Текст книги "Русская жизнь. Первая мировая война (август 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

В расстрельном деле Петерса отсутствует обязательная для такого рода документов фотография.

Первая жена Петерса Мейзи, приехав в СССР, устроилась работать служанкой. Вроде бы абсурд: ничего себе карьера для богатой англичанки! А к кому сумасшедшая Мейзи устроилась работать служанкой? Оказывается, к такой же сумасшедшей американке Луизе Стронг. Будучи дочерью уважаемого американского богослова, защитив докторскую диссертацию по философии, Стронг становится фанатичной коммунисткой и переезжает жить в СССР. Стронг специализировалась на написании «невозможных текстов». То есть брала какую-нибудь сверхгнусность вроде оккупации Сталиным Прибалтики и начинала сим пирогом с говном восторгаться: «Ах, как скусно!» В конце 40-х Сталин выгнал симпатичную копрофагиню из СССР, причем ТАСС употребил характерную (и совершенно справедливую) квалификацию ее деятельности: «как известно, являющуюся американской шпионкой». После выдворения за границу Стронг укрылась в Китае и затем приняла участие в культурной революции, появляясь вместе с Мао Цзэдуном на парадах хунвейбинов.

Значит, английская разведчица Мейзи Петерс следила за американской разведчицей Луизой Стронг. А за кем следила Луиза Стронг? Неужели за Сталиным? А может быть, она понимала, что находится на территории Англии, и следила, в свою очередь, за Петерс? И можно ли такие взаимоотношения назвать шпионажем? Скорее это информационный зондаж.

Коммунисты прожужжали советским людям все уши о посредственной книге посредственного американского журналиста Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Будучи сыном богатого судьи и окончив Гарвардский университет, Джон Рид стал громко хвалить достижения советской власти. Видимо, что-то в вонючей большевистской помойке потрясло его до глубины души. Может быть, Рид видел в Стране советов что-то такое, чего не видим мы?

Еще более восторженным сторонником большевиков была супруга Рида, миллионерка Луиза Брайант. Она вслед за мужем накатала книгу «Шесть красных месяцев в России», постоянно торчала в Москве и находилась в самых дружеских отношениях с Петерсом. КЕМ она считала Петерса, Ленина или Дзержинского? Ответ на этот вопрос прозрачен. После смерти Джона Рида в Москве от тифа (помойка вещь довольно опасная) и успешного захоронения усопшего мужа на Красной площади Брайант вышла замуж за миллионера Буллита, интригана и провокатора экстра-класса, будущего посла США в СССР и одного из главных виновников развязывания Второй мировой войны. Внешний и внутренний облик этого человека убедительно раскрыт Михаилом Булгаковым в образе Воланда. Даже эпиграф к «Мастеру и Маргарите» повторяет цитату из Гете, которую Буллит и Фрейд использовали в качестве эпиграфа к биографии Вудро Вильсона: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Буллит корчил из себя в Москве высшее существо и любил повторять: «Никогда ничего не просите, особенно у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут». И предлагал: то групповуху в бассейне, засыпанном розами, то обжираловку, от одного запаха которой голодные аборигены падали в обморок.

Кем же английским хозяевам и ведущим против них сложную интригу американцам представлялись местные жители? Которые после уничтожения интеллектуального слоя России, в условиях информационного коллапса совершенно не понимали, что с ними сделали и что вокруг происходит? Думаю, отношение к русским наиболее точно выразил Петерс в начале 20-х. Он приехал во главе комиссии в голодный Ростов-на-Дону. Аборигены пожалились: «Совсем есть нечего, товарищ, умираем. ГОЛОД». Высший Организм побагровел от гнева: «Зажрались, сволочи! Вы посмотрите на городские помойки. Вот в Москве голод – помоек два года нет. Все отполировано до блеска».

Бедной Марии Антуанетте приписывают фразу «Нет хлеба – ешьте пирожные». Давно выяснено, что фразу эту она не говорила (да по-человечески и не могла сказать), за нее слова выдумали вражеские пропагандисты. А вот Петерс сказал, и гораздо сильнее: «НЕТ ХЛЕБА – ХЛЕБАЙТЕ ПОМОИ!»

В заключение вернемся к Хичкоку. Сдается мне, что сходство лондонских кинофильмов с московскими киножурналами объясняется тем, что сценарии в 30-е годы писали в одной конторе. А если талантливый режиссер экранизировал зверства врагов Англии, почему бы ему не писать сценарий для ее колоний?

Вам это ничего не напоминает:

«Сейчас, когда в Москве происходит судебный процесс над изменниками родины, троцкистскими шпионами-диверсантами, мы с новой силой переживаем потерю наших братьев, сестер и мужей, погибших от руки подлых предателей. Трудно передать словами боль утраты, наше негодование и ненависть! Агенты капитализма, торговавшие родиной, с циничным спокойствием и хладнокровием убили близких и дорогих нам людей. Три раза троцкистские последыши организовывали взрывы на Горловском азотно-туковом комбинате… Никогда не забудем мы жуткой картины их трагической гибели. В страшных мучениях скончался Коля Мосиец. При взрыве он тяжело был ранен в живот. Обезумев от боли, Коля выскочил из разрушенного цеха и умер на руках товарищей. Иру Стрельникову и Елисея Куркина убило осколками взорвавшейся аппаратуры. Тела других товарищей мы по частям собирали среди обуглившихся обломков. А какие страдания перенес боец спасательной команды Вася Гаженко… От страшных ожогов он на 14-й день умер. Мы просим военную коллегию Верховного суда СССР приговорить к высшей мере социальной защиты всю свору взбесившихся кровожадных псов».

В христианской культуре зло – антипод добра. И зло все делает наоборот. Бога надо просить о чуде, о жалости, о прощении. В этом и состоит молитва. Молитва – это когда человек о чем-то просит. Серьезно и долго, на коленях. А вот стоять на коленях перед дьяволом, просить его о чем-либо бесполезно. Он все сделает наоборот. Так что Воланд-Буллит прав. Эти сами найдут, сами дадут. Потом нагонят и добавят. Да еще текст лжемолитвы напишут и заставят под дулом пистолета о какой-нибудь невыразимой мерзости умолять: «Ограбь слепого, убей невинного».

Так что додумался до спектакля 1937 года человек культурный. Не Буллит – балом правили в СССР не американцы, да и мелковаты они для ТАКОЙ подлости. Тут действовала культура старая, европейская, входящая в тонкости. Человек, который слишком много знал.

* ДУМЫ *
Дмитрий Данилов
Auto da fe academica

«Письмо ученых» как квазирелигиозный феномен

Группа академиков РАН, среди которых нобелевские лауреаты Жорес Алферов и Виталий Гинзбург, обратилась с открытым письмом к президенту России. Ученые выразили обеспокоенность возрастающей, по их мнению, клерикализацией российского общества и призвали главу государства оградить современную российскую науку от церковного вмешательства. В частности, резкой критике подверглись идеи внедрения в программу средней школы курса основ православной культуры и инициатива РПЦ о внесении специальности «теология» в перечень научных специальностей Высшей аттестационной комиссии.

Челобитная академиков президенту с просьбой окоротить «церковников-мракобесов» – это не «наука против религии». Наука здесь вообще играет роль второстепенную.

Это – одна религия против другой. Вернее, квазирелигия против религии настоящей. По своей стилистике, по интонации это никакое не письмо ученых. Это вопль жрецов, обеспокоенных за судьбу своего культа. Оставьте нам нашего Перуна, нашего Велеса. Не троньте наши капища, наши древние, испокон века установленные идолища.

В Советском Союзе наука, как известно, была одной из заменяющих религию институций – наряду с партийным жречеством с его обожествлением вождей, съездами-«соборами» и другими массовыми ритуалами и литературой с ее инжинирингом человеческих душ. Наука в этом раскладе отвечала за истину. За ее надлежащее хранение и постоянное подтверждение. Понятно, что наука была прежде всего просто наукой, но вот эти культовые функции были очень важны. Словосочетание «храм науки» не случайно.

Сделаем небольшое отступление. В этом смысле интересно проанализировать соотношение «точных» и гуманитарных наук. При Сталине «научными хранителями истины» в большей степени выступали гуманитарии. Главным средством сохранения и воспроизведения истины были словесные практики с «Кратким курсом» в качестве Абсолютного Текста, определяющего структуру советской реальности. XX съезд коренным образом изменил ситуацию. Слово как инструмент описания и воспроизведения «советской истины» было дискредитировано признанием того факта, что советские словесные практики могли иметь что-то общее с такими явлениями, как замалчивание и обман. При Хрущеве, а особенно при Брежневе на вахту по хранению истины заступили естественники. Не случайно в 60-е годы таким актуальным было негласно инспирированное противостояние «физиков» и «лириков». Победа – опять-таки негласная и неявная – была заранее отдана «физикам». Это, разумеется, не зафиксировано никакими актами и распоряжениями, но ситуация складывалась именно так. Гуманитариям в новой схеме отводилась роль псевдошаманов, своим камланием-бормотанием «заговаривающих» реальность и произносящих в нужные моменты нужные мантры. А точные науки при позднем социализме – это было серьезно, это было самое нутряное, заветное. Здесь гнездилась советская истина.

Вернемся к нашим академикам. Эти люди привыкли чувствовать себя жрецами. Привыкли быть хранителями истины, ответственными за истину. Более того: судьями в вопросах истины.

Письмо написано не столько учеными, сколько истово верующими людьми. Для них материализм, дарвинизм и «общие предки человека и обезьяны» не научные гипотезы, не предметы критического анализа. Это предметы веры, истины в последней инстанции, не подлежащие сомнению и пересмотру. Любое посягательство на эти истины повергает жрецов от науки в священный трепет и гнев.

Академики – люди глубоко советские, что называется, аппаратные. У них звериное чутье на тенденции. И вот – почуяли неблагоприятную для себя тенденцию. Поняли, что есть конкурент, пусть пока слабый, но в перспективе угрожающий их приятным жреческим функциям.

Эти люди вовсе не радеют за науку, не боятся, что «наука погибнет». Они боятся, что в один прекрасный день наука окажется… просто наукой. Ни больше ни меньше. Одной из сфер человеческой деятельности, причем не самой важной. Это же ужас: был хранителем истины, экспертом в области истины, а стал просто специалистом по изучению окружающей реальности не особенно совершенными методами. Страх за свой статус жрецов – вот что движет авторами письма.

Отсюда и фанатичная борьба уважаемых академиков с преподаванием основ православной культуры. Всем понятно, что внедрение этого предмета в школьную программу – проблема чрезвычайно сложная. Как преподавать этот предмет? По каким методикам, программам? Кто должен этим заниматься, священники или гражданские преподаватели? Где найти столько преподавателей? Что предложить детям из инославных семей? Все эти вопросы требуют тщательного решения. Это понятно, но в данном случае речь не об этом. Академиков заботит вовсе не ущемление чьих-то свобод или низкий уровень преподавания ОПК. Наши естественнонаучные жрецы боятся, что внедрение ОПК (при адекватном уровне преподавания этого предмета) пошатнет традиционный советский школьный культ точных наук. Что в школьной программе возникнет некое новое, абсолютное измерение, которое выявит всю относительность «объективного» знания, хотя бы потому, что мы все умрем (и, возможно, скоро), а знание законов термодинамики или умение решать квадратные уравнения за гробом не очень-то пригодятся. Что вдруг выяснится, что для становления человеческой личности литература и история более важны, чем химия и астрономия, хотя бы потому, что без истории и литературы человек – необразованный дикарь, а без химии и астрономии – просто человек, не знающий химию и астрономию.

Борьба со специальностью «теология» – вообще что-то анекдотичное. Рассматривать это как угрозу – признак не совсем адекватного восприятия реальности. Почему-то уважаемые светила науки, ратующие за светскость и цивилизованность, забывают, что специальность «теолог» официально принята в таких странах, как США, Великобритания и Германия, и на состоянии тамошних наук это никоим образом не сказывается.

Так что академики воюют за статус. Если хотите, метафизический.

А наука– то здесь как раз и ни при чем. Более того, чем скорее наша наука избавится от не свойственных ей жреческих функций, чем скорее прекратятся завывания о Дарвине и материализме как конечной истине, тем лучше будет для самой науки.

Борис Кузьминский
Апостолы фавора

Церковь примет на себя столько авторитета, сколько сможет переварить

«С нарастающим беспокойством мы наблюдаем за все возрастающей…» Письмо десяти академиков президенту РФ режет ухо, будто бестактный экспромт приживала в разгар чинной семейной трапезы. XI Всемирный русский национальный собор, чьи резолюции вроде бы послужили поводом к сочинению письма, закончился четыре месяца назад; за это время можно было и стиль отшлифовать, и аргументы подобрать позажигательней. Какой там ВАК, если граждан в большинстве интересует ЖЭК. Какой там американский физик Вайнберг, мы и отечественных-то вайнбергов исстари недолюбливаем. Академики мельчат, местами неумело передергивают, часто срываются на фальцет. Манера, достойная жалости.

Бедные родственники, впадающие в резонерский раж, априори жалки. Проницательный слушатель вправе заподозрить, что их тянет за язык не жажда истины, но шкурный интерес. А позиции авторов письма как представителей цеха, ничего не поделаешь, слабоваты. Эпоха аншлаговых конкурсов в вузы и щедрых дотаций позади, в этом смысле академическая наука давно отделена от государства – когда Атлантикой, когда глубоким рвом равнодушия. На том берегу пищат-разоряются заслуженные комарики, и пусть пищат. Гораздо внушительнее звучит шмелиное гуденье Владимира Вигилянского, возразившего комарикам от лица Московской патриархии. Кроме шуток, внушительнее. Спокойно, рассудочно, толерантно. Не поспоришь: и теология – легитимная гуманитарная дисциплина, и «в мире есть множество верующих ученых, в деятельности которых вера никак не противоречит знанию». В отличие от академиков о. Владимир явно ощущает под подошвами твердую почву. Причем это ощущение рождается не из опыта прошлого (сама по себе научная традиция заведомо старше и вряд ли жиже христианской), а из вполне обоснованного предчувствия грядущих привилегий.

С небесной колокольни церковь -тело Христово, но с земной, прозаической, – сверхкорпорация. И, подобно всем корпорациям, она стремится к расширению влияния, как газ стремится заполнить любую доступную емкость. Газ не виноват, таково его неотъемлемое свойство. Вот и церковь глупо обвинять в злонамеренном экспансионизме, чай не эпоха крестовых походов на дворе. Нынешняя церковь кротка, аки агнец, она никуда не «внедряется» (словечко академиков); другое дело, что ей позволяют внедриться, открывают одну, вторую, третью емкость, и церковь ничего не может поделать со своей корпоративной, газообразной природой, заполняет социальные линзы, политические каверны и даже пластиковую тару для питьевой воды.

Порою в ущерб собственным краеугольным привычкам. Взять хотя бы прямые эфиры рождественских и пасхальных служб в ХХС. Это ведь нонсенс, кричащий оксюморон. Храмы для того и возводятся, чтобы прихожанин присутствовал на богослужении лично, физически, иначе обряд превратится в абсурд. Он и превращается в абсурд, дурной, тягомотный аналог застойных репортажей о коммунистических пленумах. В перестройку их роль исполняли телетрансляции съездов народных депутатов, затем вакансия надолго опустела, и в конце концов чья-то поднаторевшая в манипуляторстве ладонь отворила клапан для впуска литургий.

Итоги введения в школьную программу курса основ православной культуры также едва ли обрадуют клириков. Подростки возненавидят священную историю с той же пытливой энергией, с какой ненавидят математику и биологию. Предсказать это легче, чем погоду на завтра: достаточно свериться с русскими дореволюционными повестями из гимназической жизни. Религиозное образование – органичная прерогатива семьи и исповедальни; кампания вокруг ОПК не принесет ни трансцендентальных выгод церкви-телу, ни материальных – церкви-газу. Она вообще не нужна церкви; церковь в ней только инструмент.

ОПК – условный знак, свисток. Появление этого предмета в расписании засвидетельствует, что заполнена очередная каверна: та, в которой раньше побулькивал марксизм-ленинизм. Химические и алгебраические формулы, при их несомненной обременительности для юного мозга, все же не претендуют на статус повседневных наперсных советчиков, а литература чересчур противоречива и насыщена нюансами – семь раз отмерь. Христианская этика будет официально впрыснута в действительность, лишь в мизерной мере отмеченную христианскими чертами, точно так же как коммунистическая мораль навязчиво простегивала мир 70-х-80-х, полярно противоположный коммунистической утопии. Это была не мораль, а костыль, валерьянка для нищих духом; их много встречалось тогда, много наблюдается и сейчас. Их, увы, большинство.

Каков процент просветленно и отчетливо верующих – ради Господа, а не ради себя – среди тех, кто объявляет себя верующим? Верхний средний класс облекается в религиозность, словно в добротный и модный блейзер; высшее чиновничество взыскует шанса отстоять заутреню рядом с премьер-министром; тускло одетые женщины пенсионного возраста с невыразительными глазами натаптывают дорогу в храм, как прежде ездили на работу: распорядок обрядов и таинств худо-бедно структурирует их утлое бытие – за дефицитом иных вех, иных арматур. Заповеди, проповеди, колокола… и в промежутках томные сериалы вместо евангелий: иллюзия движения, видимость смысла. Элементарный мускульный тренажер, панацея от подступающего безумия.

Е. Н. Трубецкой: «На горе Фавор избранные апостолы созерцают светлый лик преобразившегося Христа. А внизу, под горою, среди общего смятения «рода неверного и развращенного» скрежещет зубами и испускает пену бесноватый; и ученики Христовы «по неверию своему» бессильны исцелить его». Минувшей зимой посетители кинотеатров могли воочию убедиться, что на современном этапе подобной проблемы не существует. Монах Петр Мамонов изгонял демона из бесноватой Виктории Исаковой играючи, за пять экранных минут, а затем нес ее, блаженно размякшую, на руках по живописному снегу сквозь тонированный а-ля «Нейшнл джиогрэфик» соловецкий пейзаж. Просто, выгодно, удобно.

Через полгода в предельно ограниченный прокат вышел другой фильм об одержимой, немецкий, с субтитрами. Его героиня Михаэла не в состоянии дотронуться до распятия и четок, декламация молитв тисками сдавливает ее череп. Финальный титр сообщает, что после нескольких сеансов экзорцизма девушка умерла. Однако мы успеваем понять: тот, кто обитал в Михаэле, – не бес, а Бог. Вытесненный из присущих ему вещных атрибутов чьей-то поднаторевшей в манипуляторстве ладонью. Казенным ладаном.

Картина называется «Реквием». Основана на реальных событиях, случившихся в южногерманской глубинке 70-х, расчисленной, забутованной под завязку, зарегламентированной до удушья. Где в каждой комнате, каждой жилой емкости висит крест. Или, повторяя за Александром Блоком, – столетний, бедный и зацелованный оклад.

Впрочем, «нежилой емкости» будет точнее. Они там все нежилые.

Борис Парамонов
Мой Пугачев

Из книги «Матка Махно»

Рассказано у Цветаевой: Е. И. Дмитриева («Черубина де Габриак») была в молодости учительницей истории. Инспектор, посетивший училище, спросил у школяров: «Ну, дети, кто ваш любимый русский царь?» И школяры дружным хором: «Гришка Отрепьев!»

Потом (после Черубины) Дмитриева писала детские пьесы вместе с Маршаком.

Она умерла в 1928 году где-то в Азии, после чего в соавторах Маршака больше не числилась.

Я не хочу тем самым сказать, что Маршак самозванец.

Самозванец, если угодно, Пушкин. Это ведь он возвел Гришку в перл создания: идентифицировался с ним. То есть понял, что хватит трепать Парни.

Сложнее с Пугачевым, другим любимцем Пушкина. И не только в том смысле, что «душегуб». Но Гришка притворялся царевичем, а тот сразу объявился царем. То есть Пугачеву не надо было «расти». Вообще изначально не было «невинности», а сразу грех обмана. Гришка был органичен в своей роли, да и не роль это была, а призвание, врожденный дар. Гришка вундеркинд. Поэтому он ни в одной ситуации не смешон.

А в Пугачеве есть комизм. Гришка аж по-латыни умеет, а Пугачев письмо держит вверх ногами.

Вот тут и сказалась во всю мощь гениальность Пушкина: русский царь должен быть комичен. По-другому: сказочен. То есть добр – «отцовская фигура», но не устрашающая, а благоволящая, как в английских детских стишках. И эта интуиция у Пушкина идет от маски, личины, персоны, которую примерял Пугачев: царь Петр Федорович.

Петр-3.

Вот был подлинный русский царь, русская органика, архетип, символ, априори: царь-дурак. Только на такой высоте осуществляется мечта русского народа, сказывается сказочное его сознание. Сказывай, девушка, сказывай, милая, сказывай, сказывай, слушаю, слушаю.

Эрго: царь Берендей лучше, милостивей Матери-Весны. Пусть он не «дурак», но он бессилен против природы, против России.

Но Россия и сама, вне царей, не сильно способна к удержанию тронов: ее империя – Снегурочка.

«Оттепели» не выносит.

Расползается в грязь, в слизь, в английский ooze. Жидкач, диарея, понос в «подбрюшье» – в том, где Пугачев гулял с яицкими казаками, а теперь какой-то Арслан (?).

Если это и не «хорошо», то органично. Понос органичен. Пугачев и есть русский понос. То есть царь Петр Федорович – человек, устроивший на русском троне гениальный хеппенинг. В самом что ни на есть русском стиле, несмотря на голштинское происхождение и германофилию – так зловеще рифмуемую с позднейшей гемофилией в царской фамилии.

Николай Второй тоже ведь очень русский, но он викторианец, джентльмен и пр. Настоящий русский в славе и силе – шут.

Все мы, люди, лишь бубенцы на колпаке у Бога, сказал поэт.

«Все» этого не понимают, и русские не «все», но иногда и ярко.

Понимают, что и мрамор – слизь.

Пугачев, вслед за Петром-3, понял прерогативы власти: гуляй! И был ли тот дурачком? Прочитайте в мемуарах Дашковой, какие ему случалось делать реплики. Он был, если угодно, гений. Вроде Льва Толстого. Тот тоже ведь отрекся от престола, сбежал с трона.

И не забудем еще один жест: пожаловал вольность дворянству. Дурак дураком, но сдвиг произвел колоссальный, ход провиденциальный, не ход даже, а инстинкт, генетическая русская запрограммированность. И в той же манере: гуляй, ребята.

Это наше, отечественное, сужденное повторяться: хотя бы Горбачев-Ельцин.

Керенского считать не будем: интеллигент, либерал, западник. О его архетипе пускай нынешний Запад размышляет. (Солженицын о нем: арлекин, не по нашему кафтану.)

В совсем уж неожиданном месте – довоенной, то есть антисемитски не зажатой повести Л. Кассиля – открывается та же глубинная русская истина, устами младенца, как и положено. Дети врача играют: спрашивают пришедшего на прием царя: «Как трон?» (в смысле «стул»).

Трон жидкий.

Один из этих смышленых деток стал зятем Собинова и поселился в московском особняке. Второго, правда, расстреляли. Спрашивается: кто здесь самозванец? Кто Пугачев четвертованный? Или кто здесь, извините за выражение, Пушкин?

Потому что не евреи здесь, а русская история.

Рожи, которые Петр-3 строил попам на отпевании Елизаветы Петровны, были гримасами страха. Бабы-России он страшился, готовой снова воплотиться в императорском образе собственной жены. Женщина была, слов нет, умная и что-то такое имперское построила, но ведь медуза хтоническая! гадюка семибатюшная! – что и сказалось в невинной вроде бы склонности к совокуплениям. Одного любовника, самого молодого и красивого, Ланского, заебла: бедняга отравился тогдашними ядовитыми виаграми.

Из одного неожиданного источника– «Старых портретов» Тургенева: «Однажды она, во время утреннего туалета, в пудраманте сидя, повелела расчесать себе волосы… И что же? Камер-фрау проводит гребнем – и электрические искры так и сыплются! Тогда она подозвала к себе тут же по дежурству находившегося лейб-медика Роджерсона и говорит ему: «Меня, я знаю, за некоторые поступки осуждают: но видишь ты электричество сие? Следовательно, при таковой моей натуре и комплекции – сам ты можешь заключить, ибо ты врач, – что несправедливо меня осуждать, а постичь меня должно!»

А Петр Федорович, предвидя неминучую злую смерть, играл: судил военным судом и повесил крысу, сожравшую сахарную крепость.

Герцен о нем написал в предисловии к «Запискам» Дашковой: «Он не был злой человек, но в нем было все то, что русская натура ненавидит в немце, – gaucherie, грубое простодушие, вульгарный тон, педантизм и высокомерное самодовольство, доходящее до презрения всего русского».

Да, это немецкое, и тут можно сослаться даже на Томаса Манна, называвшего эти качества как причину немецкой неуклюжести в мире, простоватости, «неполитичности» (во всех смыслах): это то, что обратной стороной имеет возвышенный идеализм, вернее, что и есть обратная сторона идеализма. Немцы, выйдя в мир, пошли злодействовать, потому что другого поведения «в миру» не понимали, привычные жить в прекрасном и возвышенном. Герцена нужно поправить: презрение не всего русского, а всего мирского.

Во времена Пушкина говорили в осуждение: в нем нет развязности, людскости. Сейчас скажут: урбанности. Все о немцах.

Но и Герцен же о Петре-3: «самый кроткий в мире человек, никогда никого не казнивший». Тетка Елизавета тоже не казнила, но носы и языки еще как резала. Вот потому и язык попам показывал – пока собственный не отрезали (знал).

Он лучше хрестоматийного Федора Иоанновича именно потому, что хуже, «не святой» (у Герцена – да и без Герцена: «Он всякий вечер был пьян»).

Как хотите, а этого человека нельзя не любить. Русский не может не любить. И если немец он в типе, то в индивидуальности куда как русский: Иван-дурак, не только на царской дочке женившийся, но и сам на трон севший. Это реализация, воплощение, исполненность русской сказки, «одействорение» (герценовское словечко) русского архетипа.

И на то, что в этом архетипе возможна гениальность, что он И ЕСТЬ гениальность, указывает другой пример, куда более известный, чем Петр Третий.

Суворов.

Конечно, суворовские чудачества, арлекинаду (вполне уместное для него слово, Байрон употреблял) можно по-нынешнему объяснить гомосексуализмом, хотя бы (тем более) латентным (кстати, как насчет Прошки?). Его наигранная боязнь «миловзоров» (аж под стол залезал) – в этой линии. Им же на балу: вы красавцы, я кокетка, смеюсь и не боюсь. А «пуля – дура, штык – молодец»? С чего бы это великому полководцу дезавуировать пулю? Но Суворов гений, то есть поэт, и он чисто поэтически отзывается на слово, на грамматический род: штык-то мужского. Больше неприятелей убил – меньше Прошку хочется (грех!). Символически удовлетворился.

Фрейд Фрейдом, но Абрам Эфрос вряд ли о нем думал, когда писал о картине Сурикова: «Суворов у него – гренадер, похабно веселящий своих солдат, сползающих на задницах с Альп».

Матушка Екатерина страшнее Альп.

Суворов – Чарли Чаплин, сумевший сделать из войны комедию (фильм «В ружье!»). По крайней мере в памяти потомков.

Возьмет Измаил – и закричит петухом. Знаете слово «петушить»?

Его письмо в Синод – прошение о разводе – тогдашний комический самиздат.

Полководцев-гомосексуалистов сколько угодно, хоть Фридрих Великий. И мы не об этом сейчас, а о русском гении. Суворов гениален не как полководец, и вообще полководцев в человечестве не меньше, чем гомосексуалистов, – а как русский.

Русских же мало.

Он явил высшую степень силы в обличье юродства. Вот это русское, с подлинным, с исподом, до конца.

И как они гениально встретились, Суворов и Пугачев: один другого вез в клетке. По архетипичности это со-положение, со-стояние, со-вместность – со-дружество! – вроде Пилата и Христа по-русски. И что есть истина – по-русски? Добро, зло? Русское – вне добра и зла, не по ту сторону, а вообще вне сторон. Какие стороны у шара? Земшар кругл, но Россия круглее. Искривляется во времени, что твой Эйнштейн. На Красной площади всего круглей земля.

Земляки, товарищи, родные мои братья! (из Бабеля).

А вы говорите – гражданская война. Какая гражданская война между Суворовым и Пугачевым?

И есть, есть у Суворова советский наследник – не Жуков сумрачный, а Василий Иванович, Чапаев. Русская психея сделала его Суворовым – и как! где! – в единственно стоящем месте, в анекдоте, этой подлинной русской летописи, приснописи.

Только так: русская история хороша в гротескной комике. Ельцин великолепен (Горбачев хуже: не Петр-3, а Керенский). Не триумфальные арки возводить, а навозную лоханку на башку опрокинуть – вот русский триумф. На что велик Великий Петр, а русский он больше всего тем, что устраивал всепьянейшие соборы.

Будь я Александр Бренер – испражнился бы публично под Медным всадником в знак доверия и благодарности. Но не дано, не дано. Мой дар убог и голос мой негромок.

Тем не менее: ужо тебе!

Бедный Евгений: бунтовщик хуже Пугачева.

Все русские бедные (жалко их), все хуже Пугачева. Он лучше всех.

И как лучше Распутина с его членом в 28 сантиметров – потому что не поял царицу (хотя бы в народном воображении), а убежал от нее, СПАССЯ, как Иосиф от жены Потифара.

Он тот мужик, что в стихотворении Гумилева подходит к столице, но еще не вошел в нее.

Вот русское: уйти от дела, не доделать, бросить перед самым концом. Создать империю – и раздать ее, со всеми украйнами и подбрюшьями. Не стоят эти измаилы петуха в горшке, суворовского петушиного пенья.

А белый, белый снег до боли очи ест.