Текст книги "Литературная Газета 6447 ( № 4 2014)"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Финальные аккорды
Трудно выбирать лучшее из лучшего. Эти слова относятся к финалистам премии имени Антона Дельвига, стихи которых мы предлагаем вниманию читателей.
Некоторые из представленных авторов – частые гости литературных страниц "ЛГ", другие менее известны, однако их объединяет одно: отмеченные экспертной комиссией премии высокий уровень профессионализма и подлинность текстов-переживаний. У каждого свой голос, своя мелодия: узнаваемы пылкая печаль Инны Кабыш, философская интонация Евгения Чигрина, аскетичная эстетика Михаила Чердынцева, светлая нота Давида Симановича, исповедальный, сердечный символизм Александра Хабарова. Особняком стоят вдумчивые, максимально и по смыслу, и интонационно приближённые к источнику переводы Райнера Мария Рильке философа и переводчика с немецкого языка Николая Болдырева, посвятившего творчеству Рильке более тридцати лет жизни, и детские стихи Влада Маленко, живые, задорные, легко преодолевающие громадную непонятность взрослого мира.
Надеемся, в будущем нынешних финалистов ждут новые премиальные победы.
Инна КАБЫШ
Боль уже переносима
* * *
Н.С.
К нам равнодушна родина – Бог с ней,
и эта боль уже переносима.
И берег, что похож на берег Крыма,
Теперь мне с каждым годом всё родней.
Тот берег только издали скалист –
вблизи же он поблескивает влажно
и что-то, что совсем уже неважно –
подъём или отбой, – трубит горнист.
Там солнце светит, и звезда горит,
и смуглый мальчик что-то говорит.
и рыбаки вытаскивают сети,
и весело сгружают свой улов,
и так шумят, что мне не слышно слов.
Но мальчик не нуждается в ответе.
* * *
Снова в поле чистом кто-то стонет,
а над ним кружится вороньё[?]
Никакая родина не стоит
тех, кто умирает за неё.
В небесах высокая награда
будет всем, кто до неё дорос.
Видит Бог, кому всё это надо, –
Женщина не видит из-за слёз.
* * *
Даже осень – худшее на свете –
мы теперь с тобой переживём.
Дальше всё уходят наши дети –
скоро мы останемся вдвоём.
Что прошло, и вправду стало мило:
жизнь, она не так уж и мала.
Ну по крайней мере мне хватило,
чтобы переделать все дела.
Пусть дожди осенние стучатся,
ни стирать не нужно, ни сушить:
нам осталось только обвенчаться.
Но с этим некуда спешить.
* * *
Ей, казалось бы, так повезло,
этой глупенькой бабочке в храме!
А она отдохнула на раме
и опять стала биться в стекло.
И чего ей не нравится тут,
где не слышен ни грохот, ни скрежет,
не стреляют, не ловят, не режут –
ставят свечки себе да поют!
И чего она рвётся туда,
где и листья давно облетели
и – моргнуть не успеешь – метели,
а в канале застыла вода?
А ведь бьётся, на ладан дыша,
Словно там у ней малые дети!
Уж не так ли об твердь на том свете
Материнская бьётся душа?
* * *
А если, как тряпку, меня отжать,
что у меня остаётся?
Мать.
А если ещё посильнее?
Муж.
Хоть он ходок.
И игрок к тому ж.
А если совсем – чтоб один лишь вздох.
А если совсем – чтобы вздох один?
Что у меня остаётся?
Бог?
Нет, у меня остаётся сын.
Давид СИМАНОВИЧ
Дрожащий огонёк
* * *
Портрет мальчишки: длинный рот,
торчат два уха, как две сливы,
веснушки водят хоровод.
Но в руки палку он берёт.
Или не палку – прутик ивы
и по крапиве лихо бьёт.
И на руках – огонь крапивы.
А он рыжулею счастливым
над злом поверженным встаёт.
И, весь в царапинах, идёт,
сливаясь с желтизной прилива,
которую нетерпеливо
бросает осень в огород.
* * *
Под светом яростных созвездий
куда-то мчались поезда.
На тихом маленьком разъезде
я жил в далёкие года.
И, может, тем, кто мчался мимо,
чей путь был близок ли, далёк –
светил на перекрёстке мира
и мой дрожащий огонёк.
* * *
Я с женщиной у моря говорил.
И молодость её была права.
И плыли без руля и без ветрил
по морю непослушные слова.
Я их ловил, нанизывал на нить,
как мелкую рыбёшку на шнурок.
И всё пытался их соединить –
и всё никак соединить не мог.
Покачивались на волне слова,
пропитанные солью всех морей…
А молодость её была права
и недоступна зрелости моей.
Евгений ЧИГРИН
Плывущий смысл
* * *
Мифическому сыну? Простаку? –
Поверившему в дар нескучных строчек –
Придумываю вольную строку,
Вдыхаю жизнь в пробившийся росточек
Стихотворенья! – только своего,
Да в колдовство, которого негусто, –
Какого цвета это волшебство,
С которым обнимается искусство?
С которым бы вино перемешать
И – шасть в кровать – в блукающие грёзы:
Смотреть в себя, да музыкой дышать,
Да смахивать невидимые слёзы.
* * *
Не умерший июль, ни в первых слюнках август
Не радуют глаза, хоть всё окрест в цвету,
И высится в окне неафриканский кактус,
И девушку одну, как новый стих, не жду.
Плохой Moccona пью… Три ангела в одеждах
Господних в облаках толкуют о своём
Стандартно-рядовом на языке безгрешных…
И я хотел бы стать подобным ангелком.
Я никого не жду, я пью дешёвый кофе,
Пусть прочим пацанам показывает шик
Исподнего она, на эротичной мове
Вышёптывает рай, который для двоих.
Мне это всё равно… Теперь – колючка-кактус,
Да деревянный кот на письменном моём
Реальнее любви: тягуч и пылок август.
Три духа наверху беседуют… о чём?
* * *
…Разрежу мрак, и – аладдином свет
Струит по венам постаревшей лампы,
Переливаясь в дактили и ямбы,
В плывущий смысл и накативший бред,
Сроднившись с одиночеством души,
Сулящим стихотворное везенье…
Сбегает с потолка зародыш тени
И бьётся о чуждые фетиш[?],
О маски африканские, что мне
Всё говорят о жизни в Хаммамете,
Где девять дней прошли в блаженном свете,
В оливковой полуденной стране.
Михаил ЧЕРДЫНЦЕВ
Проход к судьбе
Точка отсчёта
Звезда твоя Отечество? Разлука.
Тревожна дверь, а дым свиданий – скука!
Я понемногу к правде ближе стал…
Но что мне истина? Коль душно в паутине
Квартир чужих, от Родины доныне
Я не прожил, а просуществовал.
Бескрылый дух, воспоминаний Ангел
С собакой на пластинке с чьим-то танго,
Упорствует: «Могла бы быть иной
жизнь в свете перемен с дней колыбели…»
Да волчья тяжесть призрачной купели
Провинции распорядилась мной.
Но есть ещё пример отваги веры
В пугающие стариной размеры:
По сорок дней мытарствовал в лесу.
Судьбе своей, в любви к славянской речи,
С небезразличной горечью отвечу:
Что есть ещё отвага дел и веры
В пугающие теснотой размеры –
Где сорок дней огонь тушил в лесу…
Пристрастью своему к славянской речи
С неудержимой честностью отвечу:
«Все тяготы твои перенесу!»
К возможностям печали
Душе приятен слог пустого заверения –
Признаний от друзей о вечности любви.
Когда приходит срок, как удержать стремления
К решению проблем от ложных встреч, увы?
Конечно, косяки взаимоотношений
Тревожат часто плоть, но берегут сердца
Ничтожностью тепла, раз на огне решений
Душа от поздних дружб сгорает до конца.
Достоинство и честь
с надеждой проникания,
Сменив размер шагов, под гомон голосов
Из тьмы прошедших дел и глубины искания
Найдут проход к судьбе мимо рычащих псов
Воображения.
Где ритм волнует рощи
В тумане лет, зато по случаю вполне,
Явления мечты скользят сквозь воздух…
Проще,
Отсчитывая дни, обещанные мне.
Александр ХАБАРОВ
Доля человечья
СМЫСЛ ЖИЗНИ
Легка моя жизнь, и не ноша она, не дорога,
Река безымянная: сохнет,
осталось немного…
Качаются в ней пароходы,
размокли бумаги,
То в греки течёт из варягов,
то снова в варяги…
А я загребаю то правой, то левой, однако…
То с берега машут платками,
то лает собака,
То женщина плачет,
что я не плыву – утопаю,
Спасателей кличет,
а я уж двумя загребаю…
Не нужен спасатель, родная;
глубок мой фарватер,
Но я же за круг не цепляюсь,
не лезу на катер.
Плыву себе тихо, без цели, хватаясь руками
За воды, за звёзды, за небо с его облаками…
БРОДЯГА
Шёл себе один бродяга,
Никакой он не святой,
На ремне пустая фляга,
В сумке пряник золотой.
Миновал мосты, могилы.
Где же небо, где звезда?
Иссякают волчьи силы,
Человечьи – никогда...
Хорошо босыми топать,
Тропки льдистые колоть...
Хорошо крылами хлопать,
Если выдал их Господь.
Вот и шёл он белым-белым
Полем, озером, леском,
Утомлялся бренным телом,
Затянулся пояском...
Много их, таких хороших,
Измеряло пядь земли.
Сколько их согнуло в ношах,
Даже тела не нашли...
Вот и этот стёр предплечья,
Всё своё с собой волок...
Ох ты, доля человечья,
Божьих промыслов залог...
Хорошо идти по свету,
Умирать в ночном пути,
Хорошо, что крыльев нету –
Можно по миру идти...
Николай БОЛДЫРЕВ
Переводы из Райнера Мария Рильке
* * *
Покажи мне время ускользанья,
что внутри всего неведомо живёт,
как собачьей морды обожанье,
но всегда таящей поворот,
когда думаешь, что суть собачья брезжит.
Ускользающее – подлинности взвесь.
Мы свободны. Нас никто не держит
даже там, где думали: нам рады здесь.
Робко просим мы об остановке.
Для минувшего мы юны и неловки,
но стары для тех, кто – семена.
Правы там мы лишь, где всё же славим,
ибо мы и ветвь, и меч, и сладость
зрелости – опасней, чем война.
* * *
О, снова и снова радость обольстившей нас глины!
И разве кто помогал им – самым ранним отважным?
И всё ж города в заливах росли, блаженствуя влажно,
и наполнялись водою и маслом медленные кувшины.
Боги. Мы чертим их абрис в юных дерзких набросках,
но рвёт их в клочья судьба и угрюмостью позднею дышит.
Но Боги – бессмертны; смотри же: жить можно совсем неброско
и слышать того, кто сам нас в финале нашем услышит.
О, кто мы в тысячелетьях? Потоки единого рода,
в нас зреет и зреет ребёнок, наша общая тайна,
чтоб в будущем нас потрясти, как новая наша природа.
Мы бесконечно отважны, но не уходит ли время?
Лишь смерть-молчальница знает, Кто же мы изначально
и что с нас имеет она, сдавая в кредит жизни семя.
Влад МАЛЕНКО
Влюблённый Кефир
Представляете! Весь дом ещё спал,
Когда Лера вдруг закричала:
«КЕФИР ПРОПАЛ!»
Мы вскочили,
Свет повсюду включили,
Устроили в кухне летучку,
Собравшись в кучку.
Я был за старшего,
А потому сказал: «Ничего нет страшного!
Нагуляется и вернётся!»
Лера на нервной почве вдруг как засмеётся:
«А может, он уже в другом городе,
сидит голодный и в холоде?!
Или вообще…» Но я Леру пресёк:
«Знаешь, – говорю, – он не щенок,
Чтобы вот так пропадать!
Надо ждать!»
Сосед, дядя Гарик,
Принёс военный фонарик,
И мы, используя свет фонаря,
Прошли весь парк 50-летия Октября.
Вернулись ни с чем. Сидим в коридоре.
Лера готовится выплакать море.
Дядя Гарик предлагает в газету дать объявление.
И тут происходит чудесное явление!
За дверью слышится шипенье двух носов.
Отодвигаем засов…
И видим: как ни в чём не бывало стоит наш герой,
А с ним рядом ещё и кто-то второй,
Вернее, вторая!
Лера всплеснула руками: «Помогите! Я умираю!»
А Кефир язык высунул
И говорит мысленно:
«ЛЕР, МЫ – С ДОРОГИ…
Неудобно гостью держать на пороге…»
И пропускает вперёд слегка виноватую
Подружку лохматую,
Сам в зубы берёт её поводок,
И такой, скажу вам, у нашего пса видок,
Будто он съел килограмм мухоморов-грибов…
Сразу понятно, что ЭТО – ЛЮБОВЬ!
Теги: Премия имени Антона Дельвига
Злой, поджарый, с автоматом
Эдуард Лимонов. Апология чукчей: мои книги, мои войны, мои женщины. – М.: АСТ, 2013. – 538 с. – 3000 экз.
Когда-то давно, лет 20 назад, мне стало вдруг интересно: как это люди читают стихи? Берут, открывают книжку, садятся[?] Я решил попробовать. Молодой был, любопытства много, ума нет. Взял книжку (помню точно, это был Пастернак), уселся, начал читать.
И сделал неожиданное открытие. Оказывается, даже на таких поэтов, как пастернаки, распространяется закон Старджона: "90 процентов чего угодно – ерунда". Просто удивительно, сколько в той книжке оказалось плохих стихов. Процентов 90. Ну и 10 – хороших.
Хорошо бы читать (а тем более писать, а тем более жить) так, чтобы попадать всё время в 10 процентов...
Я понимаю, это, конечно, позор, что мне понравились не все стихотворения Пастернака. Но всё же подозреваю, что нечто подобное происходит с каждым читателем, просто об этом не принято говорить.
Приличия – штука сложная. Помните сказку «Новое платье короля»? Кто там в ней нарушил приличия? Только мальчик, крикнувший «а король-то голый», больше никто. Без него всё было бы прилично. Оригинально, свежо – да. Но конвенционально. Я думаю, того мальчика потом в тюрьму посадили.
* * *
Речь у нас пойдёт об Эдуарде Лимонове. Его книгу «Апология чукчей» (понравилось название) я открыл с тайной надеждой решить для себя один давний вопрос. Только должен сразу предупредить: я очень хорошо отношусь к Лимонову. На первой странице книги «Это я, Эдичка!» он сидит на балконе и ест из кастрюли щи, а я очень люблю щи!
И всё же меня мучит один вопрос. Почему его считают большим писателем? Нет, я вовсе не хочу, чтобы он был непременно маленьким. Я просто пытаюсь понять, чего такого не понимаю, что понимают все?
Я спрашивал, и мне даже отвечали, но опять как-то непонятно. В том смысле, что, мол, считаем большим, потому что большой. Зверея в одиночестве над неразрешённой проблемой, я придумал объяснительную гипотезу, дескать, Лимонов – это Солженицын сегодня. История, мол, начинается как Солженицын, а повторяется как Лимонов.
На самом деле между ними немало сходств. Солженицын за свою жизнь написал приблизительно три литературных произведения («Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор» и третье место про запас для вдруг я чего забыл), всё прочее у него проходит либо по разряду «интересной, но спорной публицистики», либо – «художественно слабых, идейно перегруженных произведений», по-простому – нудятины. И у Лимонова приблизительно три произведения («Эдичка», «Подросток Савенко», другой вариант ответа).
Солженицын считается «последним великим русским писателем» больше по совокупности заслуг, чем по значению им написанного: сидел, болел, писал, боролся, скрывался, изгонялся, награждался… И Лимонов тоже – был и в Сербии, и в тюрьме.
Солженицына многие ненавидят. Помню, как в 1989 г. один знакомый жарко шептал мне (мы курили «смерть под парусом» – кубинские сигареты «Легерос» под чёрный, как смола, чай у него на кухне, за окном тоскливо завывали троллейбусы, скрипка Стефана Грапелли плела защитный полог от гэбэшной прослушки): «Старик, скоро опубликуют «Архипелаг» – и Сове конец!..» Советской власти то есть. Я, только что из армии, в кургузой парадке, худой, сонный от спирта, впервые в Москве, был потрясён. Глядь налево – вот оно как оказывается! Глядь направо – и вот оно ещё, оказывается, как!..
Теперь ровно за это Солженицына ненавидят: гений чихнул – СССР развалился. И Лимонова тоже многие ненавидят – за лимоновцев, которых он якобы сбил с панталыку, и они погибли или гниют по тюрьмам, а могли бы жить, как все.
Наконец, Солженицын породил «деревенщиков» (не знаю, справедливо ли это, но такая точка зрения есть, мол, вышли из «Матрёниного двора»), а ученики Лимонова – это целое течение в нашей нынешней литературе. Одни без устали себя таковыми провозглашают (Захар Прилепин), другие (Сергей Шаргунов), очевидно, являются, третьи просто похоже пишут.
Может, потому он и великий – что течение породил.
Писать по-лимоновски – это как ананасы в шампанском: модно, молодо, энергично, остро. Все стараются так писать. (Кроме тех, кому уже принесло удачу что-то другое, и женщин.) По-лимоновски – значит эгоцентрично, хвастливо и самовлюблённо. Его метод – кратчайшее расстояние, как у пули. Открывает растолераненный до невозможности – аж ходит враскоряку – подросток журнал Glamour, а оттуда ему пузырит парусами ноздри тугой тёплый ветер лимоновской прозы: «Молодой, злой, поджарый, с автоматом, я резал степь в кузове армейского грузовика, орлы и суслики узнавали меня» (в таком духе).
Молодость стремится выглядеть по-лимоновски.
Мне всегда казалось, что это плохо. Плохо, когда молодость копирует молодящихся стариков. Стыдно быть нескромным и тем более самому себя хвалить. Смешно (после 60 – особенно) хвастать сексуальными подвигами и мечтать о соитии больше, чем о чистке зубов.
Как я ошибся, как наказан!
Людям, оказывается, вовсе не мешает пошлость в литературе. Как не мешает им реклама смотреть телевизор. Они отфильтровывают её, как кит воду. А что остаётся?
Чтобы это понять, книжку пришлось читать долго (закон Старджона). Первый очерк в «Апологии чукчей» (вероятно, важный, если первый) посвящён тому, как любят Лимонова в Средней Азии. На каждой странице его кто-нибудь узнаёт, кричит ему ура и протирает глаза от удивления. Во втором – ему приходится шифроваться, чтоб не узнали. В третьем речь идёт о величии лимоновской судьбы и наконец-то уже о соитии – с половой партнёршей знакомого.
Я, жёсткий, требовательный, с мудрой сединой в бороде, без автомата, зеваю и пролистываю страницы. Вот наконец «Апология чукчей» – про то, что про них надо снять фильм, как про индейцев. Они, чукчи, оказывается, хорошо дрались с нашими казачками, метко метали в них костяные звёздочки, как у ниндзя... Что ж, уже лучше.
Начинаю обчитывать вокруг – и везёт. Кажется, попадаю в 10 процентов. Так вот за что его любит молодость!
Он описывает свой приезд в Москву в каком-то девяносто драном году, ещё до расстрела Белого дома: встреча с Ампиловым, которого рвут руками, а он кричит: «Спать, спать хочу!», визит в штаб ЛДПР – расхлябанная мебель, Жириновский в бронежилете, базар-майдан – так на коленке делается история. И так он экономно, вкусно это описывает, что я вдруг понимаю.
Ну, вот как у некоторых аппетит вызывает вид экзотического блюда, приготовленного из мадагаскарских тараканов и гавайских плодов, а у некоторых – добрый кусок чернухи, сало, белое, зараза, как снег, взрезанная злая луковица, стакан.
Очень я такой натюрморт уважаю.
С удовольствием продолжаю читать. И вдруг охватывает сто раз забытое ощущение бесстрашного одиночества, с которым навстречу ветру выбрасываешься на новую неизведанную планету. Ощущение, на которое обычно везёт только в молодости.
Вот они с двумя мужиками, сцепившись локтями, стоят в цепи, их, краснощёкого справа и маленького, корявого слева, не смогли разорвать в восьми атаках. «Когда я теперь думаю о русском народе, я думаю об этих мужиках, иногда мне на глаза даже навёртываются слёзы. В быту они, наверное, невыносимы, скажем, в своём дворе, отъявленные, скорее всего, расисты, а может, и пьянь. Ну да и я не ангел, дело-то не в наших качествах…»
Каждому нормальному мужчине понятно, про что это.
Вот они обороняют от сноса какой-то где-то бюст Сталина. Ура, кричат мужики, и он тоже кричит – первый раз в жизни, но у него получается. Так что, может быть, не такое это непредставимое дело – лезть на бруствер?
Думаю, за эти мгновения и любят его. Надеюсь, что за эти. Даже если они спрятаны в навозной куче самолюбования, ничего. Нам до жиру ли? Много нас сегодня кто этим балует? Ну да, «ученики», те пытаются. Мысленно сравниваю Лимонова с учениками и начинаю окончательно понимать, почему его считают великим.
Как-то он… талантливее их всех, что ли?
Не искуснее, не мастеровитее, нет. А именно – талантливее. Как-то – будто ему больше от природы дано. Он пишет небрежно, скупо, о главном – вскользь, больше о ерунде, торопясь скорее вернуться к излюбленному «я, меня» и «про девок», но главное от этого только ярче сияет, «сильнее торкает».
Подумалось – а нет ли уж из закона Старджона какого-нибудь обратного следствия? Типа, что без 90 процентов ерунды не бывать и оставшимся 10? А следовательно, стремиться писать так, чтобы каждое слово было «десятым», не нужно?
Более того – это вредно, это мелочно, это глупо, ну или по крайней мере не по-мужски так писать.
А то, что Лимонов, не создавший «значительных произведений», почти целиком растративший себя на «жизнь» и журнальную колумнистику, считается крупнейшим современным писателем, это и хорошо. Он дарит мальчикам хорошие чувства. Как может, делает то, чем раньше занималась целая индустрия (воспитательная литература о войне, о подвиге и о дружбе).
Если мужчина социально не востребован (нет ни охоты, ни войны), он начинает загнивать: становится алкашом, правонарушителем или правозащитником, «невыносимым в быту». Только охота и война (ну, ещё на третьем месте отцовство) придают его жизни смысл. Без них обязательно займётся велосипедизмом, гомосексуализмом и Болотной площадью. Чем-нибудь таким, о чём мамы говорят «лучше б книжки читал».
Ведь литература для того и существует, чтобы компенсировать нам то, чего не хватает в жизни, – любовь, путешествия, приключения, размышления, мудрость… Я вот про рыбалку ещё очень люблю читать. Про зиму – настоящую, с сугробами, с бревенчатой избой, с печкой.
А вы?
Лев ПИРОГОВ
Теги: Эдуард Лимонов. Апология чукчей
