Текст книги "Русская жизнь. Мораль (май 2009)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

* ДУМЫ *
Борис Кагарлицкий
Их и наша

Трудности классового подхода

Во второй половине XIX века Фридрих Энгельс потряс читателей циничной констатацией очевидного, но неприятного факта: «Каждый класс и даже каждая профессия имеют свою собственную мораль, которую они притом же нарушают всякий раз, когда могут сделать это безнаказанно». Этические системы, хоть и выдают себя за нечто вечное, неизменное и абсолютное, на самом деле условны, изменчивы, а главное отражают не вечную истину, а конкретные социальные потребности, правила жизни, которые нужно поддерживать для того, чтобы сохранялся определенный социальный порядок.

Понимание условности моральных доктрин было общим итогом Просвещения, результатом идеологических перемен, которые принесло XIX столетие, поставившее науку выше религии, успех выше подчинения, провозгласившее своим принципом рациональное знание. Однако тот же XIX век принес с собой трагический парадокс: понимание условности этических систем вовсе не освобождает человека от требований морали, не снимает с него личной ответственности за свое поведение и решения. Подводя итоги идеологическим поискам эпохи, марксизм сформулировал принцип классовой морали, но это отнюдь не означало, будто этические ограничения с людей снимаются. Энгельс не прославлял классовую мораль, противопоставляя ее «общечеловеческим нормам», он лишь констатировал классовую (или даже более узкую, корпоративную) основу любой морали, сколько бы она ни претендовала на всеобщую значимость. Иными словами, социальная ограниченность морали это не то, чему надо радоваться, но то, о чем надо помнить. И сохраняться эта ограниченность будет до тех пор, пока общество остается разделенным на классы.

Заметим, что классовая мораль – это уже шаг вперед, по сравнению с моралью, допустим, племенной. В племени, например, разрешено есть людей, но только если они – не свои. А общественная мораль, даже самого отсталого классового общества уже таких вольностей не допускает. И, наконец, говоря о «пролетарской» морали, Энгельс (позволявший себе довольно ироничные замечания по этому поводу) отнюдь не утверждал, будто морально все то, что служит победе данного класса в противостоянии с другими классами. Он лишь подчеркивал, что с точки зрения пролетариата, как и с точки зрения буржуазии, морально то, что в данный момент большинство считает этически оправданным. Изменение жизни и настроений массы меняет и ее представления о допустимом, желаемом и «правильном» поведении.

Трагический ХХ век поставил вопрос куда жестче. Революция 1917 года, сопровождавшаяся ожесточением Гражданской войны, по существу, поставила вопрос об отказе от любых моральных ограничений и норм, применительно к представителям противостоящего класса. А победителям нужно было не только пытаться создавать «новую мораль» в государстве, но и противостоять моральному одичанию общества, пережившего хаос войн, голод и безвластие. Понятно, что новая этическая система должна была организовать жизнь советских рабочих, не только их борьбу с классовыми врагами, но и их повседневность, их взаимоотношения между собой (что, по Энгельсу, кстати, как раз и является главной задачей классовой морали).

Новая система правил, закрепленная сталинской системой репрессий, просуществовала достаточно долго, постепенно деградируя, и превратилась под самый конец в невнятный «Моральный кодекс строителя коммунизма», развешанный по всем советским конторам, никем не читаемый и никем всерьез не воспринимаемый. Дискуссия по проблемам этики окончательно свелась на нет вместе с прекращением террора. С того самого момента, как общество утвердило для себя некоторые правила элементарной гуманности, не только спорить, но и думать больше оказалось не о чем: людей больше заботил вопрос о поиске дефицитных товаров и престижном потреблении, нежели о нравственных проблемах.

Между тем дискуссия о революции и морали, начатая и забытая в СССР, продолжалась в мировом левом движении, среди интеллектуалов, политиков и активистов, которые, в отличие от советских функционеров, отнюдь не склонны были считать нравственные вопросы раз и навсегда решенными.

Самый известный эмигрант ХХ века, Лев Троцкий в 1938 году написал знаменитую статью «Их мораль и наша», которую с полным правом можно назвать одним из самых ярких и одновременно самых слабых его произведений.

Человек, который будет судить о статье Троцкого только по заглавию, наверняка подумает, будто речь в ней идет о буржуазной и пролетарской морали. Ничего подобного! Пафос статьи направлен против левых критиков троцкизма, социал-демократов и анархистов, осуждающих большевизм за диктаторские меры. Больше всего его возмущает, когда на основе формальных признаков фашизм приравнивают к коммунизму или обвиняют большевиков в аморализме, ссылаясь на то, что они нарушают общепринятые буржуазные нормы.

«Основная черта этих сближений и уподоблений в том, что они совершенно игнорируют материальную основу разных течений, т. е. их классовую природу и, тем самым, их объективную историческую роль. Взамен этого они оценивают и классифицируют разные течения по какому либо внешнему и второстепенному признаку, чаще всего по их отношению к тому или другому абстрактному принципу, который для данного классификатора имеет особую профессиональную ценность. Так, для римского папы франкмасоны, дарвинисты, марксисты и анархисты представляют близнецов, ибо все они святотатственно отрицают беспорочное зачатие. Для Гитлера близнецами являются либерализм и марксизм, ибо они игнорируют «кровь и честь». Для демократа фашизм и большевизм – двойники, ибо они не склоняются перед всеобщим избирательным правом. И так далее.

Известные общие черты у сгруппированных выше течений несомненны. Но суть в том, что развитие человеческого рода не исчерпывается ни всеобщим избирательным правом, ни «кровью и честью», ни догматом беспорочного зачатия. Исторический процесс означает прежде всего борьбу классов, причем разные классы во имя разных целей могут в известных случаях применять сходные средства. Иначе, в сущности, и не может быть. Борющиеся армии всегда более или менее симметричны, и, если б в их методах борьбы не было ничего общего, они не могли бы наносить друг другу ударов«.

Троцкий походя замечает, что буржуазия «далеко превосходит пролетариат законченностью и непримиримостью классового сознания», а затем нападает на умеренных левых, на сталинистов, на анархистов. Но больше всего на умеренных левых. Все эти социал-демократы – «мирные лавочники социалистической идеи» – не желают понять требований борьбы, не осознают, что гражданская война имеет свою жестокую логику.

«А что такое все эти демократические моралисты? Идеологи промежуточных слоев, попавших или боящихся попасть меж двух огней. Главные черты пророков этого типа: чуждость великим историческим движениям, заскорузлый консерватизм мышления, самодовольство ограниченности и примитивнейшая политическая трусость. Моралисты больше всего хотят, чтоб история оставила их в покое…»

Увы, история никого не оставляет в покое, вынуждая людей участвовать в событиях, которых они всей душой желали бы избежать, и делать выбор, от которого, будь их воля, несомненно предпочли бы уклониться.

При этом Троцкий злорадно подмечает, что многие из тех, кто публично критиковал большевизм в годы революции, в 30-е годы готов был смириться с куда худшими «эксцессами» сталинизма – во имя единства антифашистского фронта. С моральной точки зрения упрек совершенно правильный. Но так ли уж неправы были в политическом плане социалисты, искавшие в Сталине союзника против Гитлера? И насколько оправданы подобные морализаторские упреки в устах самого Троцкого, который ставит во главу угла классовые интересы? Не логично ли предположить, что для защиты классовых интересов французского пролетариата от фашистской угрозы можно было проигнорировать печальную участь нескольких старых революционеров в далекой России? Тем более, что подлинные масштабы сталинского террора тогда не представляли себе не только западные левые интеллектуалы, но и сам Троцкий.

Впрочем, даже если бы о ГУЛАГе знали больше и подробнее, меняло бы это ситуацию перед лицом фашистской угрозы, которая была совершенно конкретна на Западе? Нужно было спасать демократические завоевания трудящихся, которые могли быть в любой момент растоптаны. В Испании нужно было сражаться с вооруженным противником, а для этого необходима была поддержка СССР с его военно-промышленным комплексом. Это было важнее и срочнее, чем осмысление трагических противоречий советской истории.

Проблема Троцкого в том, что подобная логика полностью вытекает из его собственного понимания классовой морали, если только не отождествлять интересы класса с деятельностью и политикой троцкистской фракции коммунистического движения.

Разоблачая противоречия в рассуждениях своих оппонентов, красочно расписывая их неудачи и «предательства», великий изгнанник так и не дает своим читателям позитивных ответов и рекомендаций, оставляя без ответа вопрос о том, что же такое «наша» мораль, чем она отличается от «их» морали и кто, в конце концов, эти «они» – буржуа или другие пролетарии, имеющие неверную политическую ориентацию?

Вывод, к которому автор подводит читателя, состоит в том, что вопросы революционной морали сливаются с вопросами революционной стратегии и тактики. Правильный ответ на эти вопросы дает живой опыт движения в свете теории.

Однако выбор должен делать отдельный человек, и делать его индивидуально. Ответственность надо брать на себя за конкретный поступок, а не только за успех стратегии.

Впрочем, это еще не самое главное, не самое трудное.

Ссылки на «классовую природу» морали ничего не меняют и ничего не оправдывают, поскольку (вспомним Энгельса), в политике то и дело совершаются поступки, не соответствующие никаким нравственным критериям, в том числе и принятым внутри рабочего класса. И вообще, кто сказал, что «внутренние» и «внешние» этические требования передового, борющегося за всеобщее освобождение класса должны быть ниже, чем у класса-эксплуататора?

Главная проблема в том, что в определенных политических и исторических обстоятельствах морально безупречное поведение невозможно в принципе. Вернее, оно равнозначно неучастию в событиях, бездействую, самоустранению. Так, фактически, поступили Ю. Мартов и шедшие за ним левые меньшевики, которые не могли поддержать «белых», как противников трудового народа, но не могли и смириться с «красным террором» большевиков. Однако является ли бездействие, в свою очередь, морально безупречным поведением? Ведь оно равнозначно отказу от попыток помешать свершению зла.

Мещанское рассуждение о том, что политика – грязное дело, само по себе глубоко аморально и грязно, ибо в конечном счете смысл его сводится к тому, чтобы безропотно отдать общество во власть разного рода ворам и преступникам, ибо «иначе и не бывает». Этот тезис агрессивно отрицает сопротивление, борьбу за справедливость и даже элементарную потребность в защите собственных прав (это же тоже политика). Отдать во власть воров и преступников, впрочем, приходится не только абстрактное «общество» и «других», но и себя, свою семью, в той мере, в какой ваша собственная жизнь зависит от общества и, следовательно, от политики.

Разумеется, самым удобным способом решить проблему оказывается «относительная» мораль. Все делают гадости, но мы – меньше. Нельзя делать историю в белых перчатках, но у нас руки не такие грязные, как «у них». Все так поступают, но на «их» фоне мы лучше. Только откуда такая уверенность, будто ваша грязь действительно чище?

Читая записки и дневники нацистских преступников, то и дело наталкиваешься на одну и ту же мысль: мы делаем ужасные вещи, но если победят наши враги, то все будет еще хуже. Если власть достанется евреям и коммунистам, если придут русские с американцами, то они с немцами поступят еще хуже, чем немцы поступали с ними. Тезис ничем не оправданный с точки зрения опыта – где, когда евреи загоняли в концлагеря, травили газом и расстреливали немцев? – но объяснимый с точки зрения логики «относительной морали».

Задним числом история все ставит на свои места. Русские с американцами пришли. Власть в Восточной Европе досталась коммунистам, среди которых были и уцелевшие евреи. В ходе войны были ковровые бомбардировки германских городов. После победы были репрессии и жесткости (массовое изнасилование немок, выселение немцев из Восточной Пруссии и Судет). Однако дело не только в том, что это можно трактовать как своеобразное возмездие за поддержанную германским народом политику Третьего рейха, и даже не в том, что безобразия, имевшие место в Центральной Европе после победы антигитлеровской коалиции, все равно не шли ни в какое сравнение с тем, что творилось там же в годы правления нацистов. Главное различие в том, что даже система, установленная в «коммунистической» Восточной Германии, со всем ее авторитаризмом, была на порядок гуманнее «Третьего рейха». Про Западную Германию и говорить не приходится. Поэтому мы не забудем и не простим преступлений нацистов, но готовы простить концлагеря, организованные для американских японцев в Калифорнии, или бомбардировку Дрездена. История не может оправдать, но может простить…

Итак, цель не оправдывает средства, но до известной степени они могут быть частично оправданы историческим результатом. Однако здесь мы рискуем угодить в новую ловушку. Во-первых, оправдание через результат может быть только частичным (кто сказал, что та же цель не могла быть достигнута меньшей ценой?), а во-вторых, результат предъявит нам история в будущем, действовать же, принимать решения надо сейчас.

Приходится признать: честный ответ на подобные вопросы состоит в признании невозможности одного правильного ответа.

Мы остаемся перед необходимостью постоянного личного выбора, и никаких подсказок, готовых формул и применимых по шаблону «нравственных императивов» не существует. Вернее, они существуют, но пользы от них в реальных обстоятельствах, увы, немного…

Не обязательно выбор принимает трагическую форму, но даже в наше не героическое (к счастью) время груз моральной ответственности постоянно лежит на всяком, кто занимается политической деятельностью и, парадоксальным образом, особенно на том, кто пытается заниматься политикой в противостоянии системе. Ибо антисистемная деятельность требует отрицания не только принципов, но и средств, характерных для существующего порядка, тогда как эффективность борьбы предполагает, как минимум, возможность использования этих средств; радикальная критика требует бескомпромиссной стойкости, а успех в реальном мире невозможен без готовности идти на компромиссы, и это правило является общим, независимо от радикализма политических требований. Моральное осуждение системы не освобождает от необходимости жить в этой системе, а следовательно сообразовываться с ее условиями и правилами.

Пожалуй, самый лучший ответ на эти вопросы дала древнекитайская история о разочаровавшемся во власти мудреце. Изгнанный из столицы философ Цюй Юань пришел на берег реки и стал жаловаться рыбаку на порчу нравов и упадок добродетели. «Грязное болото – наш век, – говорил Цюй Юань. – Чистого больше нет. Власть в руках у безграмотных людей. Восхваляют доносчиков! А благородные мудрецы не имеют известности!»

Так он возмущался и сетовал, перечисляя пороки и преступления общества.

«Что ж, – ответил рыбак, – в грязной воде можно ноги мыть».

Философ не понял, и утопился.

А рыбак пошел по своим делам…

Евгения Долгинова
Чужие дети

Комфорт или жизнь

I.

В столицах шум. Мне как будто плюнули в лицо, – яростно говорит одна. Нет, – горько возражает второй, – это нам, всем нам плюнули в лицо. Нет, – говорит третий, – эти плюнули в харю будущему своих детей.

Своих детей (во всяком случае – детей-подростков) у них чаще всего нет, но нужно ли, – они переживают за всех наших, за каждого; об очередном грязном преступлении из серии «Россия против детства» (в данном случае – введении комендантского часа для подростков) они вещают с гражданских облаков, с горней выси правосознания. Внизу, на земле, мы – дремучая родительская масса, агрессивно-, разумеется, -послушное большинство – мамки, клуши, рабы сверху донизу все рабы, – одобряем полицейщину.

Малость, вздор – всего-то поправки к закону, а ведь какие дебаты, какие бои.

Ожесточенная полемика вокруг поправок к закону «Об основных гарантиях прав ребенка в Российской Федерации» началась за несколько месяцев до того, как поправки были утверждены президентом. Собственно текст закона мало кто читал; коллективному «нравственному переживанию», как известно, надобен не контент, а информационный повод. Обвальную «этическую реакцию» вызвали заголовки новостных лент, где сияла бодрая, со звонким оккупационным привкусом, дефиниция «введен комендантский час для лиц до 18 лет». Так в общем-то рутинное, далеко не революционное законодательное событие (регионам разрешили устанавливать ограничения на пребывание несовершеннолетних на улицах с 10 вечера до 6 утра и посещение ими различных злачных, винно-водочных и сексшопных мест) обросло неслыханными репрессивными ожиданиями.

Механизм работы закона и процедурные моменты надменно не прописаны (точнее, прописаны, но в федеральном законе «Об основах системы профилактики безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних» – но кто же будет читать так много утомительных букв!), поэтому общественное сознание немедленно его дорисовало. Образ вполне себе канонический: алчные менты получили право потрошить наших чистых университетских деточек на вечернем пути домой из драмкружка, кружка по фото (другие места наши деточки, ясное дело, не посещают), сажать их в обезьянники вместе с бомжами-проститутками и стричь с безвинных родителей административные штрафы. Так вот и видишь харкотину бомжа на белом воротничке напуганной курсистки. Объясняю старому товарищу: нет, даже и сейчас, при задержании, не сажают несовершеннолетних вместе со взрослыми, отправляют в спецприемники, – какие-то церемонии с детьми (единственная категория населения!) еще сохранились и соблюдаются, он отвечает: а вот увидишь, отменят и церемонии, все будет «на общих основаниях». Да почему, с чего бы вдруг? Ни малейшей иллюзии нет в отношении родной милиции, но подозревать ее еще и в каком-то сладострастном, садистическом сверхэнтузиазме, в каком-то садизме подвижничества – не жирно ли?

II.

Сенсационность закона сильно преувеличена. Его противники в упор не замечают тот факт, что законы о «комендантском часе» уже работали как минимум в 15 регионах, в том числе в Москве. Принципиально новым стало расширение возраста – если раньше ограничения касались детей до 14, максимум – до 16 лет, то сейчас разрешили угнетать в улично-клубных правах всех несовершеннолетних. 17-летний перво-, а то и второкурсник оказался приравненным к восьмикласснику, ему искусственно продлили детство.

Ничего хорошего в этом напоминании о статусе, скорее всего, нет. Но выбор не между приятным и неприятным, – выбор между живым и мертвым.

III.

Казалось бы, стоило приветствовать – Россия выступила эпигоном западного охранительного опыта. Однако ж нет, противники закона говорят прямо: не должно свиному рылу российского ювенального энтузиазма вписываться в калашный ряд цивилизованного мира. Израильский или американский мент – отец родной, а российский – насильник и уголовник. Негодования в СМИ и интернете достигли накала, когда упившаяся скотина майор Евсюков расстрелял покупателей в супермаркете.

Дискуссии обозначили как минимум несколько горячих точек кипения. Первое – запредельное отношение к милиции. Кажется, милицию уже больше невозможно демонизировать, нет маневра, нет такого изысканного греха, которым (в народном сознании) не обладали бы правоохранители. Второе – поразительное равнодушие к проблематике так называемых «трудных» или «неблагополучных подростков», для которых, собственно, и принимался закон, – они практически исключены из общественного дискурса, видимо, как «конченые» и не заслуживающие государственной заботы. И третье – невероятное благодушие в отношении собственных детей.

Спор родителей-прогрессистов и родителей-охранителей меж собою легче всего описать в категориях разных подходов к воспитанию, свободы и охранительства, доверия и контроля, – однако менее всего это педагогический спор. Это конфликт интересов благополучных и неблагополучных детей. Больше всего в неприятии «комендантского часа» не ужаса перед грядущими тяготами вечерней жизни детей (которые, несомненно, возникнут, – но пока же они выглядят как минимум разрешаемыми), сколько непреклонного самодовольства существующим положением вещей. «И так хорошо». Есть аргументы, казалось бы, ослепительные: в Кузбассе за год работы закона о комендантском часе преступность несовершеннолетних снизилась на 11 процентов, ну это ладно, – но вот количество преступлений в отношении самих несовершеннолетних снизилось на 59 процентов! Стоит вдуматься: за этими цифрами – живые дети: не убитые, не изнасилованные, не подвергшиеся и избежавшие. Какое-то количество физически выживших детей.

Реальность такова, что единственной эффективной мерой внушения для небрежных родителей становится товарищ МРОТ. В Кузбассе объявили штраф для попустительствующих родителей – от 1 до 3 минимальных зарплат; для владельцев злачных заведений, поощряющих детское присутствие, – в пару десятков раз больше. И все, работает только репрессия, штраф, только логика убытка, – больше ничего.

Вопрос в том, готовы ли мы, относительно благопристойные родители (ну хочется думать про себя именно так) принять часть этой ответственности.

Мотив старинный, извечной: свету ли провалиться, или мне чаю не пить?

Проще всего назвать эту альтернативу ложной.

Вопрос приобретает любопытную этическую плоскость: готова ли я платить штраф за вечерние романтические прогулки своей дочери, зная, что только при этом порядке (ну, такова данность: сегодня – только при этом) вещей какое-то количество чужих детей наверняка убережется от насилия?

Я предпочла бы другой порядок вещей и другую социальную реальность, однако наши предпочтения вряд ли способны что-то изменить.