Текст книги "Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей"

Автор книги: авторов Коллектив

Во всей этой крайне взбудораженной атмосфере культ «хорошего царя», Александра II, поддерживавшего Финляндию и ее «особые права», начал принимать гипертрофированные формы. Апофеозом всеобщего преклонения и обожания стало празднество, устроенное в 1894 г. в честь открытия памятника Александру II на Сенатской площади. Идея создания монумента возникла уже через несколько недель после смерти императора, именно тогда финны начали по собственному почину собирать деньги на его возведение^{686}. Через год, в конце февраля 1882 г., эту идею обсуждали на сейме, и оформленное вследствие этого обсуждения прошение об установке памятника было передано Александру III^{687}. Высочайшее разрешение вместе с благодарностью было вскоре получено, и в августе того же года сейм выбрал специальную комиссию для проведения всенародной подписки, в которую вошло по два представителя от каждого сословия. Было решено установить памятник на самой главной площади столицы – Сенатской, и в 1884 г., когда основная сумма была уже собрана, объявили конкурс проектов, на котором первое место получила работа скульптора Йоханнеса Таканена, а на втором месте оказалась скульптурная группа, предложенная Вальтером Рунебергом. Комиссия приняла решение поручить обоим скульпторам совместно завершить работу, но на следующий год Таканен скончался и единственным создателем монумента стал Вальтер Рунеберг. К 1889 г. работу над проектом завершили и представили его на утверждение Александру III.

Согласно описанию, содержащемуся в послании императору, памятник должен был состоять из фигуры Александра II, окруженной скульптурными группами. «Статуя изображает императора, – говорится в описании, – в полной силе мужеского возраста, в 1863 г. при открытии сейма, в мундире лейб-гвардии Финского стрелкового батальона. Фигурные группы должны служить символическим выражением благотворного для края царствования незабвенного монарха. Группа с передней стороны отражает охранение закона и правового порядка, левая группа – преуспеяние науки и художеств, правая служит символическим изображением мира, а задняя группа выражает процветание культуры и земледелия». Высота статуи вместе с цоколем должна была составить 10 метров^{688}. В Финляндии каждая из скульптурных групп получила особое название: Закон (Lex), Работа (Labor), Мир (Pax) и Свет (Lux). Отливка памятника была произведена во Франции. Общая стоимость монумента составила 280 тысяч марок, из которых 240 тысяч было собрано по всенародной подписке.

Открытие памятника в 1894 г. было приурочено ко дню рождения Александра II (17 апреля) и уже с самого начала задумано как манифестация во славу «конституционного монарха» и успехов финляндской независимости. Проект церемонии, насыщенный националистической атрибутикой, несколько раз редактировался и исправлялся российскими властями, пока не было достигнуто компромиссное решение^{689}. Подготовка к событию шла по всей Финляндии. Как писал в своем сообщении для «Правительственного вестника» директор канцелярии генерал-губернатора, «приготовления к этому торжеству как в самом городе, так и по всему краю начались уже давно, и, судя по этим приготовлениям, можно было ожидать, что оно будет особенно грандиозно, но то, что привелось видеть, все же превосходило ожидания, так глубоко было впечатление от этого внешне простого торжества, но редкостного по единодушности и искренности высказанных при этом случае чувств любви и почитания народа к благословенной памяти своего обожаемого монарха»^{690}.

Масштаб мероприятия был беспрецедентным. «Финский иллюстрированный журнал» («Suomen Kuvalehti*) писал: «29 февраля в нашей стране провели праздник, подобного которому у нас никогда не бывало»^{691}. В отчете «Правительственному вестнику» говорится: «Стечение в Гельсингфорс народа, желавшего принять участие в этом торжестве, было громадно – оживление на улицах небывалое. Гостиницы и все частные квартиры в городе были переполнены гостями из провинции… несмотря на назначенные к этому дню два экстренных поезда, в вагонах трудно было добиться места. <…> Все почти сельские и городские общества послали своих представителей к этому торжеству в Гельсингфорс, а если прибавить, что здесь собраны теперь и земские чины нынешнего финляндского сейма, то можно поистине сказать, что весь финский народ присутствовал на торжестве через своих представителей»^{692}. По прикидкам автора записки, в Хельсинки съехалось не менее 35 тысяч человек. Весь город был торжественно украшен.

Открытие памятника началось богослужением в Николаевской церкви, в котором участвовали как депутаты сейма, так и уполномоченные от своих общин со всех концов Финляндии. После богослужения его участники перешли из собора на площадь, которая была запружена народом. До отказа были забиты балконы, окна и даже крыши окружающих площадь домов. Генерал-губернатор Ф. Л. Гейден зачитал краткое приветствие императора, после чего покров с памятника был снят и прозвучали речи представителей городского и крестьянского сословий сейма, ланд-маршала – главы дворянского корпуса сейма, а также председателя городского правления Хельсинки, признанного вождя конституционалистов Лео Мехелина. Он, в частности, сказал: «Те права, которые предоставляют нам наши основные законы, укоренились в народном сознании, и в этой крепкой твердыне не могут быть нарушены какими-либо нападками, подобно тому, как скалы на наших берегах не могут быть сокрушены морскими волнами»^{693}. Прозвучали гимн «Боже, царя храни» и песня, ставшая неофициальным гимном Финляндии – «Наша страна», к подножию памятника были возложены венки. Под торжественный марш мимо памятника прошли студенты и студентки, преклоняя перед ним знамена своих землячеств^{694}. На этом церемония открытия была завершена.

Однако торжества продолжались. Помимо парадного завтрака у генерал-губернатора уже силами городского управления был устроен грандиозный обед на 1500 персон для депутатов сейма и представителей провинциальных общин, а беднякам за счет города раздавалось угощение. Вечером в парке Кайвопуйсто состоялось народное гулянье и был дан концерт, а также произносились речи о выдающейся роли Александра II в финской истории. «С наступлением сумерек, – писали «Московские ведомости», – весь город принял феерический вид. Не было в доме окна, где бы не горело свечей. Повсюду мелькали транспаранты с инициалами императора Александра II, бюсты покойного императора в роскошной зелени и цветах, залитые светом электрических ламп, газовые вензеля и звезды. Подобной иллюминации не запомнят даже старожилы Гельсингфорса»^{695}.

Конечно, во многих тщательно продуманных деталях праздника были выражены идеи конституционализма и сепаратизма, владевшие умами финской элиты. Как с возмущением отмечалось в «Московских ведомостях», «финляндские “патриоты” употребили все усилия к тому, чтобы превратить это торжество в праздник финляндской “государственности”, в праздник “возрождения в Финляндии конституционного государственного устройства”»^{696}. В речах постоянно звучало восхваление идей конституционализма, Александр II превозносился главным образом как царь, возродивший финскую парламентскую традицию. Распорядители-студенты украсили себя бантами национальных цветов – синего и белого, повсюду висели флаги с изображением финляндского герба. При этом почти не видно было российских флагов и напрочь отсутствовали листовки с русским текстом речи Александра III, тогда как переводы этой речи на финский и шведский языки раздавались всем желающим. Словом, открытие памятника Александру II стало грандиозной демонстрацией протестных настроений, овладевших к тому времени широкими слоями населения Финляндии. Сам памятник стал одним из символов финской государственности, конституционного устройства и самоуправления, а также представления финляндцев о «хорошем» царе, которое должно было служить живым укором ныне здравствующим монархам. Именно в таком качестве памятник на Сенатской площади и был использован чуть позже, в период, когда «поход на Финляндию» приобрел более жесткий и неотвратимый характер.

Этот период связан с именем последнего русского императора. Именно Николай II назначил генерал-губернатором Финляндии решительного сторонника унификации Н.И. Бобрикова, который «взял быка за рога» и инициировал издание так называемого Февральского манифеста. Манифест был подготовлен втайне от финляндцев и неожиданно издан 3 февраля 1899 г. Его суть заключалась в том, что общегосударственные законы, касающиеся также и Финляндии, равно как и финские законы, затрагивающие общегосударственные интересы, должны приниматься по решению Государственного совета и утверждаться императором. От сейма запрашивалось лишь заключение – таким образом, его роль сводилась до уровня совещательного органа. Финляндцы восприняли манифест как нарушение конституционных законов, как государственный переворот^{697}.

С момента опубликования Февральского манифеста отношения российской власти и основной части финских политических сил перешли в стадию открытого конфликта. Доверие к царю, к слову, данному с самой вершины власти, было подорвано. Усугубило ситуацию демонстративное нежелание Николая II прислушаться к финскому общественному мнению. Он не принял представителей Сената, просивших подтверждения незыблемости конституционных прав, и, что было воспринято еще болезненнее, отказался принять в начале марта народную делегацию числом в пятьсот человек, которая везла царю так называемую Большую петицию. Этот документ подписала пятая часть населения Финляндии – более полумиллиона человек. Форма отказа Николая II была оскорбительной для членов депутации: он сообщил, что, разумеется, не примет их, хотя они и не виноваты, и приказал им отправляться домой. Если в Петербург направлялись верящие в справедливое решение и в большинстве своем лояльные просители, то возвращались оттуда оскорбленные и озлобленные люди. Финляндцы сплотились в единый фронт, готовые отстаивать свои права и противостоять власти, поправшей, по их мнению, их конституцию^{698}. Началось движение пассивного сопротивления, одной из символических репрезентаций которого стало демонстративное поклонение памятнику Александру II.

Формы выражения протеста были разнообразными – от траурных облачений женщин до ежегодно проводившихся больших певческих праздников, являвшихся фактически формой скрытых манифестаций. Сам день объявления манифеста несколько лет особым образом «отмечался»: все окна городов затемнялись и «патрулировавшие» в этот день толпы добровольцев устраивали кошачий концерт под каждым освещенным окном. Наоборот, день рождения одного из деятелей национального возрождения, поэта Йохана Людвига Рунеберга, отмечали, помещая в каждом из окон горящую свечу^{699}. Одним из эпицентров протестного манифестирования был монумент Александру II, который по особым дням становился объектом поднесения букетов и венков[48]48
  Для манифестирования возле памятника было выбрано три дня (приводим даты по григорианскому календарю): 3 марта – день подписания Александром II подтверждения обещаний, данных финнам Александром I, 13 марта – день смерти императора, а также 29 апреля – день его рождения.


[Закрыть]. О том, как искусно использовался памятник русскому императору в протестных целях, повествует комплекс документов, хранящихся в архиве генерал-губернатора Финляндии^{700}.

В записке от 1901 г. с возмущением констатировалось: «С 1899 года имеющийся в г. Гельсингфорсе памятник в Возе почившего Государя Императора Александра II стал, казалось бы, предметом сочувственных ему манифестаций, но, в сущности, он направлен против новой русской политики в крае. Ныне же, с усилением газетной цензуры, памятник стал предметом возложения венков со столь откровенно резкими надписями, которые никогда не были бы допущены на страницы газет и вполне заменяют передовицы “Nya Pressen” [Новая пресса]»^{701}.[49]49
  «Nya Pressen» – орган свекоманов-конституционалистов.


[Закрыть] В деле содержится перечень разнообразных демонстративных акций, эпицентром которых был памятник Александру II. Так, 31 декабря 1900 г. к памятнику были возложены три венка в виде кантеле (финского национального музыкального инструмента), украшенных сине-белыми лентами с надписями в стихах на шведском языке. Помимо короткого текста «На память князю свободы» на лентах большого венка в форме кантеле была следующая надпись: «Сила для защиты законного права, мужество, чтобы сберегать разум, – это то, что хотят у нас похитить и не только у нас, но и у нового поколения. Но… никогда подобное учение не найдет доступа в наши умы! Только нашлись бы у нас мужество и сила! Ни господина, ни раба! Для трусости же – срам и могила! Это да будет лозунгом нынешнего времени! Государственные мужи, черпайте из этого источника!» Надпись на лентах малого венка в виде кантеле призывала верить, что наступит новый свежий и добрый день, когда насилие обратится в прах.^{702}

Как видим, надписи на венках лишь в очень малой степени имели отношение к Александру II и отражали накал протестных настроений в финском обществе. По предположениям российских чиновников, 31 декабря было выбрано не случайно для этой вызывающей акции – это был последний день хождения внутри Финляндии запрещенных финских почтовых марок с собственным гербом. Финские марки должны были быть заменены российскими. Начиная с 31 декабря в течение нескольких последующих дней к памятнику постоянно приходили группы молодых людей, списывавших тексты с венков. Эти надписи широко расходились по стране и перепечатывались в самых неожиданных местах – например, на папиросных коробках.^{703}

Финские полицейские никак не реагировали на эту акцию, хотя их управление находилось прямо напротив памятника. Наконец, по донесению начальника финляндского жандармского управления (которое было российским учреждением и находилось в прямом подчинении генерал-губернатора) 9 января белая лента с надписью была наконец снята финским полицмейстером, который, по возмущенному свидетельству жандармов, держал ее в руках «с деланно скорбной физиономией». Но на этом эпопея с венками не закончилась. На место снятой ленты «неизвестными лицами» были помещены обрывки бумажных лент, создававших впечатление, что ленты были срезаны, а не аккуратно сняты, и был пущен слух, что ленты обрезали русские жандармы, «чем, – подчеркивает документ, – еще более разжигается в толпе и без того сильная ненависть к нам».

Возложение венков к памятнику Александра II продолжалось. 18 февраля 1901 г. с утра у памятника обнаружился огромный венок, опять в виде кантеле. Он был декорирован лентами, на каждой из них была надпись. В этот раз одна из надписей была частично адресована непосредственно Александру II: «Поддерживаемый верным твоим финским народом, сражался ты и проливал кровь, о князь, – вот почему твое имя в постоянном блеске ярко сверкает для нас…» Далее автор этой надписи обращался к современникам с призывом бороться и не забывать заслуги отцов «тогда, когда недовольство, трусость и вина тяжело гнетут нынешних финнов»^{704}.

Но особенно пышной была манифестация у памятника 28 февраля 1901 г., в день двадцатилетия гибели императора. Это было повторением подобной же «цветочной манифестации», проводившейся двумя годами ранее, после публикации Февральского манифеста. В этот день с 10 часов утра памятник начали украшать роскошными венками с надписями. Уже к двум часам дня весь цоколь памятника был завален венками – их было более двадцати. Чуть позже к памятнику прошествовали участники двух университетских хоров, которые исполнили перед собравшейся многотысячной толпой гимны финляндского национализма – «Моя земля» и «Саволакский марш». «Настроение публики, – отмечалось в отчете об этом событии, – было далеко не молитвенное, и вообще весь характер чествования почившего императора вовсе не соответствовал минуте»^{705}.

Так историческая память об Александре II и его монумент встали в народном сознании финнов в один ряд с наиболее важными знаками и символами пассивного сопротивления. А поскольку к концу XIX – началу XX в. национальная мобилизация в Финляндии достигла своего апогея, пронизав практически все слои общества, народ проявлял и в этом редкостное единодушие. Об Александре II и его памятнике писали лучшие писатели, поэты и мыслители Финляндии. Мемориальное сочинение к открытию памятника было создано ведущим национальным писателем, мыслителем и философом Сакариасом Топелиусом, перу которого принадлежал катехизис финского национализма – «Моя страна» («Maamme kirja»). Топелиус подробно рассказал о жизни Александра II, его деяниях, визитах в Финляндию, а также об истории сооружения памятника. Он говорил об Александре II как об императоре, «который любил [Финляндию], который ее понимал и которому наша страна отдала в награду свою любовь»^{706}. Уже упоминавшийся Даниэльсон-Калмари на торжественном обеде в честь открытия памятника Александру начал свою речь словами: «Он снова с нами! Несомый любовью, воздвигся он высоко над волнующимся людским потоком, и окружает его та жизнь, которую он пробудил. <…> Памятник, открытый нами сегодня, – наша память о прошлом и надежда на будущее»^{707}.

Наконец, выдающийся финский поэт Эйно Лейно апеллировал к недавно воздвигнутому памятнику в одном из своих известнейших стихотворений «Туман над Хельсинки», опубликованном вскоре после выхода Февральского манифеста. Эти стихи – одно из наиболее выразительных произведений периода пассивного сопротивления. В стихотворении Лейно (его подстрочный перевод приводится в конце статьи) рисуется почти апокалиптическая картина – на Хельсинки наползает туман, не давая дышать, покрывая собою и выводя из действия основные государственные учреждения Финляндии. Уже утонули в тумане Дом сословий – место созыва сеймов, и Рыцарский дом – Дворянское собрание Финляндии, потемнели стены Сената. Лишь университет, Финляндский банк да памятник Александру II пока видны среди сгустившейся мглы. Конечно, расшифровка образной системы стихотворения очень проста: туман – русская власть, выводящая из строя все государственные институты Великого княжества. В контексте нашего сообщения важно другое: памятник Александру II ставится финским поэтом в один ряд с важнейшими символами национальной государственности Финляндии: зданиями сословного представительства, Финляндского банка, университета. Стихотворение Лейно, как, пожалуй, никакой другой из текстов его эпохи, показывает, сколь высокое место занимала фигура «любимого государя» Александра II в исторической памяти Финляндии в начале XX в.[50]50
  Впервые стихотворение было опубликовано в сборнике «Ajan aalloilla» за 1899 г.


[Закрыть]

 
Туман пал на Финский залив,
Покрыл город, его улицы, церкви.
Этот ядовитый воздух
Забивается в рот, в нос, в легкие;
Народ бредет по улицам,
Бредет в тишине и тихо шепчет:
Настало время погибели, болезни.
Все давят ядовитые тучи,
Грудь теснит странная тяжесть,
Во мгле уже утонула Николаевская церковь,
Туман закрыл двери Дома сословий,
Скрыл прекрасный гребень кровли Рыцарского дома,
Потемнели стены Сената,
На своих местах пока
Один лишь университет, да Финляндский банк.
Но нет! Есть и другое! Смотри, еще стоит
Среди мглы памятник Александру II,
Стоит среди мглы покойный государь,
Любимый, желанный народом,
Смотри, еще сверкают сквозь туман
Глаза льва законности,
Еще реет пальмовая ветвь,
Лира звенит и серп свистит —
Перед всей Финляндией, всем народом.
Народ идет по улицам,
Идет, надеясь и шепча о своих надеждах.
Тогда доносится через площадь эхо шагов,
Шагов марширующих войск,
Тихий, четкий, металлический.
Прокричат: «Смирна-a!» И серые шинели
Помаячат секунду и исчезнут в тумане —
И вновь все, как прежде.
Народ безмолвно наблюдает,
И покрывается мглой памятник Александру II.
 

Форум участников конференции.
ПОЧЕМУ ТЕМА РЕФОРМ АЛЕКСАНДРА II НЕ ВОСТРЕБОВАНА СЕЙЧАС НАУЧНЫМ СООБЩЕСТВОМ И МАЛО (ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЮБИЛЕЯ) ВОСТРЕБОВАНА ОБЩЕСТВОМ?

Марина Витухновская-Кауппала

Я часто задумываюсь: почему историческая память народа России так несправедлива? Почему царь, осуществивший величайшие реформы, освободивший от рабского состояния более 20 миллионов человек, так мало привлекает к себе симпатии населения страны? Читая лекции, работая над исследованиями, я часто сверяюсь с данными социологов, в частности – об исторических предпочтениях россиян. Вот некоторые из результатов – тех, что касаются памяти об Александре II.

По данным Левада-центра за 2008 г. (вопрос звучал так: «Назовите самых выдающихся людей всех времен и народов»), Александр II даже не вошел в число первых 25. Его опередили не только Ленин, Сталин и Путин, но даже Брежнев, Есенин и, что совершенно за гранью моего разумения, Гитлер (см.: http://www.levada.ru/ press/2008090104.html). В том же году подобное исследование, но касательно деятелей только российской истории, проводил Фонд общественного мнения (ФОМ). Вот результат: Александр II оказался в аккурат на 25 месте («иностранцы» Наполеон, Эйнштейн и Гитлер, опередившие царя-освободителя в левадовском списке, здесь сошли с дистанции) (http://bd.fom.ru/rcport/map/istd2).

Мне кажется, что такое отношение к Александру II связано с тем, что на протяжении длительного времени по разным причинам так называемая историческая политика (т. е. политика построения исторической памяти) не нуждалась в его образе. Как показали в своем докладе Н.Н. Родигипа и М.А. Коркина, уже во времена Николая II фигура Александра II была практически выведена за скобки официальной идеологии, поскольку власть раздражал любой намек на реформы и тем более на либерализацию общества. Советская школа, воспитавшая основную часть нынешнего населения России, стояла на том, что Александр провел реформы вынужденно, под давлением революционной ситуации (см. доклад В.В. Ведерникова), а кроме того, освободил крестьян почти без земли. Вообще же советская идеологическая схема строилась в том числе и на отрицании идей либерализма, насмешливо-высокомерном отношении к либеральной идее и ее носителям (достаточно вспомнить ходульно-карикатурные фигуры кадетов – членов Временного правительства из фильмов об Октябрьской революции).

Короткий период перестройки и ранних 1990-х гг. не успел сформировать устойчивого представления о русском XIX в., так как историческая политика этого времени была нацелена прежде всего на отрицание советской истории. Хорошо об этом сказал в одном из выступлений член правления общества «Мемориал» Александр Даниэль: главный пафос либеральных политиков начала 1990-х состоял в том, чтобы как можно скорее забыть о советском прошлом и «не поворачиваясь идти вперед к товарищу Столыпину или к Петру I». Знаменательно, что вакантное в российской исторической памяти место реформатора занял с тех пор (и занимает по сей день) отнюдь не Александр II или, скажем, Сергей Витте, а олицетворение концепции консервативного реформаторства Петр Столыпин (образ, идеализированный в произведениях А. Солженицына и поныне крайне востребованный).

Наконец, за последние 20 лет в России сконструирована новая официальная историческая память. В историческом прошлом России подчеркиваются имперская и антизападная компонента, роль православия как цементирующего нацию института, чуждость и вредность либеральной мысли и соответствующих институтов. Как может такого рода историческая память соотноситься с памятью о реформах Александра II, таких, например, как создание земского самоуправления и суда присяжных или введение выборности университетского правления? Великие реформы вели к демократизации общественного сознания, они создали целый класс свободно и критически мыслящих людей. Как это может сочетаться с нынешним внедрением в умы представления о либеральных институтах как о «говорильне», а об оппозиции как о заведомо ущербных неудачниках, занятых исключительно самопиаром?

Приходится признать, что, поскольку время Великих реформ не соответствует магистральному направлению нынешней исторической политики, оно не привлекает внимания и как материал ни для произведений искусства, ни для медиа. Ни о царе-освободителе, ни о его времени не снимаются фильмы, которые могли бы сильно повысить его «рейтинг», не пишутся популярные книги (посмотрите, какое разнообразие книг о Сталине или об адмирале Колчаке на полках книжных магазинов!). Нет заказа на то, чтобы Александр II стал медиаперсоной, а раз так, нет инструментов, которые могли бы способствовать внедрению его образа в общественное сознание.

Наконец, приходится с сожалением отметить и некоторую дегуманизицию современного российского общества, и значительную утрату россиянами традиции семейной и местной памяти. Мне кажется, именно поэтому людей так мало волнуют не только освобожденные 150 лет назад крестьяне, но и загубленное Сталиным 80 лет назад население. Незнание, помноженное на равнодушие, – вот та почва, в которую можно внедрить любую конструкцию исторической памяти, из каких бы ложных посылов она ни исходила. Живя в Финляндии, я неоднократно отмечала, сколь отчетливо помнят потомки финских красных и белых периода Гражданской войны своих дедов и прадедов, их судьбу и их позицию в страшном конфликте, расколовшем страну. Совсем по-другому это выглядит в России. Приведу в качестве примера поразивший меня совсем недавно факт. Режиссер Андрей Смирнов снимал фильм «Жила-была одна баба», посвященный Тамбовскому восстанию, в Тамбовской области. Он спрашивал местных жителей (внуков восставших!) о тех событиях. Они не знали почти ничего! Единственный факт, известный этим людям, это расстрел местного председателя сельсовета «контрреволюционерами-антоновцами». Всё! И это – через 90 лет после событий. Можно ли удивляться тому, что память об Александре II так слабо теплится в душах и умах праправнуков освобожденных им крестьян!

Владимир Лапин

Как известно, в советской историографии внимание исследователей сосредоточивалось на «процессах» и «событиях», а люди – их участники – рассматривались исключительно как массы и деятели: государственные, военные, деятели науки и культуры, революционного и общественного движения. При этом круг лиц, стоявших «по ту сторону баррикад», был крайне ограничен, можно сказать – дозирован. Тексты большинства исторических трудов, написанных в 1930–1980-е гг., отличаются «безлюдьем», серьезные психологические характеристики в них крайне редки, влияние личных жизненных стратегий деятеля учитывается редко или крайне однобоко. Александр II оказался вне «разрешенного круга». В постсоветский период в первую очередь внимание историков привлекали фигуры, требовавшие своеобразной «реабилитации», – Павел I, Петр III, Николай I, Александр III, Николай II. Существовавший довольно туманный образ (и при этом не карикатурный) Александра II такого не требовал. Когда же в историографии наметилось оживление интереса к государственным деятелям прошлого как к живым людям, царь-освободитель оказался в тени своих Великих реформ. Иногда создается впечатление, что исследователей смущает несоответствие масштабов преобразований и преобразователя.

Александр Шевырев

Безразличие исторической памяти к Александру II и его эпохе объясняется, на мой взгляд, особенностями историографического наследия. Советская историография была отнюдь не индифферентна к эпохе Великих реформ, но при этом она совершенно не замечала самого Александра II. Разумеется, интерес к личности монархов искусственно сдерживался по идеологическим соображениям. Из династии Романовых серьезно заниматься можно было только Петром I в силу очевидной прогрессивности его деяний. Все остальные монархи были, по сути дела, под запретом. Но кое-какие работы просачивались сквозь цензурные решетки. Была работа Н.Я. Эйдельмана о Павле, монография П.А. Зайончковского об Александре III, поверхностные, где-то даже пасквильные, книги Н.П. Ерошкина и М.К. Касвинова о Николае II, но об Александре II не было ничего.

Реформы же были предметом достаточно серьезного изучения в советской историографии. Марксистская концепция, которая лежала в ее основе, была телеологична, представляя историю как движение к одной цели. А поскольку Великие реформы подвигали страну на путь капитализма, то в конечном счете они приближали страну, а вместе с ней и весь мир к этой цели. Практически все из Великих реформ достаточно обширно были отражены в литературе, в которой отмечались как буржуазная прогрессивность преобразований, так и их феодальная ограниченность. Но при этом Александра II в них не было совсем. Писать о нем осуждающе, как, скажем, о Николае I или Николае II, было бы не совсем справедливо, говорить же о нем хорошо, как о прогрессивном деятеле, как о человеке, который совершил великий акт освобождения, не вполне соответствовало классовому подходу, поэтому был избран такой компромиссный вариант: не говорить о нем вообще ничего.

Когда наступила современная эпоха, то началась переоценка личностей и деяний многих монархов. Историки и публицисты взялись реабилитировать Николая II, Александра III, Николая I, Павла I, Петра III, т. е. тех, чья репутация в советское время была однозначно негативной. А Александр II в реабилитации не нуждался, потому что его раньше как бы и не было. Достижением современной историографии стало простое человеческое внимание к его личности, к его сильным чувствам, к его трагической гибели.

Реформы же как раз нуждались в переосмыслении. Достаточно хорошо изученные с фактической стороны, они требовали новой интерпретации – уже вне рамок марксистской концепции. Однако телеологическая парадигма в исторической науке и в еще большей степени в историческом сознании сохраняется. Реформы, так или иначе, ставятся в соотношение с важнейшими поворотными вехами в большем или меньшем отдалении: с 1 марта 1881 г., с 1905 г., с Февральской революцией. Пересмотр в общественном сознании последнего события, признание за пим трагического, а по триумфального значения с неизбежностью требует подобного пересмотра и в отношении Великих реформ. Однако признать их трагической ошибкой пока не удается.

Амбивалентность восприятия Великих реформ блестяще отразила программа хора «Валаам», посвященная 150-летнему юбилею крестьянской реформы и 130-летней годовщине смерти Александра II. Она начиналась пафосным чтением Манифеста 19 февраля 1861 г. – гуманистического акта освобождения народа, а заканчивалась не менее пафосным возвещением Манифеста 29 апреля 1881 г. – трагического акта отрицания всего, что было совершено Александром II.

Сергей Любичанковский

На мой взгляд, реформы Александра II сегодня не находятся на периферии общественного внимания, хотя и в его фокус они, видимо, также не попадают. Дело в том, что обывателям присуще свойство искать в прошлом аналогии, причем аналогии упрощенные. Сегодня, в начале второго десятилетия XXI в., очевидной является востребованность в России опыта реформаторского курса не Александра II, а Александра III, не столько либерального, сколько консервативного поворота, связанного с укреплением государственности. Это, конечно, не значит, что Великие реформы подвергнуты сегодня какой-то общественной обструкции. Как раз наоборот, крестьянская, судебная и военная реформы 1860–1870-х гг. соотносятся в сознании миллионов наших граждан с бесспорными достижениями империи, способствовавшими ее выходу из кризиса и укреплению. Однако в современном обществе есть также понимание того, что даже ради самых благих целей нельзя было допустить торговли собственными территориями (продажа Аляски), приватизации стратегических объектов инфраструктуры (железные дороги), частичной утраты общественного порядка (террор, восстания окраин и пр.) и, я бы сказал, идеологического раскола социума.