Текст книги "Перо и маузер "

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Вскоре бронепоезд двинулся в сторону станции. Но долго еще пламя озаряло ночное небо и огненные языки лизали снег и придорожные кусты. Потом на поле боя наступила тишина. Где-то вдали прогремели последние выстрелы, посланные вдогонку отступавшим белым. Но вот и они смолкли. Наступила тишина.

Утром на станции собралось много народу посмотреть на отнятый у врага бронепоезд. Все смеялись над хвастливыми лозунгами «Смерть большевикам», написанными на вагонах, и дивились невиданным рисункам – черепу с двумя скрещенными костями.

Подойдя к обгоревшим вагонам, люди с содроганием увидели на почерневших платформах, между искривленными стержнями, обуглившиеся трупы, разбросанные в самых диковинных позах. Это были белогвардейцы: оглушенные выстрелами и раненные, они не успели спрыгнуть с поезда и сгорели.

– Господи, страсти какие! промолвила старуха в сером платке, утирая глаза. Кто знает, стало ли ей жаль погибших или она вспомнила о сыне, убитом под Борисоглебском. – Неужели же нельзя без этого?

– Нет, нельзя, – ответил ей Антон Нейланд, стоявший у поезда. Он хотел что-то сказать ей, но, вспомнив, что прошлой ночью в бою погиб его лучший друг Алфред Микелсон, промолчал. Потом посмотрел на старую женщину и еще раз твердо сказал: – Нельзя!

колокольня

При форсировании Днепра погибли десятки латышских стрелков. Их сразили белогвардейские пули, и молодые жизни поглотила пучина, пустив по голубой воде красные разводы.

Когда стихли бои, рыбаки выловили в плавнях трупы. Похоронили их на берегу под акациями, вблизи станицы Казацкой. Окрестные жители до сих пор это место зовут «Латышской могилой».

Весной, когда цветет акация и над степью плывет ее медвяный запах, там в лад со звонкими ветрами звучат песни. Поет молодежь, радуясь солнечным утрам, в которых столько бодрости, жизни, веселья. Звенят песни по берегам свободного Днепра, пышно цветет акация на могиле латышских стрелков. А на левом берегу, как раз напротив, стоит монастырь. В нем устроен свиноводческий совхоз «Победа революции». Директором этого хозяйства был недавно назначен бывший латышский стрелок Джек Эйланд.

Еще издали, с палубы парохода, Эйланд приметил монастырскую колокольню, как и прежде гордо возвышавшуюся на крутом берегу, далеко видимую отовсюду. Эйланд люто ненавидел эту колокольню еще с той поры, когда ему пришлось изрядно поторчать на ее верхотуре по соседству с колоколами. Пока шли бои, те хранили молчание. И только когда осколок снаряда или шальная пуля ударялись об их позеленевшие бока, колокола, точно раненные, глухо стонали. И монастырские монахи, словно крысы, затаившиеся в подвалах, испуганно крестились и тарабарили молитвы.

Колокольня была хорошим наблюдательным пунктом. Оттуда просматривалась вся окрестность, чуть ли не до

самого моря. С макушки колокольни как на ладони были видны передвижения противника. С колокольни можно было корректировать огонь артиллерии, беспощадно громившей сосредоточения вражеских войск. _

Потому-то колокольня постоянно находилась под обстрелом, независимо от того, в чьих руках она была. Но колокольня, всем на зло, продолжала надменно возвышаться над степью. Она пестрела от выбоин, снаряды дробили ее толстые стены, и все-таки ни перед кем не склонила она головы. И местные жители невольно прониклись благоговением к монастырю, который, казалось, сам бог бережет.

Когда Эйланд приехал в совхоз, он взглянул на колокольню, как на заклятого врага.

Из монастыря давно прогнали монахов, в церкви устроили склад и амбар. В зимнем помещении открыли школу, клуб, в кельях расселились рабочие.

От дождей и ветров ржавели колокола, теперь уже навсегда онемевшие. Не слышно более монашьей тарабарщины, не слышно причитаний о вечном блаженстве. Свиньи ели и пили из мраморных кормушек – приспособили белые надмогильные крышки, под которыми догнивали кости окрестных помещиков и попов. Кресты и памятники со стершимися надписями тоже пошли в дело. Монастырское кладбище постепенно выравнивалось, земля освобождалась от давивших ее камней. И только громада колокольни высилась гордо, надменно и вызывающе, затаив в себе память о вчерашнем дне.

Джек Эйланд получил указания расширить хозяйство. Трест выделял немалые средства на строительные нужды, предлагая необходимые материалы разыскать на месте.

– Но из чего же будем строить свинарники? Из песка не выстроишь. Плавни тоже не подходят, – рассуждали рабочие совхоза, ознакомившись с новым заданием.

«В самом деле, где взять материалы, если в степи последний камень подобран, если в парке каждое дерево на счету»,– размышлял Эйланд. Перебрав все возможные варианты, он наконец нашел удивительно простой выход.

В колокольне уйма строительного материала, и торчит она бельмом на глазу, совершенно ненужной. Почему бы

не взорвать ее, не использовать камень в строительстве? Предложение показалось настолько очевидным и естественным, что все подивились, как это раньше никто не додумался.

Уже через несколько дней приступили к сносу. Тем утром Днепр беспокойно катил свои воды, а по затопленным плавням метался низкий порывистый ветер. На берегу угрюмо шумел парк. Ночью прошел дождь, над степью все еще плутали всклокоченные облака, напоминая перепуганных подранков.

Вокруг колокольни собрались чуть ли не все рабочие совхоза. Каждому хотелось посмотреть, как станут крест снимать.

Действительно, добраться до него было не просто. Снаряды раскроили, раскрошили стены, уничтожив целый пролет лестницы, тем самым отрезав путь к верхушке колокольни. До сих пор туда никто не забирался, поскольку это было связано с большим риском.

И вот теперь Эйланд с двумя рабочими пытался залезть на самый верх. Чтобы восстановить путь, проделанный некогда с винтовкой за плечами, пришлось втащить лестницу, привязать ее веревками. Нелегкое дело – как раз в этом месте колокольня была разбита гораздо больше, чем это казалось снизу. Только к полудню удалось подобраться к верхушке колокольни, где крепилось основание креста.

Эйланд надавил головой на тяжелую крышку люка, открывавшего доступ наверх. Как и тем жарким летом, он надеялся увидеть узкие оконца, сквозь которые так хорошо видна окрестность, надеялся услышать свист степного ветра в выемках стен, испещренных пулями.

Но он не увидел ни слуховых оконц, ни окрестностей, не услышал свиста ветра. Глазам его открылась странная картина, совершенно ошеломившая его. Через поперечный брус была переброшена драная истлевшая шинель, а по всему тесному помещению разбросаны кости и тряпье. _в

Эйланд невольно отпрянул. Ему показалось, что он попал в склеп. Ветер дохнул сухим запахом гнили. Перепуганные галки с громким криком порхнули на волю. Эйланд рывком откинул до отказа крышку люка и взобрался наверх.

– Залезайте, ребята! Быстро! – крикнул он, оглядывая помещения.

Пыль, птичий помет и прочий мусор густо устилали пол. Между потолком и поперечными балками торчали гнезда, свитые из речного тростнику и степных былинок. На полу под шинелью были ржавые гильзы и желтые кости. У стены, обращенной к Днепру, лежал череп, на нем истлевшая фуражка, по другую сторону—вконец сгнившие сапоги, из дырявых голенищ торчали кости. Тут же валялся револьвер с двумя нерасстрелянными патронами и наполовину занесенный песком бинокль.

– Батюшки, это что такое? – вырвалось у одного из рабочих. – Да тут, никак, монах за молитвой богу душу отдал.

– Как бы не так, за молитвой... Небось белякам подавал сигналы да скопытился от нашей пули.

Эйланд приподнял шинель. Из нее, как из старого тюфяка, посыпалась труха, заклубилась пыль.

– Не монах это, – проговорил^ в раздумье Эйланд.– Может быть, даже наш человек.

Не один разведчик в то лето был сражен здесь пулей. Распахнул шинель. Да, внутри были еще какие-то клочья одежды. Все ясно: тут на ветру уже несколько лет иссыхал и тлел человек, останки которого они обнаружили.

Эйланд бросил шийель на пол. И опять взметнулась пыль. Какой-то жук шуршал в проеме окна в ворохе сухих листьев, нанесенных сюда птицами. Вдруг в груде тряпья рабочие приметили полусгнивший ранец. Обычный офицерский ранец. Из него Эйланд достал клочки бумаги, видимо, остатки полевой карты, ее тоже время не щадило. Среди прочих бумаг оказалась небольшая записная книжка в кожаном переплете.

Дрожащими руками Эйланд раскрыл ее. Записи, сделанные чернильным карандашом, местами совершенно выцвели, некоторые страницы начисто размыло, но кое-что можно было разобрать. Эйланд сообразил, что это записная книжка разведчика. Раскрыл первую страницу. В уголке довольно четко было выведено:

Поручик Миронов, лето 1920 года.

Собравшиеся внизу люди кричали от нетерпения. Наверху же крики были едва слышны, будто доносились они

193

7 Перо и маузер

с того берега Днепра. Эйланд сунул записную книжку в карман.

– А ну, ребята, соберите кости и тряпки в мешок. Будет время – похороним. А сейчас давайте-ка за крест приниматься.

Сотни глаз в тот день неотступно следили за небом – там люди собирались опрокинуть колокольню, веками славившую господа бога. Рухнул крест, и по степи пронеслось ликование. Уже через час началась разборка стен.

А вечером, когда поутихли степные ветры и солнце закатилось за багряные облака, когда смолкли разговоры о найденных костях, Эйланд засел в своей комнате и принялся читать заметки поручика Миронова.

–В станице на правом берегу

противник. Особой активности не проявляет. Артиллерия в лощине за станицей – – – – – – – – – – – – – – – – – – – редкая перестрелка. Река

укрыта утренним туманом: ничего не видно–

–на монастырь внезапное нападение. Тяжело ранен в ногу. Остаюсь в тылу врага.

Наши отступают в панике, хотя для этого нет оснований. По моим наблюдениям, силы противника незначительны. Продолжают наступать–

направлении – – – – – – – – – – – – —

–лично мне опасность угрожает

теперь главным образом от своих. Пушки бьют по колокольне. Два снаряда как будто угодили в колокола, и они разразились оглушающим звоном.

Подтверждаются штабные данные: именно в этом районе действуют латышские стрелки и кавалерийский полк 52-й дивизии. Известный по желтым козырькам фуражек – – _____ – – – – – – – —

Нет сомнений, силы противника незначительны. Район оперативных действий его все время расширяется. А подкреплений не поступает. Внезапным контрударом можно было бы отбросить противника за Днепр, восстановив тем самым прежнее положение.

В районе станицы Казацкой на реке–

лодки. В степи рассредоточенные цепи противника. Кавалерия затыкает образовавшуюся брешь. Противник ломится по направлению к Черненко. Наша артиллерия ведет прицельный огонь. Уверен, к вечеру противник будет отбит.

Монастырь словно вымер. Никаких частей. Штаб разместился в двухэтажном здании, что справа от собора. В степи беспрерывно идут бои.

Южнее монастыря вдоль дороги, ведущей на–

противник занимает позиции–

подохнут с голоду. Третий день им не привозят еды.

Эйланд читал эти отрывочные записи, и давнишние события вставали перед глазами гораздо отчетливей, чем было описано в дневнике поручика Миронова.

Тогда был получен приказ форсировать Днепр в трех местах, чтобы затем, по мере успешного развития операции, наступать в -направлении Перекопа, уничтожая на своем пути противника. Таково было в общих чертах боевое задание, о котором Эйланд, будучи рядовым, не знал никаких подробностей. Стрелки внимательно следили за передвижением и размещением противника на том берегу. Подробнейшим образом они ознакомились и со своим берегом – подходами, переправами.

После полуночи стрелки погрузились в рыбацкие лодки. Ночь выдалась тихая, спокойная, река, приглушенно журча, катила к морю свои темные воды. Противоположный берег казался черным и таинственным. Там затаился враг. Лодки плыли на значительном расстоянии друг от друга, чтобы заставить противника рассредоточить огонь, а самим сохранить маневренность. Глубоко оседая в воде, одинокие и грузные, плыли лодки, но каждый стрелок сознавал, что одновременно через Днепр переправляются тысячи товарищей по оружию. И чем ближе берег, тем больше напряжение. Каждый ждал одного и того же: сейчас огненные вспышки расколят темноту и засвистят над головами пули. Черные воды казались еще более жуткими. Но противник медлил. Он. видимо, решил подпустить лодки совсем близко, чтобы из пулеметов перебить весь десант. Каждый нерв натянут, как струна, вот-вот оборвется. Все только и ждут, чтобы враг поскорей спугнул эту тишину, нарушаемую лишь всплесками весел и прерывистым дыханием стрелков.

А противник просто-напросто не – ожидал стрелков. Первые редкие выстрелы прозвучали, когда стрелки были в двух шагах от берега. Это было нестрашно. Стрелки бросились врукопашную, застигнутый врасплох противник отступал или сдавался в плен. Смяв береговые караулы, стрелки двинулись к монастырю. Приходилось брести через глинистые скользкие ручьи, через поросшие высоким тростником протоки, продираться сквозь густой кустарник, плавни, перелезать через поваленные, с корнями вывороченные деревья. Берег притока Днепра под монастырскими стенами был затянут колючей проволокой, а брод и мост охраняли пулеметы. Внезапным броском* стрелки смяли и эту заставу. Противник, оказавшийся малочисленным, в панике отступил. На своем, берегу он, видимо, выставил лишь отдельные сторожевые посты, в задачу которых входило помешать высадке десанта. Основные же силы находились в глубине. Они должны были контратаковать и уничтожить противника, когда будет установлена его численность. Так белогвардейцы поступали и на других участках предполагаемых переправ, причем в одном месте им удалось отбросить отважных десантников. Однако об этом Эйланд узнал значительно позже.

Завязались бои на редкость ожесточенные. Полки стрелков заметно поредели. После кровопролитных июльских сражений один из них был не более прежнего батальона. Белогвардейцы раз в пять превосходили их,численностью. И тем не менее стрелки держались стойко, они ведь знали, за что. воюют. Кроме того, слева и справа по флангам другие части Красной Армии поддерживали их наступление. Понемногу оно разрасталось и ширилось. Однако все оказалось куда сложнее, чем думали вначале.

Поручик Миронов был прав: в течение трех дней им выдавали всего лишь по ломтю черствого хлеба. Солнце палило нещадно. Песчаные дороги накалились, как жаровни. Над томительно однообразной степью с разбросанными то там, то здесь курганами плыл жаркий воздух. Только на хуторах в тени тополей, абрикосовых деревьев можно было отыскать прохладу и перевести дух.

Но отдыхать было некогда. Наступление продолжалось, линия фронта все больше вытягивалась. Появлялись бреши, в них стремилась прорваться конница противника.

Эйланд читал дальше:

Вчера наши дважды ходили в атаку. Красные упорно

обороняются. Сегодня–пяти атак

они все-таки отступили.

Болит моя раненая нога. Голоден как волк. Странная мысль промелькнула сегодня. Что, если наши так быстро не прогонят красных за Днепр? Сколько я здесь продержусь? Попробовать спуститься? Глупости! Чтобы отдать себя в руки красных?

Наши бьют отлично: прямо по колокольне. Если бы вы знали, друзья, что здесь сидит поручик Миронов?! Бац! Вот опять! Еще одно такое попадание, и колокольня разлетится вдребезги. Трещит по швам и крошится верная подружка. – – – – – – – – – – —

До чего же томительны ночи. Отчего так редко стреляют? Неужели бои затягиваются? Выброшенный десант необходимо немедленно уничтожить, иначе красные перебросят подкрепления.

Все чаще преследует мысль–

–черные галки–

судьба моя–нога.

Об этих сволочных латышах я столько наслышался. Словно гадкие твари, расползлись они по нашей зёмле. И ведь находятся русские, которые с ними заодно.

Как странно. Мысль о смерти не дает покоя. Црошу прощения. Но сегодня, когда я не смог подняться и подойти к окну, я впервые почувствовал, что я не разведчик. Поручик Миронов! Черт подери, неужто тебе суждено заживо сгнить на этой колокольне, стать пищей для галок? Чего тянете – наступайте?!

Собрав все силк, подполз к окну. Как далека и как близка эта степь. Отсюда я вижу парк родного поместья по ту сторону Днепра. И грустно и больно. Не сердитесь, что вместо стратегии – лирика. Я болен. Болит нога. Болит голова, ломит виски. Я весь как разверстая ра«а.

В монастырском саду собралась толпа. Много красноармейцев. Они так похожи на разбойников с большой дороги: оборванные, босоногие, серые, как земля. Вроде бы митингуют... Кто-то произносит речь, но кто? В воздухе мелькают кулаки... Наседают, грозят. Так... так... Хватайте друг друга за глотки. Грызитесь–

Этот эпизод Эйланду хорошо запомнился. За него потом укоряли латышских стрелков, хотя и не совсем обоснованно.

Три дня без передышки стрелки провели в боях. Преследуя противника, потом сами отступая, они исходили сотни верст по раскаленной степи. Не смыкая глаз ни днем ни ночью. Эйланд припомнил дерзкую ночную атаку врага. В лунном свете надвигавшаяся цепь казалась черной змеей, она извивалась в дикой злобе, изрыгая свинец и огонь. Цепи стрелков были редки, рассредоточены.

И все же они отразили атаку. Это стоило нечеловеческих усилий. Эйланду редко приходилось видеть что-либо подобное. Степь полыхала вспышками огней, блестели штыки, к небу взлетали фонтаны земли. Стрелки стояли насмерть. Казалось, они зубами вгрызлись в эту землю, которую видели впервые, а кое-кто и в последний раз в своей жизни. Ночь пролетела без единой минуты отдыха. А днем противник перебросил с другого участка свежие подкрепления. И опять пришлось принять бой.

А тут новое несчастье. Одежду и обувь разодрали в клочья в первые же дни. Раскаленный песок обжигал бос^е ноги, колючки, стерня раздирали их в кровь, которая сразу спекалась, и все тело было сплошь покрыто струпьями и ноющими ранами.

В таком вот состоянии находились стрелки, когда их наконец вывели из-под огня в монастырь, чтобы дать передышку. Все ожидали этой передышки как большого и светлого праздника. Каждый мечтал хотя бы на несколько минут закрыть глаза, забыться, и еще сполоснуть свои пыльные раны в днепровских водах. И тут как раз был получен приказ занять исходные позиции. Пришло сообщение, что бригада на фланге отброшена за Днепр. Многие погибли, утонули. Закрались сомнения, имеет ли смысл и дальше удерживать этот проклятый берег. Усталость была беспредельной. Казалось, в ней, как в глубоком колодце, иссякают и тонут последние <щлы.

И вот в такую минуту один из агитаторов, прибывших с того берега, воскликнул:

– Так и знайте, что, отказываясь идти в наступление и вместо этого требуя хлеба, вы предаете революцию!

Стрелки пришли в ярость. В воздухе замелькали кулаки, агитатора едва не застрелили. Комиссару насилу удалось успокоить стрелков.

Но потом в строю они долго еще кипятились:

– У самого молоко еще на губах не обсохло, а он учить нас вздумал. Трепло несчастное!

Миронов продолжал свои записи:

Подниматься к окну все труднее. Невероятная усталость и бессилие. Может, пустить себе пулю в лоб? Что за вздор, поручик Миронов! Это же трусость, отступление. Нет, и так слишком долго отступали. От Орла до Перекопа. Довольно! Опять забраться в Крым? Никогда!

. К окну уже не полезу. Это стоит ужасных мучений. Силы надо беречь.

В таком случае, что же ты за .разведчик? Собираешься дрыхнуть в этом загаженном гнезде, пока красных загонят в Днепр? А если это случится не скоро? Если красных не потопят в днепровских топях?

Проклятая нога!

Потерян счет дням. Ночи кажутся бесконечными. Хотя бы каплю воды! Но, может, они и Днепр испоганили?

Испоганили всю Россию. Топчет ее русский, латыш, китаец, жид, мадьяр, поляк, башкир...

За монастырским парком слышна перестрелка.

Понемногу нарастает. Может, наши перешли в наступление? Давно не слыхал я радостного стрекота пулеметов.

Ласкают слух эти шумы битвы, залетающие сюда из внешнего мира...

Это было одно из последних сражений во время тех семи дней, что Эйланд находился на левом берегу.

Цепи залегли совсем близко друг от друга. Белые – в винограднике, стрелки – по ту сторону дороги. Так близко, что, окопавшись, они перестреливались, переругивались:

– Подлец латыш, куда катишь?

– Задать вам перцу, чертям толстозадым!

Белые открыли бешеную пальбу. Стреляли и, не вставая с места, орали:

– Ур-р-р-р-а-а! Ур-р-р-а-а!

В атаку все же пойти не решились.

– Ну что, сдрейфили? – кричали стрелки.

– А куда торопиться, бардаков на том свете нет, – отзывались белые.

На следующее утро, получив подкрепление, белые широким фронтом перешли в наступление. В соседней дивизии был убит командир. Всю степь опять заволокло сизым туманом.

И дальше Джек Эйланд прочитал:

Где-то у Днепра кукует кукушка. Может, красных уже прогнали? Не могу подползти к окну.

Я буду ждать, я знаю, вы придете за мной, мои отважные орлы.

Если только останусь жив, я научу вас, как ненавидеть врага.

В этой колокольне я до тонкостей познал науку ненависти.

А если вы найдете мой труп, – может статься, я не дождусь вас, – так знайте, поручик Миронов задохнулся от ненависти.

Обагрите степь кровью врагов.

На Украине глубокие колодцы. В них можно скинуть целую роту стрелков.

Стройте мосты через Днепр из костей красных.

Вы еще не пришли?

Значит, вы их не прогнали за Днепр? И все же я буду ждать вас!

Мое последнее желание: увезите меня за Днепр в мой тенистый парк. Там фамильное кладбище Мироновых. Похороните меня на том кладбище. Пусть растет, благо-

ухает сирень над моей могилой. Поручик МиронсЬ’^пгого заслужил. /

Поручик Миронов простым солдатом дрался под Кро-мами в составе офицерской дивизии Дроздова. Под Харьковом он командовал батальоном, истребившей вражескую роту до последнего солдата. В апреле поручик Миронов был на валу под Перекопом, и на эту колокольню он взобрался для того, чтоб указать вам путь к Днепру.

Хочу увидеть степь.

Воет ветер. Воет, словно красный волк. Где-то пощелкивают выстрелы.

Нога, как чурбан, синяя, опухшая.

Боль невозможная.

Может, все-таки пулю?

За окном светало, когда Эйланд закончил листать пожелтевшие страницы. Дальше невозможно было что-либо разобрать. Угадывались отдельные бессвязные слова, но общий смысл терялся.

Да, тогда пришлось оставить левобережье, словно продолжая неоконченные записи Миронова, вспоминал Эйланд. Оставили и монастырь. Если бы только наблюдатели знали, что над ними> всего метр-другой повыше, сидит белогвардеец, они, конечно, взобрались бы наверх, свели с ним счеты.

Покидали монастырь тоже утром.

При всеобщем затишье начали переправу. И вдруг заговорила батарея. Артиллеристы, приметив в степи беляков, ударили по ним прямой наводкой. Первый же снаряд угодил в самую гущу, разметав их ряды. Батарея долго не смолкала. Противник решил, что красные приготовились к упорной обороне, и потому сосредоточил огонь по монастырю. А стрелки со своей батареей уже давно находились на правом берегу. Наблюдая, как белые атакуют покинутый монастырь, они от души смеялись.

Так прошли эти семь дней. Эйланду, да и другим стрелкам казалось, что прошли безрезультатно. Кавалерия Барбовича и офицерская дивизия Маркова на некоторое время отвоевали левобережье. Говорили, неудача объяснялась неправильной расстановкой, дроблением сил. Как бы то ни было, но это послужило хорошим уроком для будущих сражений, увенчавшихся славными победами.

.,.На следующий день над степью клубились тучи известки. Разборка колокольни шла полным ходом. В ней находили невзорвавшиеся снаряды, глубоко засевшие в стенах. Камни кладки были громоздкие, тяжелые. Сколько народу гнуло спины, надрывалось, пока строилась эта колокольня. А теперь ее ломали, смеясь.

Революция и не такие колокольни разрушала!

– Ну, так как нам быть с теми костями? – спросил рабочий, кивнув на лежавший в стороне мешок.

– Закопайте прямо тут за свинарником, – равнодушно бросил Эйланд.

– Выходит, не наш был?

– Не наш!

По городу плыл запах дыма и гари. Ноябрьский ветер то там, то здесь вздымал густые тучи золы и пепла. Город содрогался, вспоминая ужасающий пожар прошедшей ночи. Сгорели склады, сгорел пристанционный поселок. Сгорели сотни приземистых, бедняцких изб с прокопченными потолками, серыми соломенными крышами. В одной из них сгорели дети, и от горя помутился рассудок матери.

Вот почему над станцией, над эшелоном, над. гудящими рельсами, над всем городом плыл этот едкий, разящий и отпугивающий чад.

Кое-где еще клубился дым. Временами даже вспархивали красные языки пламени. Там, где вчера стоял поселок, торчали голые трубы, чернели обезображенные печи, обугленные бревна, обгорелые деревья с опаленными ветвями.

А по городу был расклеен приказ Революционного трибунала:

Смерть врагам революции!

Смерть контрреволюционерам, белогвардейцам!

За поджог и попытку взорвать прошлой ночью эшелон с оружием сегодня утром расстреляны следующие лица:

1. Анисимов Сергей Петрович, бывший офицер, белогвардеец.

2. Смирнов Григорий Андреевич, кулак, спекулянт, контрреволюционер.

3. Куканов Евлампий, священник, шпион.

Революционный трибунал предупреждает, что рука

пролетарской диктатуры безжалостно уничтожит всякого, кто посягнет на власть Советов!

Да здравствует всемирная революция!

Студеный ветер голодным волком с воем рыскал по улицам. На вокзале, в соседних бараках дрожали от хо-лода погорельцы – железнодорожники, крестьяне, дети, старики. Их постепенно размещали по квартирам.

Одна за другой колонны стрелков стягивались к станции. Издалека доносилась артиллерийская канонада. Это приближался враг.

Пожар начался вчера незадолго до полуночи, когда город уже понемногу забывался в беспокойном сне. Порывистый ветер расшвыривал искры, горячий пепел перекидывал пламя от избы к избе, от сарая к сараю. Огонь трещал, растекаясь во все стороны. Вскоре с глухим рычанием взметнулись над крышами огненные фонтаны. Они рвались к небесам, плотно прижатым к земле тьмой осенней ночи. Густые скользящие облака озарились алым заревом.

На улицах, по которым на пожар бежали стрелки и перепуганные жители, с каждой минутой становилось светлее... Город окутывал прозрачный, розоватый туман.

Ветер доносил отдаленные раскаты орудий. Звучали они то тише, то громче – будто снаряды рвались уже на окраине. Пламя полыхало, как в раскаленном горне, а среди огней сломя голову носились обезумевшие, насмерть перепуганные люди. В первую очередь каждый стремился спасти самого себя, отдавая огненному вихрю дом, добро, скотину, все самое дорогое...

Сквозь рев бушевавшего пламени слышалось мычание скотины, суматошные выкрики, писк опаленной птицы, скулеж собак.

Все сливалось в невообразимую сумятицу шумов и звуков, и все окрестности гудели от наседавших огненных валов.

Да, ужасная была ночь.

Айгар еще и часу не отстоял на посту. Совсем недавно вокруг была непроглядная ночь. Ветер жалобно завывал в голых ветвях деревьев, раскачивал редкие фонари на станции, разносил дымок из теплушек, где спали стрелки, беженцы и' сотрудники эвакуируемых советских учреждений.

Теперь стало светло, как днем. Айгар видел охраняемый им и его товарищами эшелон, растянувшийся по запасному пути среди складов и срубов пристанционного поселка. Казалось,'избы, сбившись в кучу, испуганно вздрагивают и, томимые недобрым предчувствием, прислушиваются к лютому треску огня. Неужто им тоже суждено сгореть дотла?

Станция битком забита эшелонами: одни застряли при отступлении, другие – направляясь на фронт, с новым пополнением стрелков, красноармейцев с боеприпасами и продовольствием. Все пути заняты. Отойдет один состав, на его место тут же прибудет другой. Не хватало паровозов, и в беспокойном ожидании на рельсах застыли колеса.

Эшелон, в котором ехал Айгар, Должны были отправить еще вчера. В нем винтовки, пулеметы, гранаты и динамит. Стрелки требовали оружия: ломались штыки, прорывая вражеские цепи, вот каким крепким был враг...

Старый маневровый паровозик, выбиваясь из сил, пропыхтел весь вечер, так и не сумев устранить затор. Потому-то эшелон с оружием и боеприпасами остался стоять на запасных путях, и теперь на него отовсюду наседал пожар. Айгар спокойно прохаживался вдоль вагона, когда к нему подбежал запыхавшийся комиссар.

– Айгар, – крикнул он с ходу.– Айгар, никого не подпускай к эшелону ближе десяти шагов. Никого! Понял? Стрелять после первого предупреждения..,

Айгар кивнул и ответил: _#

– Слушаюсь. Никого не подпускать ближе десяти шагов.

– На территории эшелона введено чрезвычайное положение,– «еще успел бросить комиссар, убегая к станции. Тяжелый кольт у него на боку беспокойно колотился и пошлепывал по коже полушубка.

Комиссар ворвался в кабинет начальника станции и с места в карьер принялся выкрикивать то, что давно накипело в душе:

– Последнее предупреждение. Не отправите эшелон, велю вас арестовать. Понятно?!

И грозно саданул по столу рукояткой револьвера.

Трепыхало дрожащее пламя свечи. Свечное сало округлой лужицей стекало на стол. Кабинет больше освещался светом пожарищ, чем свечи. Из окна было видно, как взлетают снопы жарких искр над ввалившимися крышами.

– Не вы первый, не вы последний собираетесь меня арестовывать, – равнодушно отозвался дежурный. Ну что я могу сделать? Все пути забить!. Такой затор... А у меня всего один паровоз... Один хлипкий паровозик.

Потом добавил, словно оправдываясь:

– Разве я здесь хозяин? Теперь комендант любого эшелона царь и бог, распоряжается как хочет.

– Меня это не интересует, – гаркнул в ответ комиссар. – Понятно? Не интересует. Я знаю одно: нужно во что бы то ни стало отправить эшелон. На фронте ждут боеприпасов.

Оглядевшись по сторонам, – не подслушивает ли кто? – он шепотом произнес:

– Огонь подступает к эшелону. А в нем, помимо снарядов, гранат, еще два вагона с динамитом. Понятно? Два вагона... Взлетит на воздух не только станция, а весь ваш городишко...

Дежурный поднял на него воспаленные от бессонницы глаза.

– Что вы сказали?

– Я сказал, от вас и мокрого места не останется,– выпалил комиссар. – Понятно?

В этот момент снова отскочила расхлябанная дверь и в кабинет ворвались два командира, красноармейца.

– Послушайте! – с порога закричал один из них. – Если вы еще хотя бы на минуту задержите наш эшелон, мы вас... расстреляем.

– Да кому нужна моя жизнь? – равнодушно пробормотал дежурный. – Не вы первый, не вы последний собираетесь меня расстрелять. Ну, что я могу сделать... Скажите – что?

– Где начальник станции? – в нетерпении прервал его комиссар.– Это же саботаж,– ругался он, направляясь к двери. – Контрреволюция!

Ветер швырнул в окно горсть горячих искр, они кошачьими когтями царапнули стекло. На перроне стало совсем светло, как будто по ту сторону составов запылали яркие факелы. Все ярче пламенело небо. Оно краснело,¹ раскалялось словно днище висящего над землею котла.