Текст книги "Жители острова Хемсё"

Автор книги: Август Юхан Стриндберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Август Стриндберг
Жители острова Хемсё

ЖИТЕЛИ ОСТРОВА ХЕМСЁ

Предисловие

Усеянное островами море вблизи Стокгольма – «шхеры» – вот местность, из которой я взял сцены и мотивы для этой книги; она всегда представляла для меня особую притягательную силу. Может быть, это оттого, что моя родина, точнее Стокгольм и его окрестности, составляют часть этих шхер. Ведь Мёлар был первоначально морским рукавом, который сообщался с морем благодаря сильному течению у Сёдра Телье и Стокзунда у Стокгольма. Кеттеншхера, теперешний Риттерхольм, названием своим указывает на то, что здесь раньше была шхера; точно так же, проезжая через Мёлар с его тысячью островками и холмиками, вспоминаешь местность на восток от шведской столицы, растянувшуюся миль на семь в глубь моря и образованную вперемежку из суши и моря.

Вся эта изрезанная часть берега состоит по большей части из мощных архейских отложений гнейса, гранита и железной руды; последней найдено в достаточном для обработки количестве только у Уто. Разновидность гранита, пегматит, выступает местами в таком большом количестве, что его добывают ради полевого шпата, употребляемого фарфоровыми заводами.

Отсутствие более новейших образований, с их горизонтальными пластами, окрашенными в светлые цвета, придает шхерам тот характер дикости и мрачности, который присущ всем архейским образованиям. Благодаря оторванным, диким, бесформенным глыбам, рельеф местности на высотах волнообразен и образует гребни, но там, где море произвело шлифовку, местность ровнее и лишь слегка холмиста.

Однообразие ландшафта внезапно изменяется благодаря богатой почве четвертичного периода с обломками морен и отложениями ледниковой глины. На этой почве прекрасно растут сосны и пихты; стройность пихты придает природе внутренних шхер более изнеженный характер. Сосна более вынослива и распространяется до самого берега моря; она даже растет на ближайших к морю скалах, повернувшись по направлению господствующего ветра.

На низменностях поразительно хороши луга́ благодаря наносам ила и отложениям морских солей. Необработанные луга покрыты богатою растительностью со всеми пышными цветами центральной Швеции, из которых, пожалуй, следует поставить на первом плане орхидеи и адонис. Вдоль берега сияют красотой литрум и лизимахия, в лесах растет голубика, на открытых скалах – брусника, а на болотах нередко можно найти морошку. Острова, расположенные в самой глубине внутренних шхер, имеют более веселый характер благодаря обилию лиственных деревьев и кустов. Дуб там оживает – чернолесье своими мягкими линиями и очень светлой листвой. Рощи, эта особенность севера, соединение высоких деревьев, кустов и лужаек, пожалуй, самое прелестное, что можно видеть. Особенно красиво, когда под сенью берез и сосен орешник окаймляет проездные дороги. Вы все время будто гуляете по английскому парку, пока вдруг не дойдете до скалистого берега с его пихтами и соснами, до торфяного болота или до песчаного берега морской бухты, опоясанной водорослями. Если какая-нибудь бухта врезывается глубже в материк, то она всегда окаймлена ольхами и камышами.

Эта смена мрачности и веселости, бедности и пышности, красоты и дикости придает особую прелесть восточной части шведского архипелага. К этому следует прибавить, что благодаря каменистому берегу морская вода здесь всегда чиста и прозрачна; даже там, где берег устлан морским песком, он настолько тяжел и чист, что купающийся не может брезговать этими купаниями, как на северном берегу Франции, где купанье в море не что иное, как грязевая ванна. Тут вы избавлены от главных неприятных сторон открытого моря и пользуетесь главнейшими удобствами континента; это преимущество островов восточного берега перед скалистым и пустынным западным берегом.

Среди диких животных совсем не водится хищных и опасных зверей. Самыми свирепыми являются лисица, рысь и горностай. Прекрасную дичь представляют лоси, которые водятся здесь в большом количестве и сделали из болот и лесов на самых обширных островах свою главную квартиру. Шкуры барсуков, зайцев, лисиц и тюленей тоже привлекают охотников, а заячья охота на острове Бисшоф пользуется известностью.

Что касается пернатых, то в лесах много тетеревов и глухарей, но туземцы не могут на них охотиться: у них нет собак, необходимых для этой охоты, и они окончательно посвятили себя охоте на морских птиц, в особенности на бакланов; они не щадят и ласковую гагару, хотя делают исключение для самки, сидящей на яйцах; но иногда во время продолжительной охоты охотникам приходится употреблять в пищу яйца этих птиц. В таких случаях их вынимают из-под гагары, которая терпеливо подчиняется этому насилию.

Мясо гагары становится вкусным, если содрать жирную кожу и положить птицу на одну ночь в молоко. Тогда оно становится похожим на мясо северного оленя и теряет вкус ворвани. Точно так же поступают с мясом гусей, нырков, семенных уток, чирков, которые прекрасны на вкус, в особенности если их, как домашнюю утку, нашпиговать петрушкой.

Самая вредная из хищных птиц – это орлан-белохвост, который производит опустошительные набеги на щук, живущих на отмелях в камышах. Редко можно увидеть морского орла – он предпочитает охотиться в открытом море.

Неприятна и порою опасна часто попадающаяся гадюка, которую можно встретить как в зарослях голубики, так и на самом берегу моря. И так велика ее дерзость на островах наружных шхер, что она приподнимается на своем хвосте и, нападая, старается помешать рыбакам выйти из лодки. Простонародье ее не щадит, хотя есть поверье, что она высасывает из земли яд. Жители шхер не питают благоговения перед гадюкой, которую в других местах глубоко чтят.

В этой провинции, состоящей из окруженных водой островов, живет народ, который по имущественному цензу можно распределить на три класса: люди, занимающиеся сельским хозяйством и живущие преимущественно на больших островах; земледельцы и рыбаки, составляющие средний класс, и, наконец, собственно жители шхер, живущие по большей части рыбной ловлей и охотой, но имеющие при этом корову, овцу и несколько кур.

Сельское хозяйство там, где им заниматься можно, отнюдь не в плохих условиях. Отличная глинистая почва родит превосходную пшеницу, и у небогатого поселянина уж на худой конец всегда будет полбы столько, сколько надо для домашнего потребления.

Кроме того надо заметить, что климат сравнительно мягок; он значительно отличается от климата континента на той же широте. Весна наступает на две недели поздней, чем в Стокгольме, так что дачник, выезжающий на шхеры, может пережить раннюю весну два раза в год; осень тоже наступает поздней, потому что осенью вода в море еще сравнительно тепла и действует согревающе на температуру воздуха. В климатическом отношении на шхерах отмечена одна неприятная сторона: это сухое начало и дождливый конец лета; поэтому во время посева и произрастания злаки страдают от засухи, а покос и жатва – от дождя. Мягкостью климат отличается в особенности в о́круге, называемом Нинас. Там в лесу зимует плющ и на шпалерах созревает виноград.

Для рыбака или, собственно говоря, для жителя шхер, понятно, большее значение имеют хорошие рыбные промыслы. Ловят здесь главным образом кильку, эту сельдь Балтийского моря; ее ловят огромными сетями, которые во время весеннего и осеннего лова опускают на значительную глубину. Кроме того, ловят неводом щуку и окуня; иногда также щуку ловят на удочку, а окуня сетью. Не имеющую большой цены камбалу ловят сетью, угря убивают багром или вгоняют в вершу. Налима ловят зимой, ударяя его острогой, в то время когда лед еще прозрачен.

Население этой затерянной и совершенно обособленной от остального мира страны, хорошо спрятанной, кажется, по мнению многих, весьма смешанным. Постоянно само собой происходит своего рода сортировка, так как более интеллигентная часть молодежи всегда уходит во флот, поступает в лоцманы, в таможню. Те, что остаются, более спокойного нрава. Они продолжают дело отца или отправляются в Стокгольм, или ищут себе занятий в центре страны. Шхеры не представляли никогда из себя надежного места для обзаведения семьей и недвижимым имуществом, так как местность открыта неприятелю и право жизни и собственности не особенно ограждается властями, до которых далеко.

Судя по названию отдельных местностей, по типам и обычаям жителей, надо полагать, что этот архипелаг был убежищем для всякого рода людей, которые приходили из глубины страны и здесь по какой-нибудь причине искали уединения. Исторические данные о том, как были приобретены некоторые острова, напоминают фантастические рассказы о пиратах, о подвигах сказочных героев. Местами не вполне ясно указано в поземельных книгах, принадлежат ли земли государству или они только числятся на оброке.

Находятся также указания на переселение туда, или, может быть, лишь на временные высадки, финнов, эстонцев, русских и других жителей восточного побережья. И теперь здесь еще питают явное недоброжелательство в особенности против эстонцев, этих темных личностей, серых по внешнему виду, появляющихся на серых же лодках, как бы сколоченных из старых, прогнивших досок, со снастями, сделанными из штопаных угольных мешков. Когда такого рода бродяга причаливает к берегу, рыбак, отправляясь охотиться в море, издали следит, не показывается ли где на берегу огонь; и он, имея дело с таким морским бродягой, обращается скорей к бутылке водки, чем к ружью; существует молва, основательная ли или неосновательная, не знаю, что здесь контрабандой перевозят в Россию соль.

Существуют и состоятельные обитатели шхер, но большинство живут в бедности, и некоторые даже доходят до того, что всю зиму питаются только тузлуком, головами селедок и картофелем. Промысел рыбака, похожий на судьбу игрока, не приучает к бережливости. Удачный улов делает его в один день состоятельным, и немедленно порождается вера в счастье со всеми ее опасными последствиями.

Отдаленный от блюстителя правосудия, обитатель шхер прибегает при надобности к собственному закону Линча, но из простого коммерческого расчета он охотнее оправдывает, чем осуждает. Может быть, он надеется, что, в свою очередь, будет оправдан, если и на него нагрянет несчастье. Мне однажды пришлось слышать прекрасный образчик снисходительности местных жителей по отношению к преступникам. Мне рассказывали про одного человека, который убил свою жену, и вместо слова «преступление» говорили «проступок».

Обитатель шхер – отшельник; от него далеко до суда, до церкви, до школы, далеко до соседей и далеко до города. Место морских купаний для него ближайший культурный центр; но там он знакомится с роскошью и завидует людям, которые на его глазах три месяца подряд пируют, а трудящихся членов своего же общества, живущих в городе, он не видит. Он стал бы мыслителем, живя в уединении, если бы у него была к этому наклонность; вместо этого он делается мечтателем, чудаком, и, как он ни искусен в своем промысле и как ни прозорлив в обыденной жизни, он легко становится жертвой субъективных ощущений, «прозорливцем», чудаком; делает ошибочные выводы и заключения, смешивая часто причину и следствие; если, например, улов его удачен в тот день, когда он положил монету под камень, то эта монета становится причиной его удачи. Он суеверен, и язычество еще сидит так глубоко в нем, что для него символы христианства равнозначны заклинаниям, заговору, колдовству.

Семья создается сама по себе, по старинным обычаям и сообразно с требованиями природы, среди которых главную роль играют хозяйственные расчеты. Отношения между лицами различных полов непринужденны; брак заключается обыкновенно с появлением ребенка, если девушка держит слово и склонна создать семью. В противном же случае происходят иногда серьезные осложнения, которые могут окончиться полным исчезновением ребенка и другими историями; эти последние доходят до слуха всего света, только не до ушей ленсмана, который, впрочем, ничего сделать не может, так как не находится свидетелей.

Когда вдали от всяких соседей начинаются разрываться семейные узы и долго скрываются жестокие душевные страдания, то часто бывает, что в конце концов прорывается природная сила; тогда привыкший к смерти и преступлениям обитатель шхер бывает зачастую неразборчив в средствах. Тогда там происходят трагические сцены. Я коснулся этого в некоторых моих рассказах. Тогда разрываются узы кровного родства и переступаются запретные преграды. Природа захватывает сильной рукой то, что она может охватить, и голод или любовь не признают ни пощады, ни законов.

Все светлое и радостное в жизни обитателя шхер я попробовал описать в романе «Жители острова Хемсё».

Глава I

Однажды в апрельский вечер он появился внезапно, как метель, с перевязанной через плечо на ремне фляжкой из шведской жести. Клара и Лотта поехали за ним на рыбацкой лодке до купального местечка Даларё. Но прошла целая вечность, пока они уселись в лодку. Им надо было отправиться к купцу за бочкой смолы и в аптеку, чтобы купить серой мази для поросёнка; затем им надо было пойти на почту за маркой; потом надо было идти к Фиалофстром, чтобы заложить петуха и получить за него полфунта тонкой пряжи для сети. И под конец они еще отправились в гостиницу, куда Карлсон пригласил девушек покушать кофе и пирожков.

Наконец-то они вошли в лодку.

Карлсон хотел было управлять ею, но он этого не умел; он еще никогда не видал четырехугольного паруса, поэтому-то и крикнул, чтобы подобрали фок, который совсем не был приготовлен.

На таможенном мостике стояли Лотан и Цёлнер и зубоскалили, глядя на этот маневр, когда лодка прошла через штаг и ее отнесло.

– Послушай-ка! – крикнул, пересилив ветер, молодой лоцман.– У тебя дыра в лодке! Заткни-ка! Заткни!

Пока Карлсон искал отверстие, Клара оттолкнула его и взялась сама за руль. Лотте удалось с помощью руля опять поставить лодку по направлению ветра, и она быстро понеслась через пролив к острову Аспо.

Карлсон был маленький четырехугольный южанин, с голубыми глазами и кривым носом, похожим на двойной крючок. Он был оживлен, игрив и любопытен, но в морском деле он ничего не смыслил. Он и был приглашен на остров Хемсё, в Стокгольмском архипелаге, чтобы взять на себя попечение о поле и скоте; этим никто не хотел заниматься после того, как скончался старый Флод и вдова его осталась одна на мызе.

Забросав девушек вопросами о том, как дела на мызе, Карлсон получил ответы, какие имеют обыкновение давать жители Стокгольмского архипелага, жители шхер.

– Да! Я этого не знаю. Да! Этого я сказать не могу! Да! Этого я положительно не знаю!

Из этого он ровно ничего не понял.

Лодка плескалась между островками и шхерами; исландская утка тем временем гоготала между камышами, а в сосновом лесу токовал тетерев. Лодка плыла по открытой поверхности воды, по «фиордам» и по местам с сильным течением, пока не наступила ночь и не зажглись звезды.

Тогда они вышли в более открытое море, откуда виден маяк Главной Шхеры. Лодка плыла то мимо стеньги с веником, то мимо белого бака, который казался привидением; то блестели, как полотно на солнце, последние снежные полосы; то выплывали из черной воды поплавки от сетей, которые шуршали о киль, когда лодка на них натыкалась. Полусонная чайка, испуганная, спорхнула со своего рифа и переполошила всех морских ласточек и чаек; поднялся невообразимый гам.

Далеко-далеко, там, где звезды опускались в море, блеснули красный и зеленый глаза парохода; он тянул за собой длинную вереницу круглых огоньков, сверкавших через иллюминаторы кают.

Все было ново для Карлсона, и он обо всем расспрашивал; на этот раз ему отвечали на его вопросы, и даже так много, что он скоро понял, что находится на чужбине. Он был «полевой крысой», т. е. приблизительно то же, что для горожан «пришлый из деревни».

Теперь лодка вошла в пролив и оказалась в подветренной стороне; надо было взять на риф парус и грести.

Когда они затем вскоре вошли в другой пролив, то увидали, как заблестел огонек из окна хижины, окруженной ольхами и соснами.

– Вот мы и дома,– заметила Клара.

Лодка вошла в узкую бухту; была вырублена прогалина среди камыша, который зашелестел вокруг лодки; этот шум разбудил щуку, которая, увидя удильную лесу, ушла поглубже в воду.

Залаяла собака, и наверху, в хижине, замелькал фонарь.

Лодку привязали к мосткам, и началась выгрузка. Парус свернули вокруг реи, мачту вынули и канаты намотали на стаг. Бочку со смолой выкатили на берег, и вскоре лоханки, кружки, корзины, узлы лежали на мостках.

Карлсон в полутемноте оглядывался по сторонам и видел все новые и необычные для него предметы. Перед мостками лежал рыболовный ящик с рычагом; вдоль мостка, с одной его стороны, длинные перила были увешаны бакенами для сетей, бечевой, завозными якорями, лотами, шнурами, крючками для удочек; на мостках стояли кадушки для килек, корытца, чаны, кадки, чашки, ящики с приспособлениями для удочек; в начале моста стоял навес, увешанный чучелами для приманки птиц: набивными гагарами, нырками, куликами, турпанами, гоголями; под навесом лежали на подставках паруса и мачты, ремни и багры, ковши, налимьи пестики. А на берегу были вбиты колья, на которых сушились кильковые сети, не меньше самых больших церковных окон, камбаловые сети с петлями, через которые можно было просунуть руку, окуньковые сети, только что связанные и белые, как тончайшие сети для саней.

От мостков по обе стороны тянулись, как аллея при въезде в усадьбу имения, два ряда раздвоенных, вилообразных жердей, на которых висели большие невода.

Теперь фонарь показался на верхнем конце дорожки и осветил посыпанную песком тропинку, на которой сверкали ракушки и высохшие жабры рыб, тогда как в неводах блестела, как иней на паутине, оставшаяся чешуя килек. Но фонарь освещал также лицо старушки, как бы высушенное ветром, и пару маленьких приветливых глаз, сощуренных как при ярком свете. Перед старушкой прыгала собака, косматая дворняжка, которая на море чувствовала себя как дома.

– Ну-с, вернулись вы, девочки? – приветствовала их старуха.– Привезли ли парня?

– Да, тетя. Вот мы, а вот, как видите, и Карлсон! – отвечала Клара.

Старуха вытерла правую руку о фартук и протянула ее работнику.

– Добро пожаловать, Карлсон. Надеюсь, что вам будет у нас хорошо!

– Привезли ли вы кофе и сахару, девочки? – обратилась она к ним.– Убрали ли паруса? В таком случае идите наверх, я дам вам покушать.

Все четверо пошли вверх по пригорку; Карлсон молчал, полный ожидания, заинтересованный тем, как сложится его жизнь на новом месте.

В печи ярко горел огонь; белый складной стол покрывала чистая скатерть, на нем стояла бутылка водки, как песочные часы перевязанная посередине; кругом стояли чашки шведского фарфора, с нарисованными на них розами и незабудками; свежеиспеченный хлеб, поджаренные сухари, тарелка с маслом, сахарница и сливочник дополняли сервировку стола. Карлсон нашел ее богаче, чем то, чего он ожидал в этой богом покинутой местности.

Но и комната приглянулась ему, когда он оглядел ее при свете огня; огонь из печи сливался со светом сальной свечки в медном подсвечнике, отсвечивался в несколько поблекшей полировке секретера красного дерева, отражался в лакированной шкатулке и медном маятнике стенных часов, искрился на серебряной резьбе охотничьего ружья с насечкой, от его блеска выступали золоченые буквы на кожаных корешках книг с проповедями, молитвенниках, календарях, хозяйственных счетоводных книгах.

– Пусть Карлсон подойдет ближе,– пригласила его старуха.

Карлсон был дитя своего века и вовсе не намерен был удаляться в угол, он немедленно подошел ближе и сел на скамью, пока девушки переносили его ящики в кухню, по ту сторону сеней.

Старуха сняла кофейник с кипятком и положила туда кофе; потом снова повесила его и дала кофе еще прокипеть. Затем она повторила приглашение, прибавив на этот раз еще, чтобы Карлсон садился за стол.

Работник уселся и стал вертеть шапку в руках. Он наблюдал, с какой стороны дует ветер, чтобы соответственно этому повернуть свои паруса. Он, очевидно, имел твердое намерение стать в хорошие отношения с лицами влиятельными; но, так как он еще не знал, допускает ли старуха, чтобы с ней говорили, то не давал воли своему языку, пока не исследовал еще почву.

– Какой, однако, красивый секретер! – начал он, дотрагиваясь до его медных украшений.

– Гм! – возразила старуха.– Но в нем находится не много.

– Ох, ох! Уж этого вы мне не говорите! – сказал заискивающе Карлсон, вставляя мизинец в замочную скважину крышки секретера.– Там достаточно!

– Да, было время, когда там деньги были, когда мы его с аукциона привезли домой. Но вскоре опустили в землю Флода, Густаву пришлось идти в солдаты, и с тех пор нет на мызе настоящего порядка. Потом был выстроен новый дом, не приносящий никакой выгоды. Так пошло одно к одному. Но пусть Карлсон положит себе сахару и выпьет чашку кофе.

– Почему же мне первому начинать? – упорствовал работник.

– Да потому что еще никого дома нет,– пояснила старуха.– Проклятый малый на море с ружьем; и всегда он берет с собой Нормана; таким образом не выходит ничего путного. Только бы им уйти охотиться на птицу, и хоть пропадай все скотоводство и рыбная ловля. Вот причина, почему я сюда выписала Карлсона, чтобы он смотрел за порядком. Поэтому-то он и должен поставить себя выше и присматривать за парнем. Не желает ли он сухарей?

– Да, тетка, если я должен, так сказать, стать выше, чтобы другие слушались меня, тогда надо установить известный порядок. Тогда я должен иметь поддержку тетки, потому что я знаю, каково будет, если стать с парнями запанибрата.

Таким образом Карлсон почувствовал под собой твердую почву.

– Что же касается морского дела,– продолжал он,– в него я вмешиваться не буду; этого я не знаю, но в сельском хозяйстве я опытен и там могу быть хозяином своего дела.

– Да, это мы завтра распределим; завтра воскресенье, и мы за день обо всем поговорить успеем. Ну, еще полчашечки, Карлсон, а потом пусть он идет спать.

Карлсон взял со стола песочные часы и наполнил чашку больше чем на четверть водкой, а старуха долила кофе. Проглотив в эту смесь, он почувствовал сильное желание возобновить прекратившийся разговор, который был ему необыкновенно приятен. Но старуха встала и пошла хлопотать возле печки; девушки беспрестанно входили и выходили; собака лаяла на дворе и отвлекала внимание.

– Вот возвращаются парни,– заметила старуха.

Снаружи раздались голоса, слышен был стук каблуков о камни, и Карлсон разглядел через бальзамин, стоящий на окне, фигуры двух мужчин, освещенных луной, с ружьями за плечами и ношей на спине.

Собака залаяла в сенях, и затем отворилась дверь. Вошел хозяйский сын в непромокаемых сапогах и охотничьей куртке. С уверенностью и гордостью счастливого охотника бросил он на стол возле двери ягдташ и несколько связанных вместе гагар.

– Добрый вечер, мать, вот тебе мяса! – приветствовал он старуху, не замечая прибывшего.

– Добрый вечер, Густав! Вас долго не было,– отвечала мать, бросив невольно довольный взгляд на дивных гагар с черным как смоль и как мел белым оперением, светло-красной грудью и зеленоватой, цвета морской воды, спинкой.– У вас, как я вижу, была хорошая охота. А вот Карлсон, которого мы ожидали.

Сын бросил своими маленькими острыми глазами, почти скрытыми за рыжими ресницами, испытующий взгляд, и лицо его сразу изменилось: из открытого оно стало осторожным.

– Добрый вечер, Карлсон,– сказал он коротко и застенчиво.

– Добрый вечер,– ответил работник простодушным тоном, желая казаться рассудительным, как только он раскусил вновь вошедшего.

Густав уселся на почетном месте, локтем оперся о подоконник и попросил у матери чашку кофе, в которую немедленно же налил водки. Пока он пил, он молча наблюдал за Карлсоном.

Тот взял в руки убитых птиц и осматривал их.

– Отличные птицы,– сказал он и ущипнул одну из них в грудь, желая убедиться, жирны ли они.– Он хороший стрелок, как я вижу; выстрел попал в самое настоящее место.

Густав в ответ лукаво улыбнулся. Он сразу понял, что работник ничего не смыслил в охоте, так как он одобрял выстрел, попавший в грудное оперенье и сделавший гагару непригодной для того, чтобы из нее изготовить чучело.

Но Карлсон продолжал болтать без умолку; он хвалил сумку из тюленьей шкуры, ружье, сам же скромно стушевывался; по поводу предметов, касающихся моря, он выставлял себя еще более не знающим, чем был в самом деле.

– Где ты оставил Нормана? – спросила старуха, которую клонило ко сну.

– Он все приберет,– ответил Густав,– и сейчас придет.

– Рундквист уже лег. Да и пора; вероятно, и Карлсон устал, так как он долго был в пути. Я покажу ему, где ему лечь, если он пойдет со мной.

Карлсон охотно остался бы еще, но жест был настолько решителен, что он не захотел испытывать дольше терпение хозяйки.

Старуха вышла с ним в кухню.

Затем она немедленно же пришла к сыну, к которому снова вернулось простодушное выражение лица.

– Ну-с, как находишь ты его? – спросила старуха.– Он выглядит порядочным и старательным малым.

– Нет, нет! – ответил Густав протяжным голосом.– Не доверяй ему, мать; он только вздор болтает.

– Что ты говоришь! Он может быть порядочным, даже если и любит поболтать.

– Верь мне, мать, это пустомеля. Нам с ним немало возиться придется, пока мы от него избавимся. Но это ничего не значит. Он будет работать за свое пропитание, но пусть он ко мне близко не подходит. Ты, конечно, никогда не поверишь тому, что я говорю, но сама увидишь! Увидишь. Потом ты будешь раскаиваться, когда поздно будет! Каково было со старым Рундквистом! Тот тоже был боек на словах, а спина у него слабая; много мы с ним возились, а теперь мы будем его кормить, пока он не умрет. Такие болтуны хороши только за едой – это ты уж мне поверь!

– Ты как отец твой, Густав. Ты не веришь в добро и слишком много требуешь от людей! Рундквист не рыбак, но тоже земледелец, и он многое может сделать, чего другие не могут. Людей же привычных к морю мы не найдем; они уходят во флот, в таможню или делаются лоцманами. Найти можно только земледельцев. И, видишь ли, берешь, что найдется.

– Это я знаю, что никто больше не хочет быть работником! Все ищут работы в городах, а тут, на островах, собирается всякий отброс с материка. Порядочный народ не идет в шхеры, им на это надо особые основания. Поэтому-то я и повторяю: смотри в оба!

– Ты, Густав, должен был бы смотреть в оба,– возразила старуха,– чтобы привести в порядок твое добро. Ведь настанет время, когда оно будет тебе принадлежать! Ты должен был бы оставаться дома, вместо того чтобы постоянно скитаться по морю, или, по крайней мере не отвлекать людей от работы.

Густав ощупал одну гагару, а затем ответил:

– Ах, мать, ты ведь тоже любишь, когда на столе появляется жареное, после того как всю зиму подавалась соленая свинина и рыба; так тебе не следует так говорить. Впрочем, я ведь не хожу в шинок, а какое-нибудь удовольствие должен же человек себе доставить. Слава Богу, мы не голодаем, и в банке есть немного денег; дом наш не приходит в упадок, не гниет. Если загорится, то пусть его горит – он застрахован.

– Дом не гниет, это я знаю, но все остальное рушится. Заборы в полях должны быть исправлены, канавы должны быть очищены. Крыша на конюшне настолько сгнила, что дождь льет на скотину. Нет ни одного несломанного мостка, лодки все прогнили, как трупы, сети требуют починки, а молочный погреб необходимо покрыть заново. И так далее. Многое должно быть сделано. Но когда же все это будет? Теперь посмотрим, нельзя ли это привести в порядок, раз мы нарочно для этого взяли работника. Будет видно, если Карлсон окажется неподходящим человеком.

– Пусть делает! – заворчал Густав, проведя рукой по коротко остриженным волосам, торчащим кверху, как иглы. А вот и Норман! Иди выпей чашечку, Норман!

Норман, маленький, широкоплечий, светло-русый, с еле пробивающимися усиками и голубыми глазами, вошел в комнату и, поздоровавшись со старухой, сел рядом с товарищем по охоте.

Оба героя достали из карманов куртки свои глиняные трубки и набили их «черным якорем». Тогда, попивая смесь кофе и водки, они по обыкновению охотников стали припоминать все случившееся с ними на море – выстрел за выстрелом. Они осмотрели всех птиц, пальцами исследовали раны, сосчитали все дробинки, отыскали следы неудачных выстрелов. Наконец, они составили план новых поездок.

В это время Карлсон в кухне знакомился с своей спальней.

Кухня помещалась там, где крыша кончалась и походила на опрокинутую вверх дном плоскодонку, плавающую на воде. Груз состоял из всевозможных предметов. Высоко, под самой потемневшей крышей висели на балках сети и рыболовные снаряды; под ними сушились доски и лодочные планки, пакля и конопля, завозные якоря, кованое железо, пучки лука, сальные свечи, ящики с провизией; на боковой балке лежала целая вереница свеженабитых чучел для приманки; были брошены одна на другую овечьи шкуры; с третьей балки болтались непромокаемые сапоги, куртки, рубашки, чулки, а между балками лежали копья с острогами, палки с кожами угрей, удочки и якоря.

У окна стоял простой деревянный обеденный стол; вдоль стен стояли три раздвижных дивана, покрытых грубыми, но чистыми простынями.

Один из них старуха указала Карлсону. Когда она вышла со свечой, то приезжий остался в полутемноте, слабо лишь освещенной огнем из печи и короткой полоской лунного света. Луна бросала на пол тень от косяков и перекладин окна. Из скромности огня не зажигали, потому что девушки тоже спали в кухне.

Таким образом, Карлсон разделся в полутемноте. Он снял с себя платье и скинул сапоги; затем он из кармана куртки вынул часы, чтобы завести их при свете очага. Он воткнул ключ в отверстие и начал заводить часы несколько неумелой рукой, так как они у него шли только по воскресеньям и в торжественных случаях. Вдруг из-под одеял на одной из кроватей раздался ворчливый голос:

– У него даже и часы есть!

Карлсон вздрогнул, взглянул по направлению, откуда раздался голос, и увидел при свете печки косматую голову с парой сверкающих глаз, опирающуюся на волосатые руки.

– Твое ли это дело? – возразил он, чтобы не промолчать.

– Мое, ведь звонят же в церкви, хотя я туда никогда не хожу! – отвечала голова.– Во всяком случае это тонкий мужчина: у него даже сафьяновые голенища.

– Еще бы! И калоши у него тоже имеются, если уж об этом идет речь!

– Ах, у него и калоши есть! В таком случае он, наверно, может и рюмочку поднести!

– Да! Он и это может, если надо,– ответил Карлсон уверенно и пошел за своей фляжкой.– Прошу!