Текст книги "Жители острова Хемсё"

Автор книги: Август Юхан Стриндберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

На козлы и бочки были положены большие доски, и так получились столы и скамейки; столы уже были покрыты скатертями и уставлены кофейными чашками.

Наверху перед стугой образовалось теперь несколько небольших кучек людей. Рундквист с вымазанными ворванью волосами, бритый, в черной куртке, взял на себя добровольно обязанность увеселять гостей шутливыми замечаниями.

Норману разрешено было вместе с Раппом производить приветственный салют, главным образом с помощью динамитных патронов; он стал за домом и упражнялся, стреляя из пистолета. Зато ему пришлось оставить свою гармонику, она этот день была в опале и изгнана, потому что был приглашен лучший скрипач в округе, портной из Фифонга; а этот господин очень обижался, если кто состязался с ним в искусстве.

Вот приехал пастор. Он был в веселом, свободном настроении, готовый шутить с новобрачными, как того требует обычай. Его принял Карлсон на пороге стуги.

– Ну-с, быть может, мы заодно и крестить будем,– сказал, здороваясь, пастор Нордстрём.

– Нет, черт возьми! Так все же спешить не годится! – ответил, не смущаясь этим, жених.

– Уверен ли ты в этом? – спросил пастор в то время, как все присутствующие зубоскалили.– Мне пришлось раз на одной свадьбе сразу и венчать, и крестить, но это были люди прыткие; они могли такую вещь учинить. Серьезно, как поживает невеста?

– Гм!.. на этот раз опасности нет; но никогда нельзя поручиться, когда что произойдет,– ответил Карлсон, указывая пастору место между матерью церковного старосты и вдовой из Овассы, которых пастор начал занимать разговором о рыбной ловле и о погоде.

Пришел профессор в белом галстуке и в черном цилиндре. Пастор сразу обратился к нему как к человеку, равному ему по положению, и начал разговор, к которому дамы прислушивались, вытаращив глаза и расставив уши; они были глубоко убеждены в том, что профессор высокообразованный человек.

Пришел Карлсон и объявил, что все готово, что только ищут Густава, чтобы начать.

– Где Густав? – раздались крики на дворе и повторялись до самого амбара.

Ответа не было. Никто его не видал.

– О, я отлично знаю, где он! – заявил Карлсон.

– Где бы он мог быть? – сказал пастор Нордстрём с насмешкой, которая не ускользнула от Карлсона.

– Птичка чирикнула нам, что его видели на Норстене; и с ним была лисица, заставлявшая его пить.

– Ну, если он попал в дурную компанию, то вам нет основания ожидать его,– заметил пастор.

– Во всяком случае с его стороны нехорошо, что его нет дома, где у него такие достойные для подражания примеры и такие верные друзья. Но что скажет невеста? Должны ли мы начать или нам подождать?

Высказалась невеста. Хотя ей было очень грустно, но она желала бы, чтобы начали, а то остынет кофе.

Итак, все при динамитных залпах, произведенных с горы, двинулись. Музыкант наканифолил смычок и настроил скрипку. Пастор надел на себя мантию. Шафера пошли вперед. Пастор повел невесту. На ней было черное шелковое платье и белая вуаль с миртовым венком на голове. Она была сильно затянута, и то, что она желала скрыть, было тем очевиднее.

Так двинулось шествие в зал профессора при пиликанье скрипки и при грохоте выстрелов.

Невеста еще последний раз оглянулась назад, надеясь увидеть заблудшего сына; когда ей надо было пройти в дверь, то пастору пришлось чуть ли не тащить ее; она все смотрела назад.

Когда вошли в зал, гости стали вокруг комнаты вдоль стен, как бы образуя охрану для смертного приговора. Брачная пара заняла места на двух стульях, покрытых брюссельским ковром.

Пастор взял в руки книгу, поправил свой воротник и только что собрался откашляться, как невеста опустила свою руку на его.

– Еще одно мгновение! Вероятно, сейчас придет Густав!

В комнате наступила полная тишина; только слышен был скрип сапог и шуршанье накрахмаленных сорочек. Через несколько мгновений и это прекратилось; все друг на друга смотрели; всем стало неловко; многие кашлянули; потом опять стало тихо.

– Теперь мы начнем,– сказал наконец пастор, на котором сосредоточились все взоры.– Дольше ждать мы не можем! Раз его теперь нет, то уж он не придет.

И он начал:

– Возлюбленные христиане, брак установлен самим Богом…

Прошло довольно продолжительное время; пожилые женщины нюхали лаванду и плакали; вдруг на дворе раздался треск и звон разбитой посуды. На мгновение служба прекратилась, но вскоре опять продолжалась, только Карлсон что-то тревожно задвигался и взглянул в окно. Но вскоре раздался новый треск: «поф! поф! поф!» Казалось, что откупоривают бутылки шампанского. Парни, стоявшие в дверях, начали лукаво хихикать.

Когда улеглось волнение, пастор обратился к жениху:

– Перед всеведущим Богом и в присутствии прихожан спрашиваю я тебя, Иоганн-Эдуард Карлсон, желаешь ли ты взять себе в жены здесь присутствующую Анну-Еву Флод и обещаешься ли ты ее любить и в радостях и в горе?

Вместо ответа раздался новый залп бутылочных пробок, зазвенели стеклянные осколки, и собака начала неистово лаять.

– Кто же там на дворе раскупоривает бутылки и таким образом нарушает священную службу? – заревел вне себя пастор Нордстрём.

– Я именно хотел об этом справиться,– обрадовался Карлсон, который больше не в силах был сдержать свое любопытство и волнение.– Не Рапп ли производит этот скандал?

– Зачем мне это делать? – воскликнул стоявший в дверях Рапп, обиженный подозрением.

«Поф! поф! поф!» – продолжался беспрерывный треск.

– Пойдите, бога ради, посмотрите, что там такое, чтобы не произошло несчастья,– закричал пастор,– мы потом будем продолжать!

Иные из свадебных гостей вылетели на двор, другие бросились к окнам.

– Это пиво! – закричал кто-то.

– Пивные бутылки лопаются! – повторил профессор.

– Как же это возможно ставить пиво на самое солнце!

Как кегли, лежали пивные бутылки кучкой и трещали и шипели, а пена покрывала землю вокруг.

Невесту взволновал перерыв священного служения; это не предвещало ничего хорошего! Напустились на жениха за то, что он плохо распорядился; чуть не произошла драка между ним и Бауманом, на которого он хотел взвалить всю вину. Пастор был недоволен тем, что священное служение было нарушено какими-то бутылками. На дворе же парни выпивали остатки пива из полуразбитых бутылок. Спасая таким образом остаток пива, они нашли несколько бутылок, из которых только вылетели пробки.

Когда наконец улеглось волнение, все снова собрались в зал, но настроение было отнюдь не такое сосредоточенное, как раньше. После того как пастор повторил вопрос жениху, служба была доведена до благополучного конца, ничем не нарушенная, кроме разве хихиканья парней на крыльце. От этого они воздержаться уже никак не могли.

Пожелания счастья посыпались на новобрачных, и все как можно скорей вышли из зала, пропитанного потом, сырыми чулками, лавандой и запахом увядших цветов.

Быстро направились все к кофейному столу.

Карлсон сел между профессором и пастором. Молодая не могла усидеть спокойно на месте: ей надо было идти то туда, то сюда, наблюдать за приготовлениями.

Солнце ярко сияло в этот июльский вечер, и под дубами раздавались веселая болтовня и смех. В кувшины с кофе налили водки, когда дошла очередь до вторых чашек, которые выпивались без пирога. Однако на конце стола, где сидел молодой, был предложен пунш; ни пожилые поселяне, ни парни ничего против него не имели. Это напиток, которым приходилось лакомиться не каждый день, и пастор выпил свою кофейную кружку с большим удовольствием.

Сегодня он был необычно мягок по отношению к Карлсону, постоянно пил за его здоровье, восхвалял его и выказывал ему большое внимание. Но он не забывал и профессора, знакомство с которым доставляло ему огромное удовольствие, так как ему так редко приходилось встречаться с образованным человеком. Но нелегко было ему завязать разговор, так как музыка не была коньком пастора, а профессор из любезности старался перевести разговор на область пастора, чего последний именно старался избежать. А так как они друг друга плохо понимали, то не могли и сблизиться, как того хотели. Вообще же профессор, привыкший выражать свои чувства в музыке, говорил мало.

Теперь подошел к этой части стола музыкант, которому очень трудно было сидеть тихо и незаметно; он пришел от кофе с водкой в бодрое настроение духа, и ему захотелось поговорить с профессором о музыке.

– Прошу прощения, господин камер-музыкант,– сказал он с низким поклоном, щелкнув по струнам своей скрипки,– у нас с вами до известной степени общее дело, так как я тоже играю, хотя и в своем роде.

– Иди к чертям, портной! Постыдись! – заметил Карлсон.

– Прошу прощения, но вас это не касается, Карлсон! Попробуйте-ка эту скрипку, господин камер-музыкант, и скажите мне, хороша ли она. Она стоит своих риксдалеров.

– Очень хороша! – сказал профессор, взяв квинту и весело улыбнувшись.

– Всегда услышишь хорошее слово от человека понимающего! Говорить же об искусстве с этими (он хотел продолжать шепотом, но голосовые средства подвели его, и он закричал) пентюхами…

– Всадите портному удар ногой в зад! – закричали все хором.

– Послушай-ка, портной, ты не напивайся, а то нам нельзя будет танцевать!

– Рапп, ты следи за музыкантом, чтоб он больше не пил!

– Не приглашен ли я сюда для выпивки? Уж не скупишься ли ты, обманщик?

– Садись, Фридрих, и успокойся,– заметил пастор,– а то еще побьют тебя.

Но музыкант хотел во что бы то ни стало говорить о своем искусстве и, желая укрепить свое утверждение о превосходстве скрипки, он заиграл на квинте.

– Послушайте вы только, господин камер-музыкант, эти басовые звуки; ведь это звучит как небольшой орган…

– Пусть замолчит портной!..

Вокруг стола заволновались, и шум усилился. В это мгновение кто-то крикнул:

– Густав здесь!

– Где? где?

Клара объявила, что видела его внизу у дров.

– Скажи мне, когда он войдет в дом,– попросил пастор,– но не раньше, чем когда он будет дома. Слышишь?

Подают большие стаканы, и Рапп раскупоривает бутылки с коньяком.

– Что-то жарко стало,– заметил пастор, отказываясь от коньяка.

Но Карлсон уверял, что все обстоит как должно быть.

Рапп втихомолку уговорил всех пить за здоровье пастора. Вскоре он осушил свой первый грог, и пришлось готовить второй.

Через некоторое время пастор завертел глазами и начал жевать губами. Он, насколько возможно, пристальнее всматривается в черты лица Карлсона, чтобы убедиться, сохранил ли еще тот полное обладание собой. Но зрение его мутнеет, и он ограничивается тем, что чокается с ним.

В эту минуту вбегает Клара.

– Он в доме, господин пастор! – кричит она.– Он вошел!

– Нет, что это ты, черт возьми, говоришь! Он уже вошел!

Пастор забыл, о ком идет речь.

– Кто вошел, Клара? – спросили все хором.

– Да Густав же, понятно!

Пастор встал, прошел в стугу и привел Густава. Тот, застенчивый и смущенный, подошел к столу. Пастор приказал, чтобы его встретили с чашею пунша и с криками «ура».

– Желаю счастья! – сказал коротко Густав, чокаясь с Карлсоном.

Карлсон растрогался, выпил до дна и объявил, что ему доставляет удовольствие видеть его, хотя он и опоздал; затем добавил, что он знает, что двум старым сердцам особенно приятно его видеть, хотя бы и поздно.

– И поверь мне,– сказал он в заключение,– кто обращается со старым Карлсоном как следует, тот и от него увидит добро.

Эти слова не особенно подействовали на Густава, но все же он попросил Карлсона выпить с ним отдельно.

Наступили сумерки; комары кружатся; люди болтают; стаканы звенят; раздается веселый смех. То тут, то там в этот теплый летний вечер слышатся в кустах крики, прерываемые смехом, криками «ура», возгласами и выстрелами. На лугу тем временем стрекочет сверчок и трещит луговая трещотка.

Убрали со столов; надо было накрыть их к ужину. Рапп повесил между ветками дуба цветные фонари, которые он занял у профессора. Норман принес целую стопу тарелок. Рундквист опустился на колени и выцеживал из бочек пиво и водку. Девушки приносили на подносах масло, кильки, блины целыми стопками, целые груды мясных фрикаделек.

Когда было все готово, жених ударил в ладоши.

– Прошу покорно! Отведайте закуски! – пригласил он.

– Но где же пастор? – затрещали старые женщины. Никто не хотел начинать без пастора.

– А профессор? Где же они? Не годится, право слово, начинать без них!

Стали звать, но ответа не получалось. Группами окружили столы, готовые, как голодные собаки со сверкающими глазами, наброситься на еду.

Но ни одна рука не двинулась, и молчание становилось тягостным.

– Быть может, профессор сидит в домике! – раздался вдруг невинный голос Рундквиста.

Не дожидаясь дальнейшего объяснения, пошел Карлсон вниз, чтобы исследовать таинственное место. Действительно, там при открытых дверях сидели пастор и профессор, каждый с газетой в руках, увлеченные разговором. На полу стоял фонарь и освещал их обоих.

– Извините, господа, но закуска остынет.

– Это ты, Карлсон? Ах вот как? Начинай; мы придем сейчас.

– Да, но ведь все ждут. Почтительнейше прошу извинения, но ведь господа могли бы поторопиться!

– Придем сейчас! Придем сейчас! Иди! Иди!

Карлсону не без удовольствия показалось, что пастор «готов»; он удалился и поторопился ко всей компании, которую успокоил, объявив, что пастор приводит себя в порядок и скоро придет.

Мгновение спустя по двору мелькнул фонарь и приблизился к накрытым столам; за ним следовали две покачивающиеся тени.

Вскоре за столом показалось бледное лицо пастора. К нему подошла с хлебной корзиной молодая, чтобы положить скорей конец скучному ожиданию. Но у Карлсона было другое на уме; он, ударяя ножом по блюду с мясными фрикадельками, крикнул громким голосом:

– Тише, добрые люди, господин пастор желает сказать несколько слов!

Священник воззрился на Карлсона, как бы не понимая, в чем дело; он заметил, что в руках у него блестящий предмет, вспомнил, что на прошлое Рождество он произнес речь, держа в руках серебряную кружку, поднял фонарь кверху, как бокал, и сказал следующее:

– Друзья мои, сегодня мы будем праздновать радостный праздник.

Он опять устремил свой взгляд на Карлсона, надеясь узнать от него что-нибудь об особенностях и о цели праздника, потому что он так далек был от всего этого, что исчезло понятие о времени, месте, цели и причине. Но насмешливое лицо Карлсона не раскрывало ему загадки. Он воззрился в пространство, надеясь там найти руководящую нить; увидел в ветках дуба цветные фонари и получил смутное представление об исполинской елке. Тут он напал на след.

– Это веселое празднество света,– выговорил он,– в то время как солнце уступает перед холодом, и снег… (ему белая скатерть показалась бесконечно далеко простирающейся снежной далью)… друзья мои, первый снег покрывает всю осеннюю слякоть… Нет, мне кажется, что вы смеетесь надо мной…

Он отвернулся и весь сгорбился.

– Господину пастору стало холодно! – заметил Карлсон,– он желает прилечь! Прошу, господа, начинайте!

Общество не заставило повторить это себе два раза и набросилось на блюда, предоставив пастора его судьбе.

Пастору была на ночь предназначена комната на чердаке у профессора. Чтобы доказать, что он трезв, он отклонил всякую постороннюю помощь, причем грозил кулаками. Согнувшись, наклонив фонарь ниже колен, как будто что-то искал в сырой от росы траве, направился он к освещенному окну. Но, дойдя до садовой калитки, он споткнулся и с такой силой ударился о косяк, что фонарь разбился и погас. Он, как завязанный в мешок, погрузился в темноту и опустился на колени; но освещенное окно светило ему как маяк. Двигаясь вперед, он ощущал неприятное сознание, что при каждом новом шаге колени его черных брюк все больше промокали и что ноги его болели, будто ударяясь о камень.

Наконец ему под руки попадается что-то большое, круглое и влажное; он цепляется за это и накалывает себе руку о пачку булавок или о что-то подобное, опускает руку на дно лодки или во что-то похожее на лодку; тогда он слышит журчание воды и чувствует, что весь промокает. Испугавшись при мысли, что он упал в море, он приподнимается, держась за мачту; но в момент просветления он сознает, что стоит у косяка двери, проходит в сени и коленями осязает ступеньку лестницы; тут он слышит возглас служанки:

– Господи Иисусе! Пиво!

Подгоняемый стыдом и неспокойной совестью, он спешит подняться по лестнице, ударяется пальцем о какой-то ключ, отворяет дверь, врывается в комнату и видит приготовленную большую двуспальную кровать. У него хватает еще сил поднять одеяло; он вползает в постель одетый и в сапогах, чтобы спрятаться, так как его преследуют крики; ему кажется, что он умирает, теряет сознание или тонет, и чудится ему, что люди требуют от него пива!

Временами он снова просыпается и возвращается к жизни, его спасают и вытаскивают из воды, он снова ожил и стоит у елки; порой он опять потухал, как свеча, угасал, умирал, опускался и опять промокал.

Тем временем под дубами продолжался ужин, и его настолько обильно орошали пивом и водкой, что о пасторе никто не вспоминал.

Когда гости все уничтожили и в тарелках и блюдах показалось дно, общество спустилось к стуге, чтобы потанцевать.

Молодая хотела послать пастору в комнату чего-нибудь вкусного, но Карлсон уверил ее, что теперь пастору отдых всего приятнее и что не следует его тревожить. На этом дело и кончилось.

Густав отвернулся от своего союзника, как только заметил, что того перехитрили; он предался удовольствию и в пьянстве забыл всякий гнев.

Танцы завелись, как мельница. Музыкант сел на печку и запиликал. Прислонясь к открытым окнам, потные спины остывали в свежести ночи. Снаружи на возвышении уселись старики, курили, пили и шутили в полутьме при слабом свете, падающем из кухни и от свечей в танцевальной комнате.

Вдали, на лугу и на горе, разгуливали по сырой траве и при слабом мерцании звезд парочки, желавшие среди запаха сена и гула и стрекотни кузнечиков освежиться от пыла, вызванного теплой комнатой, вином и танцами.

Прошла полночь, и небо на востоке начало освещаться; померкли звезды, и растянулась Большая Медведица, как опрокинутая тележка. В тростнике загоготали утки. Уже в ясной поверхности бухты отразился лимонный цвет утренней зари сквозь тень от темной ольхи, которая, казалось, стояла в воде и доставала до дна морского.

Но это продолжалось лишь одно мгновение; затем с берега потянулись тучи, и снова стало темно. Вдруг из кухни раздался крик:

– Глинтвейн! Глинтвейн!

Появилась кастрюля с пылающей зажженной водкой, бросающей по сторонам синий свет, за нею шествовали мужчины при звуках марша, который с жаром исполнял музыкант.

– С первым стаканом идемте наверх к пастору! – крикнул Карлсон, надеявшийся, что теперь увенчает свое дело.

Предложение было принято с криками «ура». Шествие двинулась по направленно к стуге профессора. Более или менее твердыми шагами взяли на абордаж лестницу.

Ключ был в замочной скважине, и все ворвались в комнату не без опасения, что будут встречены кулаками. В комнате было тихо, и можно было разглядеть при синем дрожащем свете кастрюли, что постель нетронута и пуста. Карлсона охватило мрачное предчувствие нанесенного ему вражеского удара; но он скрыл свое подозрение и положил конец недоумениям и всяким предположениям, объяснив, что припоминает, будто пастор говорил, что ляжет на сеновале, чтобы спастись от комаров.

А так как с огнем нельзя было идти на сеновал, то все отказались от поисков пастора. Шествие двинулось назад во двор, где можно было приступить к глинтвейну.

Карлсон призвал Густава к обязанностям хозяина. Затем, отведя в сторону Раппа, он поделился с ним своими страшными подозрениями.

Незамеченные остальными, прокрались оба союзника по лестнице в брачную комнату; они захватили с собой огарок и спички.

Рапп зажег свечку, и Карлсон увидел на брачной постели то, что превзошло его ожидания.

На белой ажурной наволочке подушки лежала взъерошенная голова, похожая на голову мокрой собаки, с широко раскрытым ртом.

– Черт побери! – с сердцем промолвил Карлсон.– Не думал я, что этот мерзавец окажется такой свиньей. Помилуй боже! Он и сапог с себя не снял, этот негодяй!

Надо было держать совет, как убрать пьяного без того, чтобы люди об этом узнали, а главное, чтобы не заметила молодая.

– Нам надо его вытурить в окно! – заметил Рапп.– Это можно сделать при помощи талей; потом мы потащим его к морю. Потуши ты только огонь, и тогда скорей в сарай за всем необходимым!

Заперли снаружи дверь и взяли с собой ключ. Затем оба мстителя прошмыгнули в сарай.

– Только бы нам вынести его из дома,– заметил, убегая, Карлсон,– а уж потом мы с ним справимся!

Случайно еще стоял готовый подъемный снаряд со времени последней бойни. Разобрав его по частям и отыскав блок и веревку, потащили они весь снаряд за стугу под окно пастора.

Рапп принес лестницу, собрал части снаряда и прикрепил их рейкой к остову. Затем он связал петлю, прикрепил блок и затянул тали. Потом он проник в комнату, пока Карлсон оставался внизу с багром.

После того как Рапп некоторое время, пыхтя и фыркая, возился в комнате, вдруг просунулась в окно его голова, и Карлсон расслышал слабый шепот:

– Натяни!

Карлсон натянул, и вскоре за окном появилось темное тело.

– Натягивай больше! – приказывал Рапп.

Карлсон еще натянул. На подъемной машине теперь раскачивалось тело спящего пастора, невероятно удлиненное, как тело повешенного.

– Натягивай! – снова приказал Рапп.

Но Карлсон уж отпустил веревку. Пастор, как мешок, лежал в крапиве, не издавая ни единого звука.

В то же мгновение вылез и матрос из окна и спустился по приставленной лестнице. Оба потащили теперь пастора к мосткам.

– Теперь ты у нас выкупаешься, мерзавец! – воскликнул Карлсон, когда они достигли берега.

У берега было мелко, но дно было тинистое, так как из года в год туда выбрасывались внутренности рыб. Рапп снял петлю, которую он перевязал вокруг туловища спавшего, и бросил его в море.

Тут пастор проснулся и испустил крик, напоминающий крики свиньи, когда ее режут.

– Вытянем его! – сказал Рапп, заметив, что люди услыхали крики и бегут к ним.

Но Карлсон, встав на колени, стал тиной растирать пастора; он так старательно вытер его черное платье, что исчезли все следы несчастья, приключившегося на брачной кровати.

– Что там случилось внизу? Что такое? – кричали сбежавшиеся люди.

– Пастор свалился в море! – ответил Рапп и вытащил не перестававшего кричать священника.

Все собрались. Карлсон разыгрывал из себя великодушного спасителя и милостивого самарянина, притворяясь смиренным и жалостливым.

– Можете вы себе представить! Я совершенно случайно прихожу сюда и вдруг слышу, что что-то плещется; я подумал, не тюлень ли это. Подойдя ближе, вижу, что это наш дорогой господин пастор. «Господи Иисусе, говорю я матросу, да ведь там лежит и бьется пастор Нордстрём. Рапп, беги за веревками!» – говорю я ему. И Рапп побежал за веревками. Когда же мы накинули петлю вокруг толстого господина пастора, он начал так кричать, будто мы собираемся его потрошить. А как он выглядит!

Вид пастора был действительно неописуемый. Люди взирали на него с досадой, но и с почтением; им хотелось как можно скорей унести его.

Из двух пар весел образовали носилки, на которые положили пастора. Восемь сильных рук понесли его наверх на ток, где собирались его переодеть.

Совершенно пьяный музыкант представил себе, что это какая-то шутка, и пошел с ними, наигрывая бельмановскую застольную песнь: «Дайте дорогу, дайте дорогу носилкам старого Шмидта!» ^{5}

Откуда ни возьмись, из-за кустов вышли парни и тоже присоединились к шествию. Профессору казалось, что он снова обрел утерянную молодость: он пошел вслед за ними и запел. Норман притащил свою гармонику, так как дольше удержать свой музыкальный пыл он уже не мог.

Когда шествие вошло во двор, то выскочили женщины; увидав пастора в таком плачевном положении, они преисполнились жалости и сокрушались, глядя на бессознательно лежавшего пастора. Фру Флод принесла одеяло, которое она, невзирая на предостережения Карлсона, набросила на несчастного; затем поставили греть воду и заняли у профессора белье и платье.

Придя на ток, больного, как говорили о нем (никто не решился бы сказать, что пастор пьян), положили на сухую солому.

Пришел Рундквист со шнеппером, чтобы пустить пастору кровь, но его прогнали. Тогда он попросил, чтобы ему по крайней мере позволили заговорить больного, так как он умеет заговаривать одержимых водяною болезнью овец. Но ему не разрешили дотрагиваться до пастора, так же как и никому из собравшихся.

Карлсон же тихонько опять прокрался в комнату новобрачных, на сей раз один, чтобы стереть следы своего позора. Когда он увидел весь ужас загрязненной брачной постели, им на мгновение овладела слабость вследствие утомления последних дней и напряжения всей этой ночи. Ему вдруг пришла мысль, что все было бы иначе с Идой, если бы их отношения продолжались. Он подошел к окну и долго и грустно глядел на бухту.

Тучи рассеялись, а туман собирался белым покровом над водой; взошло солнце и бросило лучи свои в брачную комнату, осветив бледное лицо и мутные глаза, которые невольно закрывались, как бы удерживая выступающая слезы. Волосы падали на лоб влажными космами, белый галстук был запачкан, а сюртук отвис. Он пришел в себя от теплоты солнца, провел рукою по лбу и повернулся снова к комнате.

– Но ведь это ужасно! – сказал он сам себе, пробуждаясь от сонливости и сбрасывая с кровати белье.