господи, Царю мой – за что жизнью вечной меня проклял? Тяжко мне, бессмертному. Всему черед в мире твоем: благодатно рождение и жизнь – как глаз твой прекрасна, но возьми бессмертие мое, и смертью как лучшей наградой за путь мой жизненный увенчай.

– Видишь, – говорит Бог смерти, – всю жизнь это беспокойное создание стремится к бессмертию. А дал одному бессмертие – вишь, как соскучился. Трудно мне с людьми приходится – сами не знают, чего хотят. Иди, безглазая, исполни свой долг.

Пришла смерть к человеку, а он от горя и плакать уже не может. Лопочет себе под нос:

– Хоть бы ослепнуть мне! Хоть бы оглохнуть мне!

Почуял смерть, как матери родной обрадовался:

– Смерть моя, мать моя, что ж ты меня покинула? Как солнышка тебя дожидаю. Сними с меня гнев Божий…

С тем и помер.