Текст книги "Русская жизнь. Первая мировая война (август 2007)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Человек, которому доверяли

Ивановская облпрокуратура уведомила о вступлении в силу приговора безработному ивановцу, сумевшему получить кредит на машину в одном банке и кредитную карту своего знакомого – в другом.

2 июля Октябрьский райсуд Иванова приговорил Александра Лисина за совершение мошенничества, то есть хищения чужого имущества путем обмана и злоупотребления доверием. 18 июля 2006 года Лисин, 1978 года рождения, заключил с банком «Столичное кредитное товарищество» кредитный договор на покупку автомобиля, при этом исполнять условия и погашать кредит не собирался. На тот момент он нигде не работал, однако сообщил, что работает мастером в ООО «Ника-М» и имеет среднемесячный доход 14 тыс. рублей. Кредитный договор был заключен в день подачи заявки, кредит на 214 762 рубля на покупку автомобиля сроком погашения 48 месяцев был предоставлен.

В ООО «Автоэкспресс-плюс» Лисин за 216 тыс. рублей приобрел ВАЗ-21140. Однако в скором времени снял автомобиль с учета и 11 августа продал за 220 тыс., заведомо зная, что не имеет на это права. Банку был причинен имущественный ущерб. В тот же день Лисин в почтовом ящике одного из домов обнаружил извещение на имя своего знакомого Федорова на получение заказного письма от ЗАО «Банк Русский Стандарт». В почтовом отделении Лисин получил чужое заказное письмо с находящейся там банковской кредитной картой. Зная, что карту можно активировать с номера сотового телефона Федорова, Лисин пришел к нему на работу и попросил телефон под предлогом осуществления звонка. Федоров, доверяя Лисину, дал свой сотовый телефон, Лисин, представившись Федоровым, позвонил оператору ЗАО и для активации кредитной карты назвал известное ему кодовое слово «Санек». Кредитная карта с лимитом 40 тыс. рублей была активирована оператором банка, не подозревавшим о преступных намерениях Лисина. Продолжая реализовывать свой преступный умысел, Лисин снял с кредитной карты все доступные денежные средства.

В суде Лисин признал свою вину в полном объеме. За совершенные преступления он приговорен к 2 годам лишения свободы условно с испытательным сроком 3 года.

Человеку невероятно, фантастически везет. По непонятным причинам ему все доверяют. Впору задуматься о чем-то вроде магии или гипноза.

Получил огромный кредит на машину, наврав, что работает где-то там в каком-то ООО и получает 14 тысяч. Проверять не стали.

Сумел снять машину с учета, хотя на нее должно быть оформлено что-то вроде обременения или как там оно называется. Как-то ухитрился. Кто-то ему опять поверил, не стал проверять, пробивать по базе.

Продал машину на четыре тысячи дороже, чем купил. Пустячок, а все равно удивительно.

Дальше вообще какая-то фантастика начинается.

Обнаружил в чужом почтовом ящике извещение на получение кредитки. Следил, может, специально, проверял? В ящик-то залезть не так уж и трудно, тем более что у них часто сломаны замки, ящики стоят открытыми, бери, что хочешь.

Судя по всему, Лисин знал, что Федоров должен получить кредитку. Федоров, похоже, проболтался – наверное, тоже очень доверял своему жуликоватому приятелю. Может быть, сидели, выпивали, и по пьяной лавочке самодовольный и небдительный Федоров ляпнул товарищу, слышь, прикинь, я тут себе кредитку оформил, «Русский стандарт», на сорок тыщ, а чего, пусть будет, пригодится, мало ли что, штука удобная. Я анкету заполнил, теперь вот по почте извещение придет, пойду получать, потом по мобиле ее активировать надо будет, просто со своей мобилы на их телефон звонишь, и все, удобно, блин, хорошо придумано.

У нормального пацана, я считаю, должна быть кредитка, как положено, да и не одна, вон, в любом американском кино, если нормальный чувак бумажник достает, так у него там этих кредиток до хренищи, сразу видно, правильный чувак, вот я себе тоже решил сделать. У них там, прикинь, кодовое слово надо выбрать, я знаешь какое себе сделал, гы, ни за что не догадаешься, санек, гы, а чего, я сам Санек, пусть и кодовое слово такое будет, у меня оно на все случаи жизни, и в почте пароль санек, и на форуме, а то забудешь потом, а так, если что, сразу вспомню – санек! Удобно! Цивилизация!

Тот факт, что на почте Лисину выдали заказное письмо, не проверив паспорта, на фоне всего этого уже совсем не кажется удивительным.

Самое интересное, что везение продолжилось и после поимки. Дали условный срок, хотя речь в уголовном деле идет о нешуточных суммах. У нас, бывает, за кражу пачки пельменей и нескольких глазированных сырков реальные сроки дают, а тут человек почти на триста тысяч наворовал – и всего лишь два года условно. Вполне возможно, очень скоро Лисин, с неснятой судимостью и нигде не работая, получит ипотечный кредит на покупку квартиры в центре Москвы, потом ее продаст тысяч на пятьдесят долларов дороже, чем купил, потом замутит еще что-нибудь, и все ему поверят и проверять ничего не станут. Таких везунчиков небезопасно оставлять на свободе.

Слишком дорогие звонки

Приговором Салехардского городского суда виновным в совершении преступления, предусмотренного ст. 207 УК РФ («Заведомо ложное сообщение об акте терроризма»), признан Николай Кривоногов, 1959 года рождения. Суд приговорил Кривоногова к штрафу в размере 18 тыс. рублей.

В суде установлено, что вечером 8 мая 2007 года, находясь в кафе «Шинок хлебосольный», расположенном в Салехарде, Кривоногов, будучи в состоянии алкогольного опьянения, сообщил работникам кафе о заложенном в кафе взрывном устройстве.

После поступления указанной информации в органы внутренних дел, учитывая реальную угрозу гибели людей и разрушения здания, на место происшествия была направлена следственно-оперативная группа, в состав которой входили кинолог и специалист-взрывник, приняты меры по оцеплению здания и эвакуации посетителей кафе. Однако сообщение Кривоногова о заложенном взрывном устройстве оказалось ложным: в ходе проверки бомба в кафе обнаружена не была.

Человек выпил, и ему хочется праздника. Лето, полярный день. Хорошо. Играет веселая музыка. Симпатичная девчонка-барменша и другая симпатичная девчонка, официантка. Хочется продолжения банкета.

А что-то все никак.

Девушка, а можно еще ноль-пять «Арсенального». Вообще-то мы скоро закрываемся. Девушка, а что это вы такая строгая. Ну пожалуйста, бокальчик пива сделайте мне, ноль-пять, трудно, что ли. Хорошо, я принесу, но через двадцать минут мы закроемся, имейте в виду. Да ладно, ладно, я чего, я ничего, что ж вы все строгие-то такие, прямо не знаю.

Вот спасибо. Спасибо, девушка, спасибо огромное, а можно у вас спросить. А можете на минутку присесть, ну куда вы спешите-то, я просто вопрос хотел задать, девушка, да я ведь ничего, ну что ты будешь делать, ушла. Вот ведь. Что-то строгие очень стали.

Плетется с пивом к стойке. Девушка, а можно у вас спросить. Молодой человек, мы уже закрываемся. Допивайте и, пожалуйста, идите.

Уже время. Девушка, да я просто спросить хотел, можно спросить.

Что вы хотели спросить. Девушка, а как вас зовут, можно узнать. Мужчина, я же сказала, мы закрываемся, давайте, все, все. Давайте без вопросов. Девушка, а знаете, что я вам скажу. Ой, ну сколько можно. Нет, девушка, вы послушайте, я вам кое-что хочу сказать. Что вы хотите сказать, говорите быстрее. Девушка, а вы знаете, что у вас тут в кафе… это… Что у нас в кафе. Да бомба у вас в кафе! Да что вы несете. Хватит, слушайте, дурака-то валять. Бомба! Бомба! Не верите? Ну не верьте, через час весь дом взлетит! Давайте, давайте, можете время засекать. Какая бомба, вы о чем? О чем, о чем! Такая! Звони, дура, быстро ментам! Чего уставилась?! Звони быстро!

Подбегает официантка. Что случилось. Да вот, говорит, бомба тут у нас. Какая бомба. Да хрен знает. Говорит, через час рванет, весь дом разнесет. Да он пьяный. Чушь какую-то городит. Что ты его слушаешь. Да кто его разберет. Знаешь, как оно сейчас бывает. Нет-нет да и рванет.

Наблюдает со стороны, улыбается. Давайте, давайте, болтайте больше. Время тикает.

Слушай, может, правда. Вдруг. Это что ж потом будет. Ну да. Слушай, давай звони в милицию. Пусть приезжают, осматривают.

Звонят. Да, выезжаем.

Ну, девочки, спасибо за, как говорится, приятный вечер, за обслуживание, пойду я, да постойте, что значит пойдете, вы милицию-то дождитесь, а зачем мне, сами дожидайтесь, время позднее, спатеньки пора, до свидания, девочки, шмяк на стойку пятисотрублевую бумажку, ушел.

Найти в городе этого деятеля, разумеется, труда не составило. Продолжение банкета обошлось в восемнадцать тысяч плюс судимость. Гулять так гулять.

Хотя это еще что. Человеческому благоразумию доступны еще и не такие высоты. Недавно в Тольятти за ложное сообщение о готовящемся теракте был осужден Михаил Дорофеев. Имея за плечами не одну судимость за грабежи и разбои, этот мудрый человек со своего мобильного телефона позвонил в милицию и сообщил о заминировании культурно-оздоровительного центра «Атлантида», расположенного

в Автозаводском районе. На указанное место выехала группа немедленного реагирования, факт заминирования не подтвердился. Как злостный рецидивист Дорофеев получил за свою шутку полтора года строгого режима.

Дмитрий Данилов

* БЫЛОЕ *
Последний штык

Офицеры русской армии о боях пропагандистских и прочих

В архиве «Радио Свобода» сохранилось немало записей интервью с современниками и участниками Первой мировой войны. Все эти люди, по обстоятельствам судьбы, после Октябрьской революции оказались за рубежом. Полвека спустя на глушимых тогда волнах станции прозвучали фрагменты некоторых рассказов ветеранов. Теперь есть возможность познакомиться с ними без всяких помех.

Иван ТОЛСТОЙ

Георгий Яковлевич Киверов

Родился в 1896 году в военной семье. 19-летним юношей, окончив Одесское артиллерийское училище, сразу попал на Северный фронт. Поручик артиллерии. После эмиграции жил в Югославии, где окончил университет с дипломом инженера-архитектора и художника. Занимался живописью. После войны поселился в Гамбурге и организовал художественную школу, писал иконы. Несколько лет прожил в Аддис-Абебе (Эфиопия), затем вернулся в Германию, поступил диктором на «Радио Освобождение» в Мюнхене (ныне «Радио Свобода»), параллельно преподавал рисунок. По его плану построен дом отдыха для детей под Мюнхеном. Был членом Народно-трудового союза. Скончался в 1976 году.

– Георгий Яковлевич, расскажите, пожалуйста, как вы попали на фронт.

– А на фронт попадали так. Каждый выбирал себе офицерские вакансии. Я выбрал Северный, потому что это был фронт немецкий, и там мы дрались с пруссаками. Такое было настроение, что немца нужно было побить в первую очередь, и потому особо рьяные из нас выбирали Северный фронт. Я выбрал 13-ю тяжелую артиллерийскую бригаду.

– Где она была тогда расположена?

– На Западной Двине между Ригой и Якобштадтом. Это оказался довольно спокойный участок фронта. Но спокойствие длилось недолго. Зимой 1916 года пришла весть об убийстве Распутина. Газеты с этим сообщением среди офицеров обсуждались очень горячо. Многие думали, что это, может быть, сильно улучшит общее политическое положение. Все офицеры – и старые, и молодые – в шестнадцатом году были настроены в смысле окончания войны очень оптимистически; считалось, что немцы выдохлись. Это было видно по тем пленным, которых мы брали, по качеству снаряжения, которое становилось у них все хуже и хуже. В то время как у нас все улучшалось, и к семнадцатому году русская армия была в наилучшем состоянии.

– А что вы можете сказать о настроениях как среди офицеров, так и среди солдат в шестнадцатом году?

– У офицеров политическое настроение выражалось в постоянных теоретических требованиях к кому-то, неизвестно к кому: убрать Императрицу. К Государю как главнокомандующему относились с полным доверием, потому что начальником штаба у него был Алексеев. Авторитет для нас и действительно в высшей степени способный генерал.

– А среди солдатской массы какие были настроения?

– Видите ли, мы довольно долго стояли на позициях, которые были со временем очень благоустроены, так что солдатам было вольготно. У них было все необходимое, даже развлечения – был даже создан музыкальный оркестр… Так что они просто ждали окончания войны, больше ничего. Закамуфлированы мы, артиллеристы, были очень хорошо: немцы нас нащупать не могли, хотя мы стояли довольно близко от них. В общем, все было благополучно. Такая обстановка, естественно, всегда очень отражается на солдатах: наши были взяты из оставленных русской армией крепостей – Ковно, Варшава, Брест-Литовск… Это были давно служившие, видавшие виды, опытные артиллеристы. На них война отражалась гораздо более спокойно, чем на пехоте, которая все время несла большие потери – и где все время были новые люди.

Началась Февральская революция. Офицеры соседней батареи нашей бригады были в это время в отпуску, в Петербурге. Вернувшись, они рассказывали нам о самых непосредственных впечатлениях, о том, что произошло. Разговоры были, мол, теперь у нас будет монархия английского типа, и наконец теперь можно добиться своего. Государь, конечно, сохранит свою власть, но станет конституционным монархом в настоящем смысле слова. Так что раз Дума, мол, взяла власть в свои руки, то тут разговоров не будет никаких, и все пойдет гладко. Война будет скоро победоносно кончена и так далее.

– Вы сказали, что снабжение армии и организация улучшились за те девять месяцев, что вы были на фронте?

– Да, со страшной быстротой. Когда я приехал на фронт, то были еще какие-то ограничения в использовании боевых припасов. А к тому времени, когда начались передвижения в связи с наступлением летом семнадцатого года, у нас уже были приказы не жалеть снарядов.

– А как революция отразилась на жизни на фронте?

– Во-первых, приказ об отречении Государя страшно поразил офицеров и солдат своей полной неожиданностью. Вероятно, он вообще не был тогда понят. Почему это во время войны Государь вдруг отрекается, и не только за себя, но и за наследника? Солдатам это было непонятно. И очень трудно было им это объяснить. Потом, постепенно, солдатское настроение повернулось в другую сторону: революция, мол, даст им землю. Большинство солдат у нас почему-то были архангельские. В земле они, вообще-то говоря, совсем заинтересованы не были – богатеи, и земли у них было достаточно. К тому же им самим было не ясно, у кого они должны были эту землю брать. Ходили разговоры: «У кого ты, Гущин, будешь брать эту землю, у соседа, что ли? Помещиков же у вас вообще в губернии нет». – «А вот будем, мол, брать в Орловской губернии».

Доверие между офицерами и солдатами тогда еще сохранялось. Это было очень типично именно для артиллерии, где солдаты были люди сознательные, образованные. Кавалерия в смысле дисциплины тоже держалась до последнего. А вот в пехоте солдаты разлагались быстро.

– А пропагандисты и агитаторы вашу батарею или бригаду посещали?

– Представьте себе, ни разу, как ни странно. Но были проведены выборы солдатских комитетов. Первым делом прошли выборы батарейного суда, который налагал дисциплинарные взыскания. Теперь командир не мог уже это делать лично– по новому уставу председателем был выбранный офицер, а остальных трех членов выбирали из кого хотели. Меня как раз выбрали председателем.

– А какие дела разбирал суд?

– Дисциплинарные. Все проходило сравнительно спокойно – до тех пор, пока не начали приходить сведения с других фронтов, что там, мол, с немцами братаются. И это очень возбуждало солдат: на нашем фронте пока ничего такого не происходило.

Помню, я как-то дежурил на наблюдательном пункте. Это было одним вечером весной семнадцатого года. Я увидел, что немцы на широком фронте вышли из резервных окопов и начали открыто двигаться к передовым, размахивая белыми флагами. В руках они несли какие-то плакаты. Мне было ясно, что это вышли «поцелуйные роты».

Ну, я вызвал людей к орудиям, объявил тревогу на батарее и справился, что мне делать. Приказано было не стрелять. Интересно, что и пехота, и другие батареи тоже не стреляли. С наступлением темноты немцы, увидев, что с нашей стороны уже полчаса нет никакой ответной реакции, скрылись в окопах.

– А как прошло лето семнадцатого года?

– Лето началось с большого наступления, по приказу Керенского. Кончилось оно, конечно, трагедией: несмотря на полное техническое снаряжение, наша пехота оказалась уже слишком деморализованной, чтобы развить успех. Первые части, которые стояли на позициях, – обстрелянные, опытные – прорвали немецкие позиции. Но когда нужно было развить успех, распропагандированные резервы отказались двигаться вперед. Это наступление на нашем фронте задохнулось, так же как и наступление Керенского в целом.

– А как среди солдат и офицеров оценивали действия Временного правительства?

– Временному правительству как-то не особенно симпатизировали, но симпатизировали самому Керенскому. Конечно, большую роль в его популярности играла пропаганда. Он был страшно популярен среди солдат и офицеров – и было просто непонятно, почему он не смог эту популярность использовать. Все разваливалось в его руках.

– А как изменилось отношение к войне и когда? Когда вы в первый раз заметили, что солдаты не хотят воевать?

– Сперва отношение к войне стало отрицательным в пехоте. Окопная война – это, конечно, ужас, и в окопы пропаганда проникала быстрее (агитация и была направлена главным образом на пехотные полки). Появились дезертиры, это было заметно. Но в тех частях, которые соприкасались с немцами тесно и все время были в тяжелых боях, – там дисциплина держалась; там понимали, что дисциплина на войне – это спасение от смерти. А на более спокойных участках, при чисто позиционной войне, дисциплина падала быстрее, особенно под влиянием агитации. Солдат больше всего беспокоило то, что война, как было видно, затягивается. Ведь весь шестнадцатый год был наполнен мыслями о короткой войне. Все знали: в следующем году будет кончено, немец не выдержит. А тут вдруг все затягивается. Это страшно волновало солдат. «Вот, – говорили, – наступление Керенского должно было окончить войну, а не вышло».

– А когда вам пришлось встретить, услышать и прочитать чисто большевистскую пропаганду?

– Смотря что называть большевистской пропагандой. Помню, солдаты как-то принесли мне красную брошюрку «Коммунистический манифест». Это было первое, что я читал из политической литературы. Говорят мне: «Очень интересно. Прочтите». Ну, я вечером посидел и почитал.

– А что солдаты об этом говорили?

– Откровенно говоря, это было для них слишком трудно, они ничего не понимали. Были, конечно, и интеллигентные парни, которые говорили, что они это уже знают, но что это, мол, «не к делу». А для других это была слишком высокая материя. И действительно на фронте она была «не к делу». В тот момент у нас интересы были совсем другие, а там речь шла о каком-то Интернационале. А какой тут Интернационал, когда вот там немец сидит и стреляет. Тут не до Интернационалов.

Алексей Александрович Головин

Родился в 1896 году в Ельце Орловской губернии в семье земского начальника. Учился в Петербурге в Императорском училище правоведения. К моменту объявления войны был на старшем курсе – в так называемых университетских классах. С разрешения попечителя училища принца Ольденбургского в феврале 1916 года ученики последнего класса могли сдать государственные экзамены и лишь потом идти на военную службу. Головин не воспользовался этой привилегией и 1 февраля 1916 года поступил на ускоренные курсы Пажеского корпуса. 1 октября был произведен в подпоручики лейб-гвардии уланского полка 3-й гвардейской кавалерийской дивизии. После этого сразу же уехал в полк. Эмигрировал, служил в банке во Франции. С 1925 года владелец страхового кабинета в Париже. Масон. Скончался в Канне в 1980 году.

– Каковы были настроения в вашей части в конце 1916 года?

– Нужно вам сказать, что в моем полку было довольно много поляков, которые в культурном отношении были выше русского состава. И среди этих поляков, конечно, были революционные настроения, а также националистические; поляки, разумеется, хотели освобождения Польши и ее независимости по окончании войны. Среди русских солдат были более интеллигентные, окончившие сельские школы, церковно-приходские, и они ставили вопросы главным образом о целях войны и о том, что будет после войны. Они спрашивали, как мне, офицеру, представляется послевоенный мир, будет ли побеждена Германия. То есть вопросы они задавали довольно наивные. Но вместе с тем и у них проскальзывали революционные настроения. Например, вопрос, что происходит в Петербурге, что такое о Распутине говорят, почему так часто меняются министры. Но гораздо важнее были настроения в офицерской среде. Что касается нашего полка (и вообще всех гвардейских и кавалерийских полков), то критика правительства касалась исключительно двора и его отношений с Распутиным – или же той министерской чехарды, которая тогда творилась. Но, конечно, эта критика была весьма сдержанной и не выходила из рамок вполне верноподданнического поведения.

– Где стоял ваш полк?

– Начиная с сентября 1916 года наш полк стоял на реке Стоход в Галиции – как и все три гвардейские кавалерийские дивизии. Они заменили там пехотные гвардейские полки, которые сильно пострадали при летнем наступлении – то есть при весьма успешном для русской армии наступлении генерала Брусилова. Однажды в конце октября, когда наш полк находился в окопах (каждый полк, просидев две недели в окопах, отходил на неделю на отдых), я был послан офицером связи на соседний участок, который был занят одним из уральских казачьих полков. Офицеры меня пригласили в собрание – и вот что я от них услышал. В отношении Распутина без обиняков все открыто говорили, что Императрица с ним якобы живет. Несмотря на все мои замечания, что это просто возмутительная, абсолютно ни на чем не основанная сплетня, мне не верили. В конце концов я просто прекратил разговор на эту тему.

Это была весьма, я бы сказал, характерная точка зрения для массы офицерства всей армии. Конечно, за исключением полков гвардии, которые прекрасно знали, что вся грязь, которую революционная пропаганда выбрасывает в армию, ни на чем не основана. Они, эти казачьи офицеры, заявляли: да как же, мы это знаем от медицинского персонала Красного Креста или же, говорят, от Земско-городского союза. Нужно вам сказать, что после начала войны правительство согласилось на образование Земско-городского союза и открыло ему неограниченные кредиты на закупку и заказ снаряжения и продовольствия для армии. Среди лиц, которые входили в этот союз, было очень много оппозиционных политиков, которые были явно враждебны правительству и пользовались как деньгами, так и всеми возможностями для антиправительственной пропаганды. И главным образом против монархии. То же самое делал и врачебный персонал во всех санитарных поездах и госпиталях, которые были на фронте.

– Эта пропаганда носила партийный характер? И если так, то какие партии ее вели– только социалистические?

– Мне кажется, что эта пропаганда носила общий характер. В значительной степени она направлялась кадетской партией, она выражала настроения оппозиционных монархии земских кругов, которые в большом количестве влились в целый ряд учреждений. И, конечно, все они руководствовались думскими речами антиправительственной оппозиции, которые печатались в газетах и давали материал для этой пропаганды. Напомню о знаменитой речи Милюкова, где после каждой фразы следовал вопрос: «Что это – глупость или измена?» Эта громкая речь, в которой не было ни одного слова правды, стала известна на фронте довольно быстро. В начале декабря все о ней говорили и все ее, так сказать, толковали. Конечно, это чрезвычайно дискредитировало монархию и трон, хотя Милюков сам признал, что весь материал он взял из германской печати.

Никакой социалистической и тем более большевистской пропаганды тогда не было. Было общее недовольство, которое отчасти имело причиной усталость от войны, неизвестность или непонятность ее причин. Немец взял и вдруг объявил нам войну – дальше этого разъяснения не шли. Пропаганда воспринималась очень легко – главным образом из-за усталости, из-за желания просто вернуться домой. Ведь многие солдаты в течение двух лет не получали даже кратковременного отпуска, не видели своих близких.

Русский солдат привык переносить невзгоды и тяготы войны, не жалуясь. Но война приняла затяжной характер. Многие солдаты из крестьян были неграмотны, читать не умели, поэтому информацию черпали из сплетен и каких-то сумбурных разговоров. Неудачи на фронте объяснялись довольно примитивным образом: все это, мол, обыкновенная измена. В этом отношении Великий Князь Николай Николаевич, говоря цинично, вполне своевременно предал суду полковника Мясоедова, которому – безусловно, под давлением – был вынесен смертный приговор. И Мясоедов в тот же день был повешен. Но, как известно, Временное правительство расследовало это дело и установило, что полковник Мясоедов ни в какой измене виновен не был.

Барон Юрий Романович Дистерло

Родился в Петербурге в 1895 году в семье статс-секретаря Государственной канцелярии (затем отец Ю. Р. Дистерло стал сенатором и членом Государственного совета). Получил образование в Императорском училище правоведения, закончил ускоренные офицерские курсы при Пажеском корпусе и 1 февраля 1916 года был произведен в прапорщики лейб-гвардии Преображенского полка. В годы Гражданской войны был дежурным офицером при генерале Ю. Д. Романовском, работал во Владивостоке в созданном Колчаком представительстве Российской военной миссии. В эмиграции жил в Харбине, где работал в юридическом бюро, затем в Ницце, позднее в Париже, публиковал стихи и очерки о России. После Второй мировой войны сотрудничал с журналом «Возрождение» и бюллетенем Союза дворян, где печатались его воспоминания. Скончался в 1975 году.

– Я оставался в Петрограде до сентября 1916 года, когда повел маршевую роту на фронт после очень тяжелых боев, в которых наш полк понес значительные потери.

– То есть в течение 1916 года вы были как бы в запасных частях вашего полка?

– Да. Маршевая рота, которую я вел, и другие маршевые роты, которые шли вместе с нами, дошли в блестящем порядке. Никакого дезертирства не было. Даже самовольные отлучки были очень редким явлением. Но в запасном батальоне до моего отъезда я два раза обнаруживал у нижних чинов литературу пропагандистского и агитационного характера – о чем, конечно, сообщал адъютанту батальона. Но мне кажется, что никаких серьезных мер не последовало.

Это время было совершенно спокойное. Больших боев не было, мы сидели в окопах, производили смены учений. Моим батальонным командиром был полковник Кутепов, который очень строго проводил мысль о том, что нужно как можно больше заниматься с нижними чинами, даже во время стояния в резерве, и много заниматься так называемой словесностью. Поэтому мне много приходилось говорить с унтер-офицерами и нижними чинами роты. Я никогда не замечал никаких не только революционных, но даже оппозиционных настроений.

– А на каком участке фронта стоял ваш полк?

– За Луцком, на линии, которая проходила от деревни Садовой до другой, уже разрушенной деревни Скурчи.

– Командир вашего батальона полковник Кутепов – это тот, который впоследствии был одним из руководителей Добровольческой армии?

– Да. Наши части, находившиеся дальше от Луцка, должны были проделать трудный переход, уже началась весенняя распутица. Не доходя несколько верст до Луцка мы были остановлены, было сказано, что отправка замедляется. Прошли еще сутки, и тогда, уже 2 марта, мы все были вызваны в штаб полка. Наш командир генерал Дрентель сообщил нам, что в Петербурге произошли очень крупные беспорядки, из Ставки пришло известие, что наши полки остановлены и никакой отправки не будет.

– Значит, были вызваны все офицеры?

– Да, все офицеры. На следующий день мы опять были вызваны в штаб полка, и Дрентель, очень расстроенный, сообщил нам, что Государь отрекся, нашим полкам приказано возвратиться на фронт и занять переднюю позицию.

– Получается, о произошедшей Февральской революции вы узнали только 2 марта?

– Да, только 2 или 3 марта.

– Помните ли вы, как это событие было воспринято солдатской массой и какая была реакция офицерства на эти события?

– Офицеры, конечно, были чрезвычайно расстроены. Поступил приказ ротным командирам разъяснять эти события солдатам. Когда эти разъяснения были даны, я заметил, что нижние чины отнеслись к происходящему вполне равнодушно: не было ни радости, ни особенной тревоги.

Николай Сергеевич Козорез

Сын офицера Тарутинского полка. Биографические сведения отыскать не удалось.

– Скажите, чем лично вам запомнились первые дни после Февральской революции?

– После переворота в нашей части, в батарее был выбран комитет – но он занимался только хозяйственными вопросами. Так было только у нас в батарее, поскольку она состояла из грамотных и сознательных артиллеристов. В пехоте было совершенно иначе. Там комитеты вмешивались в боевые распоряжения. Выход на позиции, съемка с позиций – все это было под контролем комитета.

– А так называемый приказ номер один, выработанный Советом и утвержденный новым военным министром Гучковым, – он изменил положение в вашей части?

– Нет. Но в целом после этого приказа (по сути, положившего начало полному развалу русской армии) положение резко изменилось в худшую сторону. Фактически наложение каких бы то ни было взысканий на солдат и нижние чины было офицеру запрещено. Этим ведал комитет, все шло через комитет. Знаете, как правило, солдаты к своему офицеру относились очень хорошо. А убийства, которые я помню, все самосуды совершались солдатами чужих частей.

– Вы не помните, кто входил в состав комитета вашей части?

– Председателем был один прапорщик, потом были еще два писаря. Один из них был из дивизиона, один из батареи. Они вели себя очень прилично, в боевую жизнь не вмешивались. Но повторяю, это в артиллерии. В пехоте все было ужасно. Офицеры, просидевшие вместе со своими солдатами три года войны в окопах, вдруг стали жертвами безудержной демагогии.

– А что вы помните об июньском наступлении семнадцатого года, как оно проходило на вашем участке фронта?

– К июню началось уже формирование отдельных батальонов смерти. Наиболее сознательные, лучшие из офицеров и солдат (которые были не согласны с тем кабаком, что творился в полках), пошли в батальоны смерти – их разрешено было формировать в пехотных и артиллерийских дивизиях. Почти все унтер-офицеры, подпрапорщики, фельдфебели – все ушли в батальоны. Я помню один такой. Так, знаете, картина до сих пор перед глазами стоит. После этого всеобщего развала – солдаты уже ходили без поясов, расхристанные, без шинелей или внакидку, фуражки набекрень, у всех вид был уже совсем не военный – с каким удовлетворением я смотрел, как на опушке леса строился 38-й батальон смерти: прекрасная линейка, подтянутые солдаты, замечательно все выровнено, выстроено. У них была обычная форма, только черные погоны и на рукавах нашивки – черная и красная. И вот перед июньским наступлением приехал Керенский. Он наговорил очень много красивых слов и уехал, после этого было назначено июньское наступление. Перед июньским наступлением…