Текст книги "Русская жизнь. Мораль (май 2009)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

IV.

Хорошо над Москвою-рекой повстречать соловья на рассвете.

Но еще лучше – просто остаться в живых.

Может быть, и без соловья.

Поэтому мне, обывателю, совсем не важно, что думают о нравственности и духовности Госдума, Совет Федерации и Патриархия. Мне обывательски, эгоистически важно, чтобы пьющий и сидевший сосед Сидоров не выпустил вечером Сидорова-мл. погулять по родным Текстильщикам, – славного парня, собирающегося повторить папашу во всех его несомненных достоинствах. И скорее всего, он это сделает, потому что штраф в пересчете на поллитры потрясет его воображение.

Я думаю об этом с надеждой, проходя через толпу юных обкурков, сидящих в переходе на корточках, наблюдая за пивной одутловатостью пятнадцатилеток в полуночном супермаркете или – за тонкими, загорелыми девочками в последних электричках, бесстрашно шагающими в перронную тьму. И мне кажется, что там, в казенном мраке – в обезьяннике, спецприемнике, под сенью мышиных мундиров – их шансы на жизнь будут выше, пусть и совсем ненамного.

* ОБРАЗЫ *
Евгения Пищикова
Три кодекса

Бытовая мораль и житейская нравственность

I.

Недавно я разбирала книжные полки и наткнулась на интереснейшую научно-популярную книжку 1975 года издания. Называется она «Расскажу откровенно… или записки врача-венеролога». Автор – заслуженный врач РСФСР Борис Яковлевич Кардашенко.

С первых же строк текст просто-таки заставляет себя читать: «Они пришли вместе. Он и она. Она была несколько смущена. Он почему-то улыбался такой неискренней, искусственной улыбкой, которая больше походила на гримасу. В ответ на мой довольно холодный и несколько суровый взгляд улыбка исчезла с его лица. Мы поняли друг друга без слов».

Да уж. На каждого доброго доктора Айболита найдется справедливый доктор Атыкакдумал.

Собственно говоря, перед нами медицинский детектив. Ибо «напряженные трудовые будни работников венерологического диспансера» наполнены не только трудами по излечению заболевших, но и яростными усилиями спасти страну от пандемии гонореи. Тщательнейшим образом выявляются все лица, когда-либо вступавшие в близкие отношения с тем или иным больным, составляется возможная эпидемиологическая цепочка; «выявленные» случайные партнеры вырываются из теплых постелей, из супружеских спален: пожалуйте на проверку, товарищи. Рассылаются по инстанциям компрометирующие письма (Борис Яковлевич, впрочем, всегда безупречен и тщательно отметает возможные упреки в нескромности: «В официальном письме мы, разумеется, не упомянули истинную причину нашего пристального интереса к гражданину N.»), рушатся семьи, стон стоит по всем московским гостиничным номерам.

Вот яркий пример подвижнического труда.

«По телефону я пригласил к себе в кабинет Николая Александровича, нашего Шерлока Холмса, – пишет доктор Кардашенко, – так мы в шутку зовем своего сотрудника, который помогает нам решать задачи со многими неизвестными, разгадывать иной раз такие шарады, которые под стать работникам уголовного розыска». А что стряслось? Боевые венерологи ищут некоего аспиранта, вступившего в половой контакт с проводницей Галиной. Возможно, молодой ученый болен триппером. По крайней мере, проводница Галина уже разоблачена (в здоровом смысле этого сомнительного слова) и проходит курс лечения по месту жительства.

Где искать приезжего аспиранта, если известно одно только его имя? Принято решение – обзванивать гостиницы.

«К чести работников столичных гостиниц, следует отметить их благожелательность и оперативную помощь в подобных ситуациях». Ну, еще бы. Гостиничным ли работникам в семьдесят пятом году не знать, как стоять на страже морали. Вот маячит на разделительной полосе дежурная по этажу – ручками белыми никогда ничего не делала, только ножками стучала: «Что же это вы, товарищи, гостей после одиннадцати держите?! А еще голландцы!»; а вот мимо крадется еще какой-нибудь аспирант – совершеннейшая овца в вопросах моральной самозащиты. Пробирается к киоску с иностранной прессой либо в комнату к немолодой умной жилистой славистке / слависту. Не пройдет!

Но вернемся к нашему детективу. Наконец, веревочка ухвачена за кончик – кажется, аспирант отправился на морские купания.

«Отступать нельзя. Решили найти нашего подопечного в санатории и вызвать его в Москву. Снова телефонный звонок, и к нашей радости, адрес санатория установлен. Мы с Николаем Александровичем с удовлетворением переглянулись. Вызываем аспиранта на 11 часов утра следующего дня на центральный почтамт Сочи для междугороднего разговора и едем домой. Если смотреть формально, то все, что мы проделали, является работой отнюдь не медицинской. Не так ли? – не без кокетства спрашивает у читателя Борис Яковлевич, и тотчас сам себе отвечает: – нет, не так!» Интрига закручивается.

«Утром следующего дня аспирант на переговорный пункт не пришел… Новая загадка – почему? Не получил вызова? Маловероятно! Сознательно не пришел? Предпринимаем последнюю попытку: телеграммой на имя главного врача санатория вызываем аспиранта в Москву. И уже в 20 часов вечера того же дня аспирант звонил нам из аэропорта Внуково. Дальше все пошло гораздо проще. Он, к счастью, после связи с Галиной не был близок с другими женщинами. Активных проявлений болезни у него мы не обнаружили. Здоров!»

Какой же должен воспоследовать вывод? Ну, как минимум, легкое сожаление, что бедняга лишился отпуска. Вот уж нет! «Это значит, – пишет Борис Яковлевич, – что мы не зря старались и не напрасно вложили столько труда, энергии, изобретательности в эти поиски. Здоровье аспиранта теперь было вне опасности. Мы с Николаем Александровичем испытывали одновременно чувство радости за сохранение здоровья человека и гордость за то, что наша работа принесла людям пользу».

Что– то потрясающее. Все, что можно, поставлено с ног на голову. Смели несчастного с пляжного лежака, напугали до смерти. Опозорили. Так и видишь аспиранта-потеряшку в криво одетых очках, да с дрожащими руками -и что-то подсказывает мне, что в ближайшее время любая близость аспиранта с «другими женщинами» будет проблематична.

Перед нами книжка человека совершенно безнравственного, который успешнейшим образом борется за чистоту морали. Всякий моралист – безнравственен, потому что безжалостен.

Конечно, наш доктор (возможно) воин поневоле, вынужденно разделяет воинствующий морализм своего времени, хотя трудно представить себе, что до такой степени можно не понимать, чем именно ты занимаешься.

Советское государство, безусловно, к восьмидесятым годам прошлого века имело морально-нравственный климат поистине уникальный: то было общество победившей морали. Морали, победившей нравственность.

II.

А в чем же разница между моралью и нравственностью? Принято считать, что нравственное чувство – это индивидуальное усилие, а формирование морали и ее охрана – коллективный труд. Нравственность интимнее морали; мораль древнее нравственности. Мораль родом из Ветхого Завета; нравственность из Нового. Мораль служит делу самосохранения общества и меняется вместе с общественными нуждами и установками; нравственные законы неподвижны.

Мораль оперирует понятиями «хорошего» и «плохого», пользы и вреда; нравственность – категориями добра и зла.

Мораль зиждется на талионе, на страшной и великой идее справедливости («Душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб» (Книга Исхода, 21:24-26), а нравственность невозможна без того, что выше справедливости, – без милосердия. Жалости.

У моралиста внутренняя сила растет из осознания чужих слабостей. А у человека, живущего нравственной работой – из осознания своих.

Этот самый милосердный подвижник, он же профессиональный праведник, он же стержень добродетели, он же нравственный столп – фигура, безусловно, гораздо более симпатичная, чем моралист.

Но со своими особенностями. Не без гордого смирения (обыкновенно) несет свои нарядные грехи и слабости. Профессиональный праведник никого никогда не осудит, кроме сильного; но уж сильного – не пожалеет. Ибо силу не понимает, силе не доверяет.

Моралист, напротив того, силу поймет, а вот слабости не простит.

Моралист – он ведь борец, у морали есть четкие границы, которые нужно защищать.

Вот поглядите – Моральный кодекс строителя коммунизма (принят XXII съездом КПСС в 1961 году) состоит из двенадцати заповедей. И пять заповедей (почти половина) – самые что ни на есть воинственные. Четыре нетерпимости (строитель коммунизма нетерпим к…) и одна непримиримость (непримиримо борется с…).

Есть ли сейчас на карте мира страна победившей морали? Как не быть. Присутствовала я не так давно на женской конференции («Гендерные проблемы и свобода воли»), на которой главным угощением числилась американская правозащитница и феминистка Берта Атткинсон. На одном из семинаров дамы спорили до хрипоты, обсуждая некую коллизию – невеселые калифорнийские приключения молодой семьи из России. Он и она. Программисты. Семимесячный сын. Ехали из серого опасненького Свиблова, приехали в солнце, в счастье, в объятия мягких интеллигентных соседей. Как в фильмах показывают – стоило им въехать в сливочный дом, тотчас у стеклянной входной двери (стеклянной, а не железной, господа хорошие) нарисовалась соседка с блюдечком печенья: разрешите познакомиться. Ах, какой прелестный малыш. Сколько нам? Вау!

Вся новехонькая улица с новехонькими домами набита была новехонькими семьями (у всех маленькие детки), и целая улица пришла к нашему счастливому семейству справлять новоселье. А на камине стояла первая фотография сынишки (еще отечественная, русская, послероддомовская); лежал на ней двухнедельный Андрюша по старой советской традиции в чем, собственно говоря, мать его и родила. Эдаким цыпленком табака. Глупые наши эвакуанты фотографию показывали новым друзьям, давясь сладкой сюсюкой. Не прошло после вечеринки и дня, как приехали социальные работники с полицией, Андрюшу увезли с собой в приемную семью, а наивной чете предъявили обвинение в производстве и демонстрации детской порнографии. Соседи настучали. Год отбивали ребята своего Андрюшу у американской фемиды, и сердца их были навсегда разбиты.

Обсуждаем мы этот странноватый случай на семинаре: «Ну, Берта, это же казус. Это же смешно, наконец. И потом, отбирать грудного ребенка у кормящей матери – к чему такая безжалостность?» «Жалость, – сказала Берта, – конструктивна только в том случае, если ты жалеешь потерпевшего. Потерпевший – ребенок. Родители сняли его обнаженным, не спросив у него позволения, чем грубо попрали его личную свободу и чувство собственного достоинства. А вторая потерпевшая сторона – общество, жестоко травмированное аморальным поступком ваших соотечественников. Вот общество, – говорила Берта, – я жалею. За его здоровье – готова бороться».

Они пожали бы друг другу руки – Берта и Борис Яковлевич. Они поняли бы друг друга.

III.

А есть ли нынче моральный кодекс строителя новой России (еслибыкризиснепомешал)? Что-нибудь общее для всех?

Я бы сказала, одновременно действуют три бытовых, невнятно сформулированных, но более или менее общепонятных моральных кодекса: «дурной тон», «западло» и «перед соседями стыдно».

«Перед соседями стыдно» – этический свод давно описанный и обдуманный. Он вовсе не только народный – с теми же соображениями «что хорошо и что плохо» живут и в Новокосино, и на Рублевке. Это моральный кодекс общественных кругов, ищущих и находящих цель и радость жизни в довольстве, процессе достижения довольства или мечтах о довольстве. Мягкий и уютный моральный кодекс строителя собственной дачи.

Монтескье писал, что «… где смягчаются нравы, там расцветает торговля, а где расцветает торговля, там смягчаются нравы; путь к спасению проходит через лавку и кошелек». Мед и масло относительного благосостояния (неважно количество и качество покупок, важен принцип и уклад) льются сверху вниз, смягчая противоречия и налаживая «нравственные связи между противоположными друг другу сословиями».

«Западло», или «жизнь по понятиям» – свод жестких моральных правил, подразумевающих обязательную ответственность за свои поступки: «за базар ответишь», «мужик сказал – мужик сделал» и прочее в том же духе. Истоки «западла» обнаружатся, конечно же, в лагерной этике, и потому распространено это учение и «на районе», где подрастают реальные пацаны, и среди силовиков, и в политических кругах, и в недрах мелкой и средней буржуазии.

Я бы сказала, «западло» родом из девяностых. Из времени понтов. Понты тогда являлись этической необходимостью, заменяя собой сословный этикет. Чему нас учили? Приличные люди узнают «своего» по нескольким приметам. По тому, как человек входит в гостиную, сидит за столом и ведет светский разговор. Гостиные были отменены. Иерархическая лестница разрушена. А жить-то было надо. Надо было делать дела. Надо было пользоваться недолгим временем относительного равенства. Культура понтов определяла, как правильно войти и в камеру, и в чиновничий кабинет, как вести себя в бане и за бильярдным столом; как просить, предлагать и давать. Как быть правильно понятым. Понт ведь, я уверена, он от слова «понять».

Так сложился поведенческий комплекс «западла». Он очень жесткий, неподвижный – всегда есть страх ошибиться в каком-либо простейшем бытовом действии и «зашквариться». Правила этикета до сих пор активнейшим образом обсуждаются; множатся «пацанские» форумы, на которых форумчане могут задать друг другу важные вопросы: «А по понятиям ли пацану работать в автосервисе, где хозяин – армянин»; «А по понятиям ли пацану получать профессию парикмахера?»

А вот нравственная составляющая «западла» подвижна, мерцающа и обладает гибкостью и жизнеспособностью. Вспоминается Воркута. 1991 год. Коммерческий киоск похож на дзот. Для разговора используются три рваные дырки в металле, похожие на пулевые отверстия. Для выдачи товара приспособлен железный ящик, как в вокзальных обменных пунктах. Масляной краской по металлу перечислен ассортимент: «Одна сигарета – сто рублей. Водка. Пиво».

«А какая у вас водка?» – брюзгливо спрашивает фотограф, столичная штучка, богач (уже две выставки в Германии). Голос из ларька: «А какая тебе нужна?» Фотохудожник с ужасным сарказмом: «Мне нужна водка «Чивас Ригал». Молчание. В клепаной коробке выезжает заказанная бутылка дорогущего вискаря, и раздается осторожный вопрос: «Петюня, ты?»

А Петюня, между прочим, мятежный шахтер, профсоюзный лидер из крупнейших (чуть ли не нравственный столп по нашим тогдашним понятиям), с утра нам рассказывал, что вместо чая ягель заваривает. Так-с…

Догоняем мы Петюню и говорим: а не западло ли тебе обманывать дружественную прессу? А Петюня отвечает: «Не, ребята. Все по понятиям. Ну, конечно, есть у нас кое-какие деньги для революционной работы. Но народ-то, народ и в самом деле ягель заваривает!» «Эх, – говорим мы, – Петюня, и не стыдно тебе?» «Стыд, – отвечает грамотный активист, – внеклассовое понятие. А „западло“ – классовая мораль». Пожалуй, стыд – действительно, понятие скорее нравственное, чем моральное. Самурай кончает жизнь из стыда перед собой, банкир из стыда перед соседями.

А майор Евсюков в припадке стыда перед собой и соседями кончает с девятью встречными (я понятия не имею, какие именно эмоции руководили этим сытым и пьяным милиционером; это адвокаты – по слухам – в качестве одной из версий защиты обдумывают, не сыграть ли на глубоком личностном кризисе, будто бы переживаемом г-ном Евсюковым в тот жизненный период и приведшем его к суицидальным настроениям). Ну, а «по понятиям» – никакого стыда Евсюков испытывать не мог и не может, и действия его не самоубийственные, а банально – убийственные.

Он вроде бы и не планировал такого душегубства, просто поделать с собой уже ничего не мог. Как говорят в кругах силовиков: «Без главного жил – рано стесал тормозные колодки». Я было подумала, что ГЛАВНОЕ – это что-то важное, что я сейчас узнаю милицейскую тайну. А мне объяснили: «Не-а. Просто высоко занесся. Жил без начальника. Без авторитета».

Наконец «дурной тон» – моральный кодекс интеллигента либерального толка. Принцип дурного тона в том, что можно делать все что угодно, кроме того, чего делать ни в коем случае нельзя. Потому что это – дурной тон.

Вот скромный пример этики «дурного тона» в действии. Из Гандлевского: «Можно было быть кандидатом или доктором наук, сторожем, лифтером, архитектором, бойлерщиком, тунеядцем, разнорабочим, альфонсом, можно было врезать замки и глазки, пить эфедрин, курить анашу, колоться морфием, переводить с любого на любой, выдавать книги в библиотеке, но обивать редакционные пороги было нельзя. Нытье, причиты, голошенье по печатному станку считались похабным жанром. Похабней могло быть только сотрудничество с госбезопасностью. Такой был монастырь, такой, что б ты знал, устав. Я этого круга не идеализирую. Я его слишком хорошо знаю и глаз никому не колю. Просто я оттуда родом и рассказываю о диковинных нравах и обычаях своей родины».

«Дурной тон» – совершеннейшее табу; я видела самые забавные примеры страха русского интеллигента перед «дурным тоном».

Доходит до смешного. Например, группа средневозрастных литературных шутников наняла довольно дорогую эскорт-девицу – в подарок общему другу на день рожденья. Таскали за собой девушку на пятнадцатисантиметровых каблуках по шашлычным и маякам; преизрядно ее подначивали, довели до белого каления непонятными глумливыми речами. Именинник между тем решал важный для себя вопрос: на кого потратить таблетку «виагры» в праздничный день – на постоянную подругу или на блестящий подарок. Ибо литератор знал – второй раз нипочем не встанет. Наконец, решился – на девицу. Не пропадать же такой красоте и таким деньгам.

И вот дружеская квартира, альков, уединение – гопа собутыльников сидит на кухне, чтобы после обсудить СМЕШНОЕ. Каковы они, утехи для богачей?

Герой дня неожиданно вылетает на кухню с искаженным отчаянием лицом: «Все пропало, таблетка принята впустую, я с ней спать не могу!» «Отчего?» «Как?» «Вы не представляете, ЧТО она мне сказала! Это конец всему. Всему!» Общий вздох: «Что?» «Она спросила меня: ты телебоньку-то помыл? И как я после этого могу с ней спать?»

И все, все собравшиеся на кухне согласились – никак. Дурной тон. А что «дурной тон» для среднестатистического человека? Какие поступки в России считаются однозначно безнравственными? Что аморальнее всего? Как обычно, залезла я в опросники ВЦИОМа. Как обычно, была потрясена. Самым безнравственным поступком участники опроса (1,6 тыс. человек в 100 населенных пунктах в 40 областях, краях и республиках России, статистическая погрешность 3,4 %.) считают курение. Потом – алкоголизм и просмотр телевизора. Далее идет – безразличие людей друг к другу. Существенно реже опрошенные называли безнравственным безразличие власти к людям, коррупцию, агрессию, жестокость и издевательство над людьми. Существенно реже.

У всякой басни должна быть мораль. Какая в данном случае – лучше не думать.

Наталья Толстая
Асенька

Поздний брак

Асенька и Матвей познакомились на первом курсе Института холодильной промышленности. Он увидел ее на общей лекции и был сражен. Сероглазая белокурая красавица окончила школу в провинции. Она ничего не читала помимо школьной программы, шуток не понимала, была пуглива и простодушна. Асенька была очаровательна. От нее пахло сладкими духами. Пять студенческих лет Матвей следовал за ней, как тень.

Он был умный еврейский мальчик небольшого роста, уже начинавший лысеть в свои восемнадцать лет. Он ничем не мог привлечь внимание юной красавицы: таких молодых людей в тридцатые годы было полным-полно в технических вузах Ленинграда. У Асеньки не было отбоя от женихов. Один носил за ней сумку с книгами, другой доставал билеты в кино, третий всю ночь стоял под окном общежития, ожидая, пока она выглянет. Никто ей не нравился. Ей тогда вообще не нравились мужчины.

Но Матвей продолжал садиться на занятиях рядом с Асенькой. Он знал, что его время придет.

Матвей жил с мамой. Про отца она ему ничего не рассказывала. Они жили в большой коммуналке на улице Восстания. Комната была завалена книгами, журналами и посудой, которую Ревекка Михайловна боялась оставить на коллективной кухне. Больше всего Ревекка Михайловна беспокоилась, что сын женится и уйдет жить к жене. О том, чтобы жена поселилась у Матвея, и речи быть не могло. Мать была уверена, что всякая невестка ее невзлюбит и сживет со свету.

Однажды, заглянув в библиотеку, Матвей увидел, что Асенька сидит над книгой заплаканная. Оказалось, что она ничего не понимает: не умеет ни чертить, ни запоминать формулы, боится, что провалит экзамены и ее отчислят. Сердце у Матвея забилось. Он понял, чем он завоюет ее. С тех пор они выполняли задания вместе. Вернее, он делал за нее все.

То, что она закончила институт, было заслугой Матвея. Она была благодарна ему, но полюбить его не смогла. После института жизнь Асеньки устраивалась: получила направление на завод, дали комнату. Она стала еще красивее, и на заводе опять оказалась в центре внимания мужчин, которые сразу предложили ей помощь и покровительство. Привыкнув к бескорыстной помощи Матвея, она не ожидала, что за покровительство надо расплачиваться. Поняв, чего от нее хотят, она сжалась, ушла в себя и постаралась стать незаметной. Какое-то время ей это удавалось.

Особенно преследовал ее своими домогательствами главный инженер Петровский. Это был толстый энергичный мужик, выдвиженец. В Ленинграде он жил один, жену и детей оставил в деревне. Петровский носил галифе и хромовые сапоги, ночевал в своем кабинете на заводе. Говорили, что пил не просыхая. Он не давал Асеньке прохода. Уйти с завода Асенька не могла: ведь она работала по распределению, а жилье было ведомственным. Родителей ее в это время уже не было в живых, и податься было некуда. Ей хватало ума понять, что куда бы она ни устроилась на работу, везде будет одно и то же.

Матвей был далеко: его послали работать в Сибирь. В каждом письме он объяснялся Асеньке в любви. Однажды он попросил ее сходить на улицу Восстания, навестить Ревекку Михайловну и узнать, не нужна ли ей помощь. Ревекка встретила хорошенькую девушку настороженно, от всякой помощи отказалась, просила больше не беспокоить.

Началась война. Завод, на котором Асенька работала младшим технологом, стали готовить к эвакуации. Эвакуироваться хотели все: это был шанс не умереть от голода. Асеньку в список эвакуируемых не включили. И она сама пошла к главному инженеру. Ее эвакуировали со вторым эшелоном в Ярославскую область, там она и родила Ваню Петровского.

Матвей Орландович всю войну был на фронте, служил в химических войсках, вступил в партию. Вернулся с войны с наградами, быстро защитил кандидатскую диссертацию, стал продвигаться и по партийной линии. Он так и не женился: кроме Асеньки – Анны Петровны – никто ему был не нужен.

Анна Петровна была рада, что Матвей вернулся живым и здоровым, но ей было не до него: она без памяти влюбилась в красавца Давида, инженера из Грузии. Они встретились на курорте и вместе провели месяц, который она не могла забыть. У Давида уже были внуки. Оба понимали, что им не суждено соединиться, но Анна Петровна на что-то надеялась, ждала. Они писали друг другу письма, а виделись редко. Когда его вызывали в Москву, она брала отгул и мчалась к нему. С билетами на поезд было трудно, приходилось иногда всю ночь сидеть в тамбуре на стуле. За час свидания она готова была на все. Это была ее первая и последняя любовь.

О жизни Асеньки Матвей все знал. Да она ничего и не скрывала: он ведь был почти членом семьи. Сына Анны Петровны он любил, как своего: брал его с собой в отпуск, водил в театры и музеи, покупал дорогие подарки. Он написал Анне Петровне диссертацию, и она успешно ее защитила. В начале пятидесятых Матвею Орландовичу предложили поехать на три года в Китайскую Народную Республику – помочь китайским товарищам овладеть химической наукой. «Выходи за меня, Асенька. Вместе поедем заграницу, возьмем Ваню с собой. Нам дадут пятикомнатную квартиру, прислугу. Тебе ничего не придется делать, ты будешь отдыхать! Ванюша пойдет в школу при посольстве. Соглашайся, больше такого случая не будет». Ваня тоже просил маму сделать так, как просит дядя Матвей: ему очень хотелось поехать в Китай. Но мама не согласилась, она боялась, что за три года Давид ее забудет.

Анна Петровна вышла за Матвея Орландовича в середине семидесятых, когда им было за шестьдесят. После смерти Давида ей было все равно, кто будет рядом, и она выбрала старого, верного друга. Парализованная, ослепшая Ревекка Михайловна благословила молодоженов. Теперь она могла спокойно умереть. Они купили трехкомнатную кооперативную квартиру в хрущевке, и с этой поры их совместная жизнь протекала у меня перед глазами: ведь Ваня Петровский стал моим мужем, а Анна Петровна, соответственно, свекровью. Однажды в минуту откровенности она мне рассказала, что поставила Матвею Орландовичу условие: замуж за тебя выйду, но близости между нами не будет… не могу.

В гостиной на шкафу, на полках, в серванте – всюду стояли сувениры из Китая: Будды всех размеров, невесомые чайные чашки, резные драконы, десять шаров один в другом – никто не знал, как они туда попали. Матвей Орландович работал и спал в своем кабинете, Анна Петровна спала в своей комнате, где круглый год стояли букеты цветов и душно пахло духами. На столике у кровати лежала шкатулка, облепленная ракушками, над изголовьем висела фотография: смеющаяся Асенька рядом с высоким черноусым мужчиной. Переступать порог этой комнаты мужу было запрещено. Можно было разговаривать с Анной Петровной, стоя в дверном проеме. Дальше ни шагу. Во всем остальном их отношения были безоблачными. Она строго следила за тем, чтобы он принимал пищу по часам, не ел жирного и мучного, терла ему сырую морковку, измеряла давление, заставляла делать приседания перед открытой балконной дверью.

Он смотрел на нее с обожанием и слушался беспрекословно. Иногда она уезжала в однодневные туристские поездки в Новгород, Нарву, Старую Руссу. Матвей Орландович провожал ее с букетом и встречал с букетом.

Когда они ездили к кому-нибудь на дачу, Анна Петровна места себе не находила: ведь Матвей может съесть немытую ягоду или выкупаться в непроверенном водоеме. Свой мокрый купальник она любила сушить на его лысой голове: оберегала от солнечного удара. Так, в согласии, они прожили десять лет, в Ленинграде о них ходили легенды.

Летней ночью с ним случился инсульт. В Институте скорой помощи его поместили в отдельный бокс: Матвей Орландович громко и часто матерился. Причем материл советский государственный и общественный строй, а также членов Политбюро. И еще выкрикивал, что его отец – итальянец, и поэтому он скоро уедет в Италию на ПМЖ.

Проводить Матвея Орландовича в последний путь пришло много народа, его любили. Сотрудники, ученики, однополчане говорили о его заслугах, научных трудах и о единственной любви, которую он пронес через всю жизнь.

Как– то раз я спросила свекровь: «Правда, что отец Матвея был итальянцем?» -«Да, правда. Ревекка в четырнадцатом году съездила с подругой в Италию. Ну и привезла в подоле мальчика. Придумала историю, что отец Матвея пал героем в Первую мировую, а потом, перед смертью, рассказала все, как было. Чего уж теперь».

Еще Асенька поведала мне, что ей сорок два раза делали предложения. Ни разу со счету не сбилась. Помнила.