Текст книги "Перо и маузер "
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Айгар, стоя на посту, видел, как огонь с грозным ревом подползал все ближе. Он ломился, точно враг, уничтожая на пути все препятствия, одерживая одну победу за другой. Сухими кострами уже запылали ближайшие срубы, и ветер окутал эшелон искрами и дымом*
Айгар наблюдал, как обезумевшие люди волокли из жилья свой скарб – стулья, столы, кровати, перины, валили их в кучу поодаль, надеясь уберечь от огня. Силком тащили со двора тощих коровок, а те жалобно мычали, упираясь, не понимая, что им угрожало. Кругом полнейшая неразбериха.
Неподалеку двое мужиков ползали по соломенной крыше, поливая ее водой.. Облитые места дымились от пышащего жара, мгновенно высыхали, и опять загоралась сухая солома, уже в другом месте. Мужички отчаянно боролись с огненными всплесками, но силы были неравные.
С каждым мгновеньем ярость огня возрастала. Казалось, он задумал все испепелить: и крестьянские избы, и ометы соломы, и дворы, и станционные склады, целиком всю станцию с эшелонами, и даже посягал на город. Безжалостен. грозен и ненасытен был огонь. Он громыхал вместе с пушками, вскидывая к небу красные гребешки, переполняя восторгом врагов революции. Голод, холод, тиф, пожары и фронты, бесчисленные фронты единым строем наседали со всех сторон.
– Слушай, Айгар, – обратился к нему стоявший рядом на часах стрелок Яунзем. – Айгар, плохи дела.
– Хорошего мало, ты прав... Вон как полыхает... будто берёста.
В этот момент с глухим треском провалилась крыша соседней школы. Кверху взметнулось облако искр, ветер подхватил их и красными звездочками рассеял в ночи. Они плыли над городом, зароняя в души тревогу и беспокойство.
– Да я не об этом, – возразил Яунзем.
Айгар глянул в лицо товарища. В отсветах пламени оно показалось ему бледным, перепуганным и растерянным.
– Что с тобой?
– Скорей бы сменили. •
– Ишь чего захотел,– проговорил Айгар.– Сейчас все на пожаре. Скорей всего, что нам придется и сверх своего времени постоять.
Помолчав немного, еще добавил:
– Слышал, что комиссар сказал?
<– Слышал... Да кто сюда сунется?
Как это... кто сунется?
– Кому охота раньше времени помирать? – И словно решившись наконец доверить тайну, долго угнетавшую его, он наклонился и негромко забормотал: – Кто ж сюда сунется? Как бы самим на воздух не взлететь. Динамит ведь!
«Чего мелешь», – хотел было ответить Айгар. Но вспомнил, что вагоны в самом деле набиты взрывчаткой, снарядами, гранатами. Мурашки забегали по спине: в один миг он осознал грозившую опасность. А Яунзем продолжал все ныть:
– Как только избенки вокруг загорятся, тут нам и крышка вместе с эшелоном.
Айгар не слушал его, он и сам все понял: от жары, от искр, от бушующего пламени мог загореться эшелон. Это пострашнее любого пожара. А ведь близлежащие избы загорятся... Обязательно загорятся.
– Где комиссар? Чего не перегонят эшелон на другие пути? – произнес он машинально. И тут же вспомнил приказ комиссара. Вспомнил и свое обещание остаться на посту несмотря ни на что. Резко выпрямился и застыл, будто к земле прирос.
– Сходить, что ли, за комиссаром,–снова прозвучал хриплый голос Яунзема.
– Не имеешь права покинуть пост, – отрубил Айгар. – В такой-то момент? Ничего, и без тебя знают, что делать.
Разговор оборвался. Бушевало пламя, и его жуткое рычание отзывалось тревогой в сердце. Неподалеку поднималась белесая завеса.
«А может, правда сбегать разыскать комиссара, – промелькнуло в голове у Айгара. – Может, товарищи не понимают опасности положения. Чего тянут, почему не переместят эшелон? Но комиссар ведь побежал на станцию. Состав с минуты на минуту тронется... Надо быть начеку, только бы не загорелись вагоны,» только бы никто не приблизился к эшелону. В нем гранаты, в нем все, что так нужно фронту».
– Кто идет? – громко вскрикнул Айгар, заметив в тусклых сумерках что-то подвижное. Это «что-то» беспокойно мельтешило перед глазами. Казалось, огромная птица машет своими черными крыльями. И вдруг оттуда повалили клубы белого дыма.
т
– Черт подери, – пробормотал Айгар.– От жары ум за разум заходит. Надо глядеть в оба.
А Яунзем никак не мог успокоиться. Он за войну достаточно понюхал пороха и все-таки никогда не чувствовал себя так скверно, как сейчас. Когда идешь в атаку, надеешься, что останешься жив, прорвешь вражескую цепь, отгонишь противника... Сражался же он с офицерской дивизией Дроздова под Кромами, с полками Маркова, Корнилова. И в бою был не последним, хотя и в первые не рвался. Уж такая * у него натура – вперед батьки в пекло не полезет. Но здесь не поле боя, и врага-то не видать, а смерть неминуема. Неминуема! До чего же глупо!
Эта мысль, явившаяся так неожиданно, теперь терзала его и мучила. Огненные валы, расцвеченные черно-белыми гребешками дыма, катились все ближе. Даже если эшелон не загорится, раскалятся вагоны, взорвутся снаряды, грохнет динамит. И все – кто стоит на посту, кто суетится вокруг горящих изб, вся станция, весь город, весь мир – полетит к чертям.
Яунзему вдруг показалось, что это вот-вот произойдет. Огонь совсем рядом, подножки вагонов, и стены, и крыши уже такие горячие.
– Всех сотрет в порошок...
Яростный ветер насквозь продувал тонкую шинель. А по спине Яунзема градом катился пот. Когда он сдвинул на затылок шапку, от волос, будто из кипящего котла, повалил пар. Дышалось с трудом, не хватало воздуха: воздух тоже сгорал в этом пекле...
И к Яунзему в душу закралась странная мысль, сердце бешено заколотилось, заломило в висках... Хорошо бы смыться... Улетучиться подобно искорке на ветру. Раствориться в ночи...
Чем дальше, тем невыносимей делалось от подобных мыслей. Яунзем отлично понимал, что означает покинуть свой пост, да еще в такую минуту. Ведь это же предательство! И ему стало еще тягостней.
Глянул на пожарище. Пламя разрасталось, грозя проглотить весь мир. Целые созвездия искр взмывали в небо, растворяясь в хмурых облаках.
Проверяя посты, прошел комиссар.
– Чего это, Яунзем, тебя словно в воду опустили? – спросил он мимоходом. – Скоро нас переведут на другой путь...
Яунзем собирался ответить, что он стоит себе, как стоял, и ничего такого с ним не случилось, но пока он подыскивал слова, комиссар уже скрылся в алых сумерках, где-то в конце эшелона.
И тут загорелись станционные склады. Длинные, обшитые досками строения, доверху заваленные обмундированием.
– Э-эт – от досады крякнул Айгар. – Надо же, сколько одежды сгорит. Опять нагишом придется ходить.
Он повернулся к Яунзему. Но тот не слушал его: оцепенело уставился в просвет между вагонами, дрожал, как осиновый лист.
– Да что с тобой, Яунзем? – не на шутку встревожился Айгар.– Замерз ты, что ли?
Где-то рядом, перекрывая шум пожара, зазвучала заунывная молитва. Айгар с удивлением глянул туда, откуда она доносилась. Словно выкрики сумасшедшего, слышались визгливые причитания:
– Господи, помилуй...
Среди моря огня каким-то чудом оставалась нетронутой одна избенка. У порога ее, перед иконами, клали низкие поклоны седой старик и девчушка лет десяти. Они бились лбами о землю, монотонно повторяя:
– Господи, помилуй... господи, помилуй... господи, помилуй...
Им ни до чего не было дела.
И когда подбежал к ним красноармеец с ведром воды, чтоб окатить край кровли, подпаленный залетевшими искрами, седоголовый старец перекрестился и гнусавя прокричал:
– Изыди, сатана!..
И опять послышался фанатический припев:
.– Господи, помилуй...
Айгар вспомнил: когда'загорелся дом его хозяина Яун-зема, хозяйка точно так же заламывала руки и молила господа. ,Но господь бог остался глух к ее мольбам. То, что спас Айгар, спас хозяин с сыном, молодым Яунземом, то и осталось. А господь бог? Господь не помог.
– Айгар, – снова прервал его размышления Яунзем, Теперь его голос был строг– и решителен, – Айгар!
В чем дело?
– Я не желаю тут дольше оставаться.
– Не болтай ерунды,– отозвался Айгар.– Скоро придет смена.
– Не будет никакой смены, – ответил Яунзем. – Все стрелки у склада. В самом-то деле, сколько нам тут стоять?
– Нужно будет, и до утра простоим. Заруби это себе на носу.
– Айгар, друг, – прорвало внезапно Яунаема. – Бежим отсюда! Бежим, пока не поздно.
– Ты что, спятил, Яунзем?
– Нет, не спятил, Айгар. Бежим. Все равно куда: в город, в лес, если хочешь – на передовую. Только прочь отсюда... пока эшелон этот в щепки не разнесло...
Айгар пристально глянул на Яунзема. В зареве пожарища тот был похож на тифозного больного. В глазах растерянность, страх и отчаяние.
– Куда тебе на передовую, – словно в раздумье проговорил Айгар.– Раз ты здесь спасовал, там и подавно. Там слабаки, брат, не нужны, там с крепкими нервами подавай.
– Да что я, необстрелянный, что ли? А помнишь?..
– Успокойся, Яунзем, не болтай ерунды. Все мы любим чужими руками жар загребать. Но теперь не уйдем с поста, если даже придется взлететь. на воздух вместе с эшелоном,– проговорил твердо Айгар и опять принялся вышагивать вдоль вагонов.
В этот момент огонь перекинулся на ближайший склад. Люди, пытавшиеся затушить пламя, казались такими беспомощными, ничтожными перед лицом огненной лавины. Силы их таяли.
Алые языки уже реяли над головами стрелков, огненной аркой пламя смыкалось над эшелоном. Что-то ломалось, трещало, рушилось. Дробинки искр вонзались в шинели и шапки часовых, проникая за шиворот, с шипеньем жалили потное тело. Духота и жара становились невыносимыми.
Когда Айгар повернулся, Яунзема на месте не было. Инстинктивно стиснув винтовку, вгляделся в темноту. Неужели сбежал?
И тут Айгар заметил, кто-то крадучись ползет под вагоном. Несколько прыжков, и Айгар очутился рядом, пригнулся и замер: это был Яунзем..
– Ты что? – крикнул Айгар.
Из-за колес глянули обезумевшие в страхе глаза, бескровные перекошенные губы что-то лепетали.
Не разобрав того, что говорил ему Яунзем, Айгар еще крепче сжал в руках винтовку, выпрямился и снова крикнул:
– Яунзем, ты что?
Сквозь завывания ветра Айгар расслышал хриплый голос:
– Айгар, не могу... Не могу...
И в тот же миг Айгар увидел, как Яунзем пополз дальше, через рельс. Ствол его винтовки зацепился за колесо. Яунзем пригнулся еще ниже и дернул. Винтовка выпала из рук и звонко ударилась о железо.
В просвете между вагонами Айгар увидел, как Яунзем, согнувшись в три погибели, бежал в темноту, бежал от него, от огня, от эшелона, от смерти.
«Предатель! – пронеслось в голове у Айгара. – Негодяй!»
Яунзем убегал, но Айгару казалось, что к эшелону приближается враг.
«Не подпускать ближе десяти шагов...»
Айгар вскинул винтовку и выстрелил. В трепетном свете пожаров он увидел, как Яунзем подпрыгнул, точно раненый заяц, и, раскинув руки, грохнулся на землю. Над ним заплясало пламя, заклубился дым.
Айгар больше не смотрел в ту сторону, где свалился Яунзем. Он боялся вспомнить те далекие утра, что приходили в сиянии солнца с птичьим щебетом, с запахом цветов. Что, если вдруг глаза затуманятся от дорогих воспоминаний, а пороховые дымы пахнут душистыми лугами, навевая грусть? И потому он не смотрел в ту сторону, где упал и навсегда остался лежать друг его молодости Яунзем.
Вскоре дернулся состав, лязгнули буфера, пришли в движение застоявшиеся колеса, задрожали рельсы. Просвистел паровоз, эшелон поспешно покатил по направлению-к станции.
В городе был вывешен приказ Революционного трибунала. Одна за другой колонны стрелков стягивались к станции. Издалека доносилась артиллерийская канонада. Это приближался враг.
Айгар с удовлетворением прочитал приговор трибунала. Всю ночь до утра он простоял на посту – пока не дали приказ выступать. И потому он чувствовал себя совершенно разбитым.
Проходя мимо станции, Айгар все же глянул в ту сторону... Но там ничего не было видно. Дрожащими хлопьями опускался снег, укрывая землю пушистым белым саваном.
Эдуард Салениек
(род. ■ 1900 г.)
ЛАТЫШСКИЙ СТРЕЛОК
■
[ етерис Лапинь достал из ранца старенькое мутное зеркальце и бритву в футляре, склеенном из папиросных коробок, и насыпал в щербатую глиняную чашку тонкую мыльную стружку. Пятилетний Пецис уставился на отца широко раскрытыми голубыми глазами.
– Солдат, что это ты делаешь?
Петерис улыбнулся. Это была улыбка фронтовика – смесь грусти,– усталости и юмора.
– Щетину скрести собираюсь.
– А где ты ее возьмешь? А вот Алма приносит, когда свиней пасет... а мне не дает. Говорит: у кого есть щетина – тому платье. А как из щетины платье делают?
Отец, смеясь, прижал щеку мальчика к своей.
– Ну, а моя щетина тебе нравится?
– Ай, отпусти, солдат... колется! – Пецис вырвался из отцовских объятий. – Свиная не колется, а твоя – как иголки.
– Ничего, сейчас сбрею...
Мальчонка вздрогнул.
– Нельзя! Увидит хозяйка... выпорет!
– За что она меня выпорет?
Мальчик, озираясь, зашептал:
– Алма говорила... и мамка тоже: «Ты, карапуз, помалкивай. Не то худо нам будет, если хозяйка узнает.
что Алма щетину у свиней щиплет...» – На детском личике промелькнул страх.
Петерис вспомнил свое детство: как хлебнул он горя из-за пятнистого борова. Якобштадтский коробейник Абрам за пучок щетины платил несколько копеек, либо давал карандаши и тетради. Как плакал он, застигнутый на ме-^ сте преступления хозяйским дедом. Было это в Латвии, а теперь они жили в Белоруссии. Тогдашних хозяев звали Зепниеками, теперешних – Лиепниеками. Петерис горестно улыбнулся: у кого есть щетина – тому платье. На косынку бы надергать – и то ладно...
Вспомнилось, как до войны он, Петерис Лапинь, жил на берегу Сусеи и работал кузнецом. Его захудалую кузницу своротил артиллерийский снаряд, жена Алвина с двумя детьми подалась сюда, в Белоруссию, в старую латышскую колонию Видрею. Сам Петерис, залечив рану – память об острове Смерти, вышел из госпиталя и теперь приехал домой на побывку. Уже завтра ехать ему обратно в свой 6-й Тукумский полк. Кто знает, придется ли еще когда-нибудь погладить белокурые головки своих детишек.
Петерис встрепенулся – Пецис, дернув его за рукав, крикнул:
– Солдат... Эй, солдат! Заснул, что ли? Когда щетину скрести будешь?
– Сейчас – раз и готово!
Петерис торопливо взбивал мыльную пену и приговаривал:
– Черт-те что, а не помазок. Истрепался, как наша армия.
Раскрылась дверь – вошла мать. Пецис кинулся к ней словно за помощью.
– Мам, что солдат, шутит?
Заботы и горе мелкими морщинками испещрили когда-то румяное лицо Алвины. Она остановилась на пороге и взглянула на мужа, водившего по лицу бритвой. Вдруг схватила с гвоздя полотенце и подскочила к столу. Осторожно вынула из руки мужа бритву и вытерла с лица полотенцем мыло.
– Что ты делаешь? – Петерис в недоумении широко раскрыл глаза, точно как только что Пецис. – Чего озоруешь?
Алвина перевела дыхание. На рано поблекшем лице расцвела тихая улыбка.
– Я принесла тебе жизнь.
* * *
– Ну, пострел, долго еще будешь тут вертеться? Ступай в поле, к Алме! – сердито крикнула мать.
– Я хочу к солдату... —Пецис потер кулачком глаза.
– Перестань ныть! Березовой каши захотел? – И она пальцем показала на розгу, торчавшую за потолочной балкой.
Петерис мрачно молчал. Все эти годы Алвина, и в стужу и в зной, ночей не досыпала, как львица дралась за детей. Он тут только гость, даже подарка детям не привез, —1 что ж, приходится теперь держать язык за зубами.
Когда мальчонка был изгнан во двор, Петерис взял шершавую руку жены и пробормотал:
– Зачем обижаешь мальчонку? Я ведь завтра уезжаю...
Жена легонько поворошила ему волосы:
– Господи, у тебя совсем седые виски! В тридцать шесть лет...
Петерис виновато вздохнул:
– В окопах день за год посчитаешь. Так что мне, наверно, уже за двести перевалило.
– Ничего! – В голосе жены зазвучали нежные нотки. – Скоро ты у меня помолодеешь.
– Неужто мирные переговоры начались? – Петерис подался вперед.
– Для тебя война кончилась. Сегодня я ее закончила.
– Не мучай меня! Дай сюда газету!
– Из-за газеты я мальчонку не гнала бы. Хочу поверить тебе тайну.
– Да не тяни же!
– На, закури! Чуть не забыла... – Алвина достала из кармана юбки коробку дешевых папирос «Тары-бары», на которой были изображены охотники. – Папиросы эти мне хозяйка Швортелей для тебя дала.
Такой веселой он свою жену видел разве только, когда они еще женихались.
– Понимаешь, хутор Швортелей на самом отшибе стоит. Кругом кусты да рощи... Мать и две дочери, и ни одного мужика... Хозяин в Бежице, на фабрике, с которой на фронт не берут. Сам знаешь, каково без мужика. Поле еще с грехом пополам засеют. Но разве бабы могут тяжести ворочать? Они тебя как избавителя примут, словно тебя сам бог послал. Сыт и одет будешь, и нам кое-что перепадет. И Пециса туда возьмешь... Авось и мы с Алмой потом к вам переберемся. Опостылело мне тут, у Лиепние-ков, как в тюрьме. Старуха хоть и глядит в могилу, а десять раз на дню к нам в комнату приползает. Все досматривает – не испачкали бы беженкины дети углем двери... не попортили бы гвоздями стены... не рубят ли хворост на полу. Чертова бабка! Дома рушатся, города горят, а я за эту дыру никак не расплачусь. Алвина, сегодня нам навоз вывозить... Алвина, грядку прополи... Алвина, выкоси... У Швортелей мы спокойнее проживем, а там и домой вернемся.
– Ах, вот как ты себе представляешь конец войны! – сказал Петерис осипшим голосом.
– Да, – радостно подтвердила жена. – Ты же сам говорил, что срлдатам эта бойня осточертела. Тысячами с фронта бегут. Ты только бороду не тронь – она выручит нас. Она у тебя растет, как трава на Янов день. Ты уж и теперь на старика похож, а через недельку-другую – в аккурат как дед-пасечник будешь. А когда вернемся на родную Сусею, я эти лохмы тебе враз ножницами отстригу, а самого, как штуку холста, в щелоке вымочу, сразу помолодеешь, как картинка станешь.
– Как картинка... – пробормотал Петерис.
– У Швортелей тебя никто не тронет. Туда хорошо если раз в месяц нищий забредет. Какой теперь без царя порядок? А сунется кто, тоже не беда – заберешься в рощу и прикорнешь под кустом. Мне говорили, – продолжала она вполголоса, – что с фронта труднее всего удрать, если поездом ехать, через города идти надо, там патрули да казаки документы спрашивают. А ты уже тут, значит, считай, что линь из вирши выскочил.
Петерис встал точно с тяжелой ношей на плечах.
– Скажи, кто мы дома были?
– Как, кто были? – не поняла она. – Ты был кузнецом, я женой твоей была, детей растила,
– А разве ты не ворчала: «Да будь неладна такая жизнь. Люди горя не знают, целыми днями водку пьют да песни поют, а я не придумаю, что детям в миску налить!»
– Ну, ворчала...
– Теперь у твоего мужа в руках винтовка..,
– Думаешь, еще десяток немцев убьешь, так тебе с небЬ клецки посыплются?
– Я же, милая, говорил тебе про семнадцатое мая.
– Хороша сказка, только я через час забыла ее.
– Нет, жена, резолюция Совета латышских стрелков 44
Имеется в виду резолюция латышских стрелков от 17 мая (по старому стилю) 1917 г. о власти Советов. – Прим, автора.
[Закрыть] – не сказка.
Алвина кусала губы, в уголках которых змеилась усмешка. /
– Все вы, латышские стрелки, такие: точно козлы, ноги в колесо пихаете. Кому польза от того, что в рождественских боях вы это проклятое Тирельское болото своими трупами удобрили? Все равно там пшеница не родится – ни на болоте, ни на Пулеметной горке, ни на острове Смерти.
– Ты права, в окопах пшеница родиться не будет: ни для нас, ни для немцев. Стрелки это уже поняли. Поймут и немцы.
– Фрицы вовек не поймут этого! Покаты в госпитале был, Ригу сдали. Стрелкам и мертвым покоя нет, их могилы теперь прусские юнкера топчут.
У Петериса на лбу легли морщины.
– Красную Ригу черные генералы предали. Неправда, что немцам не понять, что Вильгельм и юнкера такие же бандиты, как наш сброшенный царь и буржуи. Поймут, милая, поймут! Щдет власть паразитов и у нас, и в Германии. Только клочья полетят.
Тихо брякнула дверная ручка – кто-то несмело дернул ее. Алвина распахнула дверь.
В комнату кубарем влетел Пецис.
– Иди, иди! – крикнула она. – Полюбуйся на своего солдата, готов сам вместо ядра в пушку влезть и по немцам выпалить.
Схватив мальчонку за локоть, она подтолкнула его к отцу.
– Иди, сынок, покажи солдату свою рубашку, она и для огородного чучела не годится!
– Постыдись, – прошептал Петерис. – Зачем ребенка впутываешь...
– Ах, зачем ребенка впутываю!.. А кто три года кряду детей, как кошка, с места на место таскал! Кто три года сломя голову по людям бегал, чтоб для детей добыть корку хлеба или каплю молока выклянчить? Мать! Кто их три года у своей груди грел, жизнь им сохранил? Мать! А ты в это время что делал? Солдатом был – рубил, колол, стрелял таких же, как сам. А твой сын даже слова «отец» не знает, хоть раз он назвал тебя папкой?
– Будь же разумной! – умолял Петерис. – Ты права!
– И тебе я принесла жизнь! – Алвина побагровела. – Так тебе не нравится это...
Мальчуган с перепугу забился под шинель, висевшую на крючке в углу. Петерис шевелил челюстями.
– Ты сказала «жизнь»! Но я не хочу жить только для себя. Мы, стрелки, мы, солдаты, несем жизнь всем народам России.
– Пустые слова, все равно что: «уж ты потерпи, зато на небесах лучше будет...» – Она вдруг обмякла. Так обмякает бегун, усомнившись, хватит ли сил до цели. – Ну и пускай другие несут жизнь народам, а с тебя хватит. У тебя семья. Да и подло это – гнать на войну тех, у кого дети. Пускай молодые, холостые да вдовые дерутся!
Алвинины глаза наполнились слезами.
– И слушать не хочу! – продолжала она. – Где наш Янит, наш последыш. – Она уже рыдала. – Лежит маль: чонка в песках у Великих Лук. Сыночек, родной мой, отец и не видал тебя, даже ни разу ты ему не улыбнулся.
На фронте, в начале июня, Петерис во время затишья братался с немецкими солдатами. На ничьей земле он встретился с саксонцем Гансом. Петерис знал десятка два немецких слов. А Ганс, побывав в Курляндии, выучил несколько латышских. Хоть и безъязыкие, они потолковали на славу и расстались довольные. Ганс, уползая к своим, пыхтел самокруткой и бормотал «мир», а Петерис закурил сигарету Ганса и сказал «фриден». Враги поняли друг друга, а вот жене не понять...
На фронте солдат Лапинь был сторожек, как охотник. В разведке улавливал малейший шорох, скрип, треск. Но теперь Петерис ничего не слышал и не видел. Не заметил, как жена вытащила из-под шинели спрятавшегося там Пе-циса и поволокла его к столу. Не догадывался он, что вот-вот жена и ребенок упадут перед ним на колени, будут плакать, умолять, колотиться головой об пол.
А в душе Алвины шла борьба. Может быть, еще более тяжелая и болезненная – ведь у нее двое детей на руках. Будь Алвина одна – она всю Россию вдоль и поперек исколесила бы. А теперь она солдатка и привязана к каморке Лиепниеков, где в окно никогда не заглянет луч солнца.
Одно дело в Швортелях, другое – на фронте. Где выход?
Мать отпустила сынишку. Тот уже не прятался за шинелью, а, поднявшись на носки, макал пальчик в щербатую чашку, в опавшую мыльную пену. Сама Алвина навалилась мужу на плечо и снова начала сдавленным, полным горечи и отчаяния голосом:
– Я знаю, Петерис, весь мир воюет, и я вовсе не хочу выставлять напоказ свои слезы, колотить себя в грудь: глядите на меня, сжальтесь над святой мученицей. Но наша семья уже ведь пожертвовала одного на алтарь войны. Не довольно ли? В театрах показывают трагедии... а нам никакие театры не нужны... мы сами играем трагедии...
Петерис молчал. Он даже не шелохнулся.
– Бог ты мой, не будь слепым. Ведь люди с фронта бегут... бегут...
Петерис поднял голову. Его глаза затуманились.
– Это не для всех людей годится...
– Для всех людей... Пушечное мясо вы, а не люди, согнали вас в окопы, как баранов на бойню.
Петерис еще выше вскинул голову.
– Да, мы были баранами. Как тебе объяснить это. Помнишь, когда мы познакомились... как я тогда запинался. Мы уже целовались, а я толком так ничего и не сумел тебе сказать...
Она хорошо это помнила, помнила милого, неуклюжего медведя!
– Если б подыскала ты мне этих Швортелей еще весною – тогда другое дело. Я бы ни секунды не колебался. Знаешь... – Он покачал головой. – Иногда хотелось в мышь, в крота превратиться. Любой твари я тогда завидовал. Вот тогда я сказал бы тебе: спасибо, избавила меня от фронта, И торчал бы я в запечье вместе с прусаками и сверчками... Отсиживался бы в погребе с лягушками и жабами. Достал бы костыли и прыгал бы по твоим Швортелям, как воробей. Но теперь не могу... не уговаривай...
Алвина сухо спросила:
– Что тебе дадут эти Советы? Вы решили: всю власть Советам. А где ты видел на свете такую власть? Поналезут в ваши Советы всякие господчики.
– А что такое Советы? – резко ответил Петерис вопросом. – Мы сами! Фабричные рабочие, батраки, ремесленники... Так это мы, по-твоему, в господчиков превратимся? Не говори мне: Лапйни навоевались... Если на мир твоими глазами смотреть, то, может, оно и так. Но я из тех, кто понял теперь, как надо громить этих гадов... Трудно мне все это объяснить... Если бы у меня такой гвоздь мудрости...
– Чтоб вогнать мне в голову?
– Если те, что поняли теперь смысл жизни, отступятся и побегут, то к чему мы придем? Неужто мы трусливее и глупее тех, что восстали в пятом году? Послушай, тогда у наших отцов и братьев оружия не было... твой отец с одной косой штурмовал баронский замок. Остановила бы ты отца? Он сам потом сетовал: «Эх, будь у нас по кремневому ружьишку – мы бы баронов этих, как мешки с тряпьем, тряханули». А у нас теперь винтовки, пулеметы, пушки. Так неужто я теперь от оружия откажусь? Нет, не жди этого!..
Алвина молчала. Не говорила ни да, ни нет.
А Пецис спросил:
– Солдат, куда пена девалась?
* * *
Алвина пошла быстрее. Муж сегодня утром собирался на станцию. Накануне он сказал: лучше обожду на станции, ты же знаешь, поезда теперь ходят как попало.
Чем ближе к дому, тем горячее Алвина молит бога: господи, задержи Петериса, задержи... Он у меня такой отчаянный, может и не простившись уйти. Правильно ли она поступила? Не проводив еще мужа, чуть свет побежала к Швортелям. Правильно! Ей все равно сегодня туда идти надо было... Так уж лучше утром это сделать, – быстрее проститься, не так тяжело будет.
Молитвы сменялись проклятиями. Ну и люди эти Швортели. Только из-за них одних другая, новая власть нужна!
Петерис, уже собравшись в дорогу, сидел перед домом на ясеневом чурбаке. Завидев жену, он тихо сказал:
– С Алмой я уже простился, она свиней погнала. Могли бы сегодня за свиньями и старики Лиепниеки при-* смотреть.
– Лучше с этими индюками не связываться.
– Пецитис еще спит, не буди... я его поцеловал. Ну, так... – Петерис протянул жене руку.
– Погоди!.. – Алвина убежала в дом.
Петерис забеспокоился. До станции, правда, близко, но если поезд не сразу услышишь, то наперегонки с ним бежать бесполезно. Придется до Витебска добираться товарным, на тормозе. А потом уж думать, как в Новосоколь-ники попасть...
Чего это она в комнате пропадает? Думает задержать его? Он же вчера сказал: ни на час не задержусь. Неизвестно, когда партия призовет повернуть оружие. Дезертиром не стану! Ну, чего она там возится? В дорогу что:ни-будь собирает, что ли? Он никакой еды не возьмет... ни яблок, ни сыра. Сами сидят голодные. Пора идти.
– Петерис! – Из дома выбежала Алвина. Волосы у нее растрепались. – Прямо обыскалась я: твой любимый сыночек, наверное, утащил... – Она протянула мужу из пестрых лоскутков кисет. – Только жалко, пустой... Были две пачки махорки... вчера не отыскала, не до того было, а сегодня как сквозь землю провалились.
– Спасибо, Алвина! – Глаза мужа засияли, голос потеплел. – Ты о махорке не жалей – это к возвращению.
– Не думай, что я вру... ей-богу, была! Завалялась, должно быть, в тряпье...
В рваной рубашонке на крыльцо выбежал Пецис.
– Где солдат?
– Назови же наконец солдата папкой, – сказал Петерис и подхватил мальчонку на руки.
– Ой, не хочу... Колоться будешь! Ой!.. Где твоя щетина? Мам, смотри: солдат без щетины!
Вдали загудел паровоз. Петерис поцеловал жену и сына.
– Ждите меня с жизнью, с Советской властью! До свидания, Алвина!,, – Он припустился бегом, напрямик
через картофельное поле – к станции. Жена с сыном провожали его взглядом. Солдат споткнулся, упал, опять вскочил на ноги и рысью помчался дальше. Пецис дернул мать за кофту.
– Мам, почему солдат убежал? Я не хочу... Он хороший!
– Сам виноват. – Мать потрепала малыша по щеке. – Называл бы его папкой, он бы остался.
Малыш проворно взобрался на чурбак, на котором недавно сидел Петерис Лапинь, и во все горло закричал:
– Пап-ка-а!
. Ему в ответ прогудел подходивший к станции поезди
1
Старики Винтеры ждут сына домой. На заклание обречены две курицы и боров, до того разжиревший, что его едва ноги носят. Новая метла разорила в доме все паутинные царства. И все ж, почему-то не светятся радостью стариковские глаза и лица.
– Говори что хочешь, Лизе, а я нынче ночью пойду1
Натруженными руками жена хватается за голову:
в висках звенит кровь.
– Юрис, да кому это нужно? Сколько всего натерпелись. Не хочу больше бессонных ночей...
Старый Винтер повернулся к окну. В кротких лучах солнца он похож на великана. Седые пряди в русой бороде будто подчеркивают нерушимость его стариковского слова.
– Видишь, Лизе, за ржаным полем пригорочек?
– Тот, где у нас всегда была хорошая картошка?
– Он самый. И разве ж не грех отнять его у нашего сына?
Бесшумной поступью подходит жена к великану. Солнце обратило на нее свой взор, и вспыхнули в глазах женщины радужные слезинки.
– Юрис, разве не жаль мне того пригорка? Почитай дйа года пни сосновые там корчевали. С той поры и ревматизм в костях засел.
– Так чего тогда ворчишь? Как проклятые на холоде мерзли, в жару потом обливались. Чтоб я теперь отступился, чужакам свою землю отдал? Не бывать тому!
Поначалу солнце пыталось осушить слезы женщины, но вскоре, утомившись, махнуло рукой и скрылось за тучами.
– Юрис, да в своем ли ты уме! Как бы все опять боком не вышло, как тогда, три года назад...
– Не бойся, на сей раз чин чином все обделаю, уж поверь мне! И хороший будет подарочек сыну.
225
8 Перо и маузер
Петер Винтер вскакивает с места, прижимается лицом к вагонному окну, опять садится и снова вскакивает. Поезд делает остановки на тех самых станциях, что и три года назад. И тянется он так медленно, будто везет дорогой фарфор. Вот промелькнул за окном последний семафор.
После заливистого свиста поезд начинает притормаживать. В лицо Петеру пахнуло странным теплом: слезай, парень, вот ты и приехал! Без тебя покатит по республике этот медлительный поезд.
Широким шагом выходит он на большак. Остановился. Здравствуй, родная земля, здравствуй, синий бор! После трех лет разлуки возвратился к вам демобилизованный красноармеец. Не забыли его?
з
Петер считает шаги. Но с такой неспешностью плывет навстречу еловая просека, понемногу уже кутаясь в серые сумерки. Когда путник пересек журчащий ручей, почудилось ему, будто над серым сумраком вскинулось трепетное зарево. И опять остановился парень: нет, никто из вас Петера не забыл, никто, никто! Той истории,* в которую он тогда по глупости влип, конечно, со счетов не сбросить. Но вы уж не сердитесь: теперь он совсем другой!