Текст книги "Александр II. Трагедия реформатора: люди в судьбах реформ, реформы в судьбах людей: сборник статей"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

По мнению управляющего III отделением, освобождение «не должно совершиться разом». Он в некоторой степени солидаризировался с Я.Н. Ростовцевым, высказавшим идею о трехэтапном разрешении вопроса. На первом этапе должно произойти «безотлагательное умягчение крепостного права» и начаться составление положения о преобразованиях. Во второй период «следует ввести в исполнение новое положение, не объявляя крестьян свободными, это будет переходным состоянием их, которое продолжится до исполнения ими всех условий… Третий период; когда означенные условия будут исполнены, крестьяне окончательно сделаются свободными»^{260}. А.Е. Тимашев считал, что уже на первом подготовительном этапе можно будет упразднить самые тягостные формы крепостнических отношений, вызывавших как злоупотребления помещиков, так и протестное сопротивление крестьян («воспретить вмешательство помещиков в браки крепостных людей и отправление ими рекрутской повинности», «лишить владельцев права телесно наказывать их, ссылать в Сибирь и отдавать в арестантские роты без судебного приговора» и др.^{261}).

Касаясь вопроса о собственности на землю, он категорично заявлял: «…одна земля есть единственная и прочная собственность дворян, одно управление населенными имениями суть занятие, приличное служащему и неслужащему дворянину». В то же время он полагал, что крестьяне должны быть освобождены с землей: «Хотя крестьяне, по нашим законам, также составляют правильную собственность владельца, но тут встречается закон, высший человеческого, закон природы и религии, по которому крепостным людям следует дать свободу и пред которыми должны умолкнуть все другие права, причем необходимо наделить их землею». Противоречие прежнего крестьянского законодательства разрешалось достаточно абстрактным посылом: «…по законам нашим и по справедливости никто даже в самых крайних случаях не должен быть лишен собственности без вознаграждения, и настоящее дело надлежит устроить так, чтобы помещик при освобождении крестьян остался, сколь возможно, при нынешнем достатке»^{262}. Способ такого обустройства надлежало найти в будущем.

Принципиальным был вопрос о механизме подготовки реформы. По мнению А.Е. Тимашева, необходимо было «основания устройства крестьян выработать в Петербурге, передав в частные комитеты по губерниям и даже по уездам этот проект. Проводить новое положение не разом повсеместно, но по губерниям и районам»^{263}. Этим в руки дворянства должен был быть передан только практический ход реформы.

Наиболее важным с точки зрения определения программы предстоящих преобразований были заседания 14, 17 и 18 августа. Их итог зафиксирован в журнале: «Комитет пришел к положительному убеждению, что ныне невозможно приступить к общему освобождению крепостных у нас крестьян, что они вовсе не приготовлены к получению внезапно и вдруг свободы». «Улучшение быта» помещичьих крестьян следует «производить осторожно и постепенно» в течение трех длительных периодов^{264}.

П.А. Зайончковский, анализируя план подготовки отмены крепостного права, разработанный Секретным комитетом, обратил внимание «на полное совпадение» его с предложениями Я.И. Ростовцева^{265}. СВ. Мироненко полагает, что решение Секретного комитета о трех периодах было принято по предложению вел. кн. Константина Николаевича^{266}. Но такое предложение было и в записке А.Е. Тимашева. Допускал он и возможность обсуждения практических мер реформы в губернских и уездных комитетах при условии выработки главных начал в Петербурге, как об этом говорил и вел. кн. Константин Николаевич. Во всяком случае видно, что позиция руководителей III отделения в Секретном комитете противостояла взглядам крайне правой группы комитета – П.П. Гагарина, В.П. Буткова, А.Ф. Орлова, стремившихся отказаться от решения крестьянского вопроса, не признавая его актуальным. Позиция А.Е. Тимашева была близка не только центристской позиции Я.И. Ростовцева, но и той, которую СВ. Мироненко определяет как направление «действительной подготовки отмены крепостного права, хотя и крепостническим путем» (позиция С.С. Ланского, А.И. Левшина и вел. кн. Константина Николаевича)^{267}.

В целом же абстрактно-компромиссное решение Секретного комитета вполне соответствовало настроениям руководства III отделения. Такой же была и позиция Александра II; в помете на письме В.А. Долгорукова он назвал план комитета «очень разумным и единственно практическим»^{268}.

Далее события приобрели более стремительный ход. Воспользовавшись обращением дворян прибалтийских губерний, стремившихся к пересмотру инвентарных правил, Александр II 20 ноября 1857 г. дал рескрипт на имя генерал-губернатора Виленской, Ковенской и Гродненской губерний В.И. Назимова, в котором был изложен правительственный подход к предстоящей реформе^{269}. В то время как большинство членов Секретного комитета полагало, что рескриптом решается частный вопрос, Александр II видел в нем практическое начало крестьянской реформы^{270}.

В «Политическом обозрении» отчета III отделения за 1858 г., подготовленном для Александра II, шеф жандармов без маскирующей деликатности писал: «Первые Высочайшие рескрипты об изменении крестьянского быта произвели грустное и тревожное впечатление. Хотя, по предварительным слухам, все этого распоряжения ожидали; но выраженное официально, оно озаботило даже тех, которые прежде одобряли означенную меру. Большая часть помещиков смотрит на это дело как на несправедливое, по их мнению, отнятие у них собственности и как на будущее их разорение». Далее он весьма пессимистично описывал первые шаги начавшейся реформы. Говоря о расстановке сил в губернских комитетах, В.А. Долгоруков показывал неприятие большинством дворянства правительственной политики: «видам правительства» содействует лишь малое число «современных (курсив мой. – О.А.) людей», большинство же придерживается «прежних правил»^{271}.

1858 г. был этапным, рубежным и с точки зрения радикализации правительственной программы по крестьянскому вопросу. Правительственная политика не была ровной, в ней наблюдались свои эмоционально-репрессивные всплески. В апреле 1858 г. с подачи шефа жандармов был оскорбительно отставлен от преподавания наследнику К.Д. Кавелин; поводом послужила публикация в «Современнике» его записки, в которой в противовес рескриптам отстаивалась идея освобождения крестьян с полевым наделом за выкуп. Далее последовали цензурные ограничения для статей, касавшихся вопросов освобождения крестьян. На постепенное изменение взглядов Александра II оказала «война в Махтре» – крестьянские волнения в Эстляндии, переросшие в кровавые столкновения с войсками^{272}.

Александр II чутко прислушивался к настроениям, к известиям с мест. Об этом свидетельствует практика еженедельных докладов министра внутренних дел и управляющего III отделением о ходе крестьянской реформы. О панических настроениях дворян сообщала и перлюстрация. Пессимизм дворянства проявлялся в готовности спасать себя самостоятельно. При этом, по признанию В.А. Долгорукова, некоторые «выходили из пределов осторожности, требуемой нынешними обстоятельствами»^{273}. Чтобы не спровоцировать крестьянские выступления, был предпринят ряд мер, ограничивавших помещичий произвол: объявлен запрет на перенесение усадеб и переселение крестьян, на освобождение крестьян без земли и др.

Наряду с примерами злоупотреблений помещиков и сведениями о случаях неповиновения крестьян в отчете за 1858 г. дается и обобщающая характеристика крестьянских выступлений: «Беспорядки, наиболее теперь случающиеся, состоят в том, что крепостные люди или уклоняются от платежа оброка и от других повинностей, или оказывают неповиновение старостам и самим владельцам. Волнения целых деревень, требовавшие личного действия высших губернских властей или пособия воинских команд, происходили там, где помещики в распоряжениях своих не сообразовывались с настоящим духом времени или где являлись подстрекатели». По оценке шефа жандармов, случаи неповиновения носили локальный характер, хотя и отмечались в 25 губерниях^{274}.

Б.Г. Литвак, анализируя крестьянские выступления накануне реформы, отмечал, что крестьянские настроения легко поддавались воздействию, отсюда и широкая практика «увещевательного умиротворения» без применения средств насилия. Чем ближе к 1861 г., тем меньше доля выступлений, подавленных военной силой^{275}. Это наблюдение подтверждается и строками отчета III отделения: «Ни одна смута не принимала значительных размеров и долго не продолжалась. Хотя случаев неповиновения было в сложности довольно много; но в обширной империи они почти не заметны»^{276}.

Каким же образом воздействовало крестьянское движение на правительственную политику? Насколько опасным оно было для верхов, сколь серьезно с ним считались? Прежде всего, крестьянские волнения были аргументом в спорах политиков. Причем силу крестьянского движения преувеличивали именно либералы, обосновывая реформу необходимостью умиротворения крестьян. Оценки крестьянского движения жандармским ведомством были достаточно спокойные: 1858 г. – «общее спокойствие сохранено», 1859 г. – «народное спокойствие, хотя в некоторых губерниях и нарушалось, но было восстановлено скоро и без особых затруднений»^{277}.

Дворянская фронда приковывала к себе большее внимание тайной полиции. В.А. Долгоруков докладывал Александру II: «Равным образом, хотя почти все дворяне не довольны и хотя некоторые из них выражаются иногда даже с ожесточением; но подозревать их в злоумышленном противодействии правительству или в наклонности к каким-либо тайным замыслам нет еще оснований. Весь ропот их проистекает от опасений, что достаток их уменьшится, а у многих даже уничтожится, и эти опасения столь близки к сердцу каждого, что ропот дворян есть явление весьма естественное»^{278}.

О том, насколько серьезным было давление на власть со стороны помещиков, свидетельствовал и вывод В.А. Долгорукова: «При начале работ, возложенных на Главный комитет, я твердо надеялся, что в течение двух или трех лет ими можно будет заниматься без всяких затруднений и без успокоительных указов, о коих в то время так много говорили. Надежды мои с помощью Божьею оправдались, но ныне обстоятельства другие, терпению при ожиданиях есть предел; следовательно, окончанием означенных работ долго медлить невозможно»^{279}. Эта цитата из отчета III отделения часто используется исследователями для подтверждения положений о влиянии крестьянских выступлений на правительственную политику^{280}. Несомненно, крестьянское «нетерпение» существовало, но, думается, в данной фразе главным образом имеется в виду дворянское оппозиционное движение. В том же отчете относительно случаев неповиновения крестьян шеф жандармов отмечал: «…можно сказать, что общее спокойствие сохранено и что беспорядков доселе происходило несравненно менее, чем ожидали и предсказывали». С этим тезисом согласился и Александр II: «Это так действительно, и надобно благодарить Бога»^{281}.

Если рассматривать буквальный смысл признания В.А. Долгорукова, что «ныне обстоятельства другие», то оно подразумевало, что возможность работы над реформой «без затруднений и успокоительных указов» исчерпана. «Затруднения» правительству создавали не крестьяне, а дворяне-помещики, не просто роптавшие, но и объединившиеся в губернских комитетах в устойчивое крепостническое большинство. И именно «успокоительные» цели преследовало привлечение экспертов-помещиков в редакционные комиссии и последовавшее затем приглашение депутатов губернских комитетов в столицу.

Не случайно раздел «О крестьянском вопросе» «Нравственно-политического обозрения» за 1859 г. посвящен главным образом отстаиванию интересов дворянства. Главный удар был обращен против деятельности редакционных комиссий (собранные статистические данные не точны, не учтены местные особенности, влиявшие на доходность поместий, и т. д.^{282}). Использование ошибочных расчетов привело бы к катастрофическим последствиям. По мнению помещиков (в изложении шефа жандармов), «утверждение того расчета, по которому раздел земли определен редакционными комиссиями для полосы черноземной, нечерноземной и степной, две трети их должны будут лишиться всей земли без остатка». Далее отмечалось, что «крестьяне, неумеренно наделенные землею, не будут иметь ни времени, ни надобности работать по найму, или несоразмерно возвысят цену за труд… от этого помещичьи земли останутся невозделанными… за тем неизбежно последует многолетний недостаток хлеба, застой торговли, дороговизна, расстройство дворянства и самих крестьян, а быть может – и беспорядки в государстве»^{283}.

Нельзя утверждать, что это – точка зрения шефа жандармов. Он подчеркивал, что так «помещики думают», что это их «замечания». Однако иной точки зрения в обозрении нет. В.А. Долгоруков еще раз обращал внимание Александра II на позицию, высказанную членами губернских комитетов первого приглашения.

Последовательная защита дворянских интересов вполне объяснима. От частных суждений и кулуарного брюзжания помещики стали переходить к демонстративным акциям: подаче коллективных адресов и индивидуальных записок, проектов. Негодование, вызванное мерами, предлагаемыми редакционными комиссиями, дополнялось вполне определенно звучащим требованием привлечения выборных от дворянства к участию в управлении государством. Подобное домогательство (независимо от его масштаба – местного или общероссийского уровня) встречено было Александром II резко негативно.

10 октября 1860 г. редакционные комиссии были закрыты и выработанные проекты поступили в Главный комитет (обсуждение проходило с 10 октября 1860 г. по 14 января 1861 г.), где и подверглось массированной атаке консерваторов. Среди них активную позицию занимал и В.А. Долгоруков, бывший, по словам П.П. Семенова-Тян-Шанского, «принципиальным противником признания за крестьянами права на бессрочное пользование частью поместных земель с их выкупом и сторонником сохранения за помещиками в той или другой форме патримониальной власти над крестьянами»^{284}. В условиях обострившейся борьбы он решился на весьма нетрадиционный для сановного вельможи способ действия и задумался о возможной отставке. П.А. Валуев свидетельствовал (запись от 5 ноября 1860 г.): «Кн. Долгоруков говорит, что ввиду общего неудовольствия дворянства, ежедневно заявляемого получаемыми на высочайшее имя письмами, он, кн. Долгорукий, не отвечает за общественное спокойствие, если предложения редакционных комиссий будут утверждены, что он решился не отступать от своего мнения и скорее сложит себя свое звание, что он это заявил государю…»^{285} Главные возражения В.А. Долгорукова касались недопустимости отстранения дворянства от подготовки реформы. Он считал (его мнение передано П.А. Валуеву А.А. Зеленым), что размер надела должен превышать минимум, предложенный редакционными комиссиями, и определяться на местах, там же должны быть установлены повинности крестьян в соответствии с принятыми в столице инструкциями.

Фрондирование В.А. Долгорукова скоро получило организационное оформление. В союзе с М.Н. Муравьевым и при содействии «закабаленного служить» П.А. Валуева, в результате напряженной работы (порой до 1–2 часов ночи) к 10 ноября начала «выясняться и система контрпроекта». По признанию П.А. Валуева, «разрешение возникавших вопросов и установление главных начал окончательно принадлежали князю Долгорукову»^{286}. Массированному натиску пытался противостоять вел. кн. Константин Николаевич. Вот запись из его дневника (26 ноября 1860 г.): «Вечером часа 2 сидел спорил с Долгоруким об его системе уменьшения наделов и доказывал ему всю опасность ее, но тщетно. Его ослепление слишком велико»^{287}.

Однако В.А. Долгоруков не был столь непоколебим. Гибкая натура царедворца брала верх. В тот же день беседы с вел. кн. Константином Николаевичем П.А. Валуев записывал о В.А. Долгорукове и М.Н. Муравьеве, что «у них недостает духа завершить начатое дело». На следующий день (27 ноября 1860 г.), откликаясь на настроения М.Н. Муравьева несколько увеличить размеры наделов в черноземных губерниях, он подчеркивал, что «все это следствие нового визита кн. Долгорукова и желания подделаться под предполагаемые воззрения государя. Но кн. Долгоруков и ген[ерал] Муравьев вместо сознания выгод своего положения и памятования своих принципов робеют перед мыслью, что “могут сказать” государю, что они “дают мало земли крестьянам”»^{288}. Терзания сановников-бюрократов весьма показательны.

Дозволяемое фрондирование, долгие переговоры и поиски компромисса оставляли надежду, что проекты еще возможно пересмотреть в Государственном совете. П.А. Валуев свидетельствовал: «Кн. Долгоруков объяснялся с великим князем Константином Николаевичем и, как видно, с государем. Его величество смотрит на дело благоприятно. Его высочество вследствие сего уступчив. Очевидно, это тот именно факт, что проект кн. Долгорукова и ген. Муравьева готов в параграфной форме и потому не только может быть внесен в Государственный совет, но и, по всей вероятности, им будет принят, испугал партию редакционной комиссии». 19 декабря П.А. Валуев записывал, что, по словам М.Н. Муравьева, после объяснения Александру II его и В.А. Долгорукова расхождений с редакционными комиссиями и некоторыми членами Главного комитета государь казался пораженным тем, что ему говорили^{289}.

В более определенном и систематизированном виде мысли В.А. Долгорукова и М.Н. Муравьева изложены в так называемом «проекте трех» членов Главного комитета (к ним примкнул A.M. Княжевич)^{290}. Исследователи по-разному оценивают этот документ. П.А. Зайончковский считал, что сформулированные в проекте положения «сводились к стремлению составить проект “Положений” соответственно с пожеланиями губернских комитетов»^{291}. Д. Филду альтернативный проект казался «нелепой пародией»^{292}. Л.Г. Захарова полагает, что отдельные положения проекта «фактически перечеркивали весь труд Редакционных комиссий»^{293}. Соглашаясь с этим заключением, И.А. Христофоров тем не менее вполне обоснованно его корректирует, утверждая, что данный проект «имел явно компромиссный характер, поскольку программа РК открыто в нем не отвергалась»^{294}. Тем не менее «последний бой» в Главном комитете был проигран, контрпроект не получил поддержки и в Государственный совет не вносился.

С 23 января по 17 февраля 1861 г. проект реформы обсуждался в Государственном совете. Несмотря на торжество мнений консервативной оппозиции по ряду принципиальных вопросов, Александр II поддержал мнение меньшинства Государственного совета. Уступки «крепостникам» были незначительны: была понижена норма «высшего» надела, установлен «дарственный» надел и др. Активность В.А. Долгорукова на заседаниях заметно снизилась после того, как 1 февраля Александр II утвердил мнение меньшинства о способе определения наделов. Таким образом, система В.А. Долгорукова – М.Н. Муравьева об установлении норм надела на местах была окончательно отвергнута^{295}. На дальнейшие дискуссии он оказывал лишь косвенное влияние. От былой фронды не осталось и следа. Шеф жандармов уже беспокоился об обстоятельствах, связанных с реализацией реформы.

Идея единства государственного управления – что называется, по долгу службы – волновала III отделение. Часто во всеподданнейших отчетах этого ведомства звучали жалобы на разобщенность действий министров. Первая завуалированная попытка унификации правительственной политики была связана с идеей создания Комитета по делам книгопечатания (1859 г.). В одной из записок А.Е. Тимашев проводил мысль, что учреждение это должно быть проникнуто «мыслью общей государственной системы и частным воззрением каждого из министров». Для этого глава каждого ведомства должен был изложить свою программу, которую надлежало обсудить в Совете министров и передать на утверждение императору^{296}. О таких целях создания комитета свидетельствовал и хорошо информированный князь Н.А. Орлов, слова которого о членах «новоучрежденного литературного “троемужья”» (А.Е. Тимашев, Н.А. Муханов, А.В. Адлерберг) привел в своем дневнике А.В. Никитенко: «Они хотят присвоить себе контрольную власть над всеми министерствами, а литература служила так, предлогом»^{297}.

Вопрос создания объединенного правительства с особой остротой встал осенью 1861 г. Это было вызвано не только необходимостью «объединить усилия всего государственного аппарата для борьбы с революционным движением, проведения неотложных преобразований»^{298}, но и поиском влиятельными сановниками путей корректировки правительственного курса в интересах консервативно настроенного большинства. Инициатором новой попытки создать в России некое подобие «кабинета», возглавляемое премьером и состоящее из лиц одного политического направления, был П.А. Валуев. Свои взгляды он изложил в записке Александру II, поданной 22 сентября 1861 г. П.А. Валуев рассчитывал добиться некоторого усиления роли министров за счет императорской власти^{299}.

Фактическая сторона подготовки закона 12 ноября 1861 г., конституировавшего существование Совета министров, изложена в монографии В.Г. Чернухи^{300}. Император существенно скорректировал идеи П.А. Валуева, сохранив председательство и полный контроль за деятельностью этого органа. Кроме того, он основательно изменил состав министров, удалив (либо переместив) ряд консервативных деятелей: A.M. Княжевича, Е.В. Путятина, М.Н. Муравьева, В.Н. Панина, Д.Н. Блудова.

Проведенная реорганизация не решила проблемы координации правительственной политики. В 1862–1864 гг. П.А. Валуевым при поддержке В.А. Долгорукова неоднократно предпринимались попытки добиться в той или иной форме участия министров в выработке общего решения до представления его императору. В.Г. Чернуха отмечает, что этот план имел и скрытую цель – избежать по возможности случайных и произвольных решений, которыми было чревато председательствование императора^{301}.

В феврале 1862 г. П.А. Валуев безуспешно добивался созыва совещания (под председательством В.Н. Панина) нескольких министров для обсуждения политических проблем. В мае 1863 г., казалось бы, он добился положительного решения вопроса о разделении председательствования в Государственном совете и аналогичной позиции в Комитете министров и назначения главой последнего В.А. Долгорукова. Это решение было воспринято как премьерство, и В.А. Долгоруков готов был даже оставить пост главы III отделения^{302}. Однако дальнейшего хода это дело не имело.

В 1864 г., в марте и ноябре, уже В.А. Долгоруков выступал с инициативой создания «малого Совета». Вот что об этом писал П.А. Валуев: «По дознанной непригодности многоголового и многоязычного Совета министров к направлению дел кн. Долгоруков желает, чтобы по важнейшим вопросам государь выслушивал предварительно несколько особо доверенных лиц, которым, таким образом, было бы предоставлено главное совещательное в делах участие и которым впоследствии должны были бы подчиняться другие»^{303}. Но и эта попытка не имела каких-либо организационных последствий. Состоявшееся в январе 1865 г. назначение П.П. Гагарина председателем Комитета министров не отвечало интересам тандема П.А. Валуев – В.А. Долгоруков. Таким образом, видно, что если Александр II и делал внешнюю уступку настойчивым домогательствам министров, то внутренняя суть их предложений искажалась императором до неузнаваемости, фактически обеспечивая существование абсолютистского status quo.

Разработка в правительственных верхах крестьянской реформы не могла не затронуть и другие стороны общественного и государственного устройства России. «Давние жалобы на лицеприятие в судах и злоупотребления в судах убедили, что упрощение судопроизводства необходимо без отлагательства», – отмечал шеф жандармов в отчете за 1859 г.^{304}

Н.М. Колмаков вспоминал, что, преследуя по своим понятиям зло и стремясь к добру, III отделение часто выполняло функции судебных мест. «Так, оно определяло вины лиц по делам неполитического свойства, брало имущество их под свою охрану, принимало по отношению к кредиторам на себя обязанности администрации и входило нередко в рассмотрение вопросов о том, кто и как нажил себе состояние и какой, кому и в каком виде он сделал ущерб. Одним словом, круг деятельности III отделения в области суда был весьма обширен», – заключал мемуарист^{305}.

Идеи о необходимости судебной реформы (гласного, независимого от администрации суда, разделения полицейской и судебной власти) звучали в вольной и подцензурной печати, на дворянских собраниях и во всеподданнейших адресах. Непременным следствием общественного пробуждения являлось требование уважения личности, защиты и обеспечения ее прав. Поэтому пафос обличительной публицистики был направлен против всесильного III отделения. Показателен тот факт, что подобные мысли высказывали не только либералы, но и управляющий III отделением П.А. Шувалов. По словам С.С. Громеки, при вступлении своем в должность летом 1861 г. он представил В.А. Долгорукову записку, в которой указывал на существующее в обществе нерасположение к тайной полиции. «При имени III отделения всякий чувствует невольный трепет и смущение… – писал П.А. Шувалов. – Страшно в нем не то, что оно делает, а то, что может сделать. А может оно во всякую минуту вторгнуться в каждый дом и семейство, схватить оттуда какую угодно жертву и заключить в каземат, извлечь из этой жертвы какое угодно признание, не прибегая к пытке, а потом может представить государю все дело в таком виде, в каком пожелает»^{306}. По мнению П.А. Шувалова, опасным было соединение в одном ведомстве права ареста, следствия и суда. Он предлагал отделить от тайной полиции судебную власть и право производства следствия, передав их в руки обыкновенных судов и судебных следователей, а также объединить политическую и исполнительную полиции под властью министра внутренних дел. Каких-либо серьезных последствий данная записка не имела.

Анализируя ход разработки и принятия основных начал судебной реформы в правительственных верхах, В. Набоков отметил, что «по таким кардинальным вопросам, как вопрос о введении суда присяжных или о несменяемости судей, или о гласном и устном производстве, или об учреждении суда кассационного, все были согласны между собою, – и представители новых взглядов, убежденные сторонники либеральных начал судебной реформы, не встречали противодействия (по крайней мере, явного) со стороны таких людей, как граф Панин, свободных от каких-либо заподозрений в склонности к либерализму»^{307}.

Тем не менее по целому ряду вопросов уже в Государственном совете были внесены изменения в подготовленный проект «Основных положений преобразования судебной части в России». В частности, особым порядком ведения политических дел делалась попытка вписать в новую судебную систему III отделение. Так, еще при рассмотрении названного проекта в соединенных департаментах Государственного совета было решено изъять из компетенции присяжных заседателей рассмотрение дел о государственных преступлениях, учредив суд сословных представителей. Аргументация, содержащаяся в журнале Общего собрания Государственного совета, отражает полицейскую заботу о «незрелом» русском обществе. Там отмечалось, что политические преступления «не всегда и не во всех членах общества возбуждают такое отвращение, какое возбуждают другие преступления, особенно если прикрываются ложною наружностью мнимого желания общественного блага». Передать такие дела на суд присяжных означало бы «оставить государство, общество и власть без всякой защиты»^{308}.

Не менее важный и болезненный для общества вопрос – о наказании за преступления и проступки только по суду – был решен с оговоркой, фактически сохранявшей почву для произвола тайной полиции. При рассмотрении статьи I «Основных начал уголовного судопроизводства» (эта статья содержала гарантии неприкосновенности личности) трогательную заботу о III отделении проявил В.Н. Панин. Из дневниковой записи Д.А. Ровинского о заседании департаментов Государственного совета видно, что 3 сентября 1862 г. министр юстиции потребовал предоставления права Министерству внутренних дел и III отделению «забирать в тюрьму и подвергать надзору в виде предупреждения преступления». Это относилось к тем политическим преступлениям, когда «доказать нельзя, что он опасное делает». Его нельзя «судить, а достав[ить]… в тюрьму целесообразно…»^{309} Итогом обсуждения явилось принятие примечания к статье I, в котором определялось: «Административная власть принимает в установленном законом порядке меры предупреждения и пресечения преступлений и проступков»^{310}.

Совместно с В.Н. Паниным В.А. Долгоруков выступал в Общем собрании Государственного совета за сохранение права императора утверждать приговоры судов по делам о лишении дворянства, чинов, орденов и т. п. Несмотря на то что большинство членов совета были за равенство дворян перед судом, император поддержал мнение меньшинства, видимо, не желая «без особой нужды трогать то, что выставлялось как некая сословная привилегия»^{311}.

В то же время безуспешным было отстаивание ими требования о сохранении практики предания гражданских лиц военному суду по обвинениям в восстании, насильственном сопротивлении распоряжениям правительства и подстрекательстве военнослужащих к нарушению их обязанностей. Это положение было оставлено только для местностей, объявленных на военном положении^{312}.

После высочайшего утверждения (29 сентября 1862 г.) и обнародования «Основных положений» вопрос о соотношении деятельности III отделения и системы нового судоустройства не был еще окончательно прояснен. 6 ноября 1862 г. для шефа жандармов в III отделении была подготовлена специальная записка, в которой отмечалось, что грядущая судебная реформа «не останется без огромного влияния на деятельность как государственной администрации вообще, так и органов высшей наблюдательной полиции в особенности». В документе прежде всего отмечалось расширение компетенции судебных органов за счет деятельности административных властей: как путем прямой передачи из ведения администрации в судебное ведомство, так и за счет сокращения определенных законом случаев возможного административного вмешательства.

Далее автор записки касался практики рассмотрения политических дел: «Точно так же правительство может без опасения предоставить преобразованным судам обсуждение политических преступлений и проступков, не прибегая, как прежде, ни к военному суду, ни к учреждению чрезвычайных комиссий. Здесь нельзя не заметить, что последние годы III отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии, применяясь к потребностям времени, само усвоило постепенно образ действия, отличный от прежнего и заключающийся в том, чтобы возникающие дела по важным политическим преступлениям направлять к судебному рассмотрению». Подобное заключение любопытно не только как признание факта эволюции методов действия тайной полиции, но и как свидетельство возрастающего доверия правительственных сфер к обществу, убеждения в том, что гласное рассмотрение дела и наказание по суду будут поняты и поддержаны.