Текст книги "Правдивые истории Еврейского местечка (СИ)"

Автор книги: Ася, Котляр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

ГЛАВА IV

ВОЗВРАЩЕНИЕ

– Дети, кушать! Я кому сказала! А ну сюда! Три раза повторять не буду!

Из старенького покосившегося домика с соломенной крышей и старой, почти прогнившей дверью вышла немолодая женщина. Она улыбнулась во весь свой беззубый рот белобрысому мальчишке, который играл с братьями во дворе, потом строго посмотрела на старших и ещё раз позвала:

– А ну, ходите до дома! А то я зараз устрою вам обед! От, подлюки! Мать зовёт, а их как буд-то и нет вовсе.

Мальчишки побежали в дом и сели за стол. Старшая сестра помогала матери на кухне. Всё как всегда: наготовить похлёбки, отварить картошки, покормить, помыть посуду, постирать... Как только все сели за стол, раздался стук в дверь.

В комнату вошла молодая женщина. Она смотрела на детей пристально, как буд-то что-то выискивала. Её блуждающий взгляд остановился на самом маленьком. Все замерли.

– Виталик! – тихо, почти шёпотом позвала его женщина. Виталик оглянулся.

– Иди сюда, мой мальчик! Иди! Это я, твоя мама...

Виталик соскочил со стула и изо всех сил прижался к Горпине. Из глаз Горпины потекли слёзы. Дети сидели, замерев. Горпина крепко обняла мальчонку, потом осторожно оторвала от себя и, легонько шлёпнув по попе, сказала ему на ухо:

– Иди, Виталя, мама твоя пришла.

Виталик вцепился в Горпинину юбку.

Несколько недель Этя, а это, как вы уже догадались, была она, прожила у Горпины. Сын должен был к ней привыкнуть, да и подготовиться нужно было обеим женщинам: Эте к тому, что у неё теперь есть семья, а Горпине к тому, что у неё теперь не будет сына. Этя рассказала Горпине, как встретилась с мужем, но не смогла простить его за родителей. Как он не упрашивал, как не уверял, что его вины в этом нет, как не убеждал, что дети за родителей не в ответе – ничего не помогло. Сердце Этеле молчало, а жить и ненавидеть она не хотела и не могла.

"Пойми, Алексей, всегда, когда я буду на тебя смотреть, буду видеть лица твоих родителей. Когда я буду слышать твой голос, я буду слышать их голоса. Это нечестно по отношению к тебе. Уезжай. Не будет нам с тобой жизни".

"Но я люблю тебя, Этя! Я всю войну прошёл только потому, что любил тебя! Прости ты меня ради Христа"

" Не могу, Алёша, прости..."

Виталик постепенно привык к новой маме и Этя, несмотря на все уговоры Виталькиной семьи, решила уехать в свой городок. Нужно было найти могилки мамы и сестры, помолиться за них, посмотреть, что стало с домом.

Хана как всегда сидела у окна и смотрела на тропинку, ведущую из леса к дому, где они с Танькой сейчас жили. Вдали она увидела два светлых движущихся пятна. Хана сняла очки, протёрла подолом фартука стёкла, надела очки и вгляделась туда, где, как ей показалось, шли двое. В какой-то момент она испугалась: что это? Сумасшествие? Б-г ты мой, не может быть! Это наяву или опять привиделось? Хана отошла вглубь комнаты, а потом быстрыми шагами снова подошла к окну.

"Что делать? Бежать к врачу или поверить в чудо?" – судорожно думала Хана, вглядываясь вдаль. По тропинке шла её дочь Этя, держа за руку чудесного, самого красивого на свете мальчика. Картина, которая столько раз возникала в её голове, постепенно оживала, становилась объёмной. Женщина и мальчик, самые настоящие, из плоти и крови приближались к её дому. Хана стала медленно оседать на стул. Не отрываясь, она смотрела на идущих Этю с сыном и шептала одними губами: "Спасибо, Господи! Спасибо, Господи! Спасибо, Господи...."

СТЕРВА

ГЛАВА I

ДОРОГА

У Сергея Михалкова есть стихотворение, которое я в детстве обожала. «А что у вас?» называется. Там есть слова, которые даже если вы не помните ни одной строчки стихотворения, эти две строчки вы, прочитав, не забудете никогда.

"...Мамы разные нужны.

Мамы всякие важны..."

Безусловно, один из любимых всеми детьми бывшего Советского Союза автор Сергей Михалков, писал о наболевшем: послевоенные времена, признаком которых были бездомные дети, потерявшие мам и пап, да и вообще всех родных. Поэтому дети сидели на заборе и рассуждали, чья мама лучше.

Мама – это особая женщина в жизни каждого человека и не мне вам рассказывать об этом феномене, имя которому МАМА.

Вова, Толя, Нина, Коля, Лёва, у которого мама повар, и Боря, у которого в кармане гвоздь... И ни одного слова нет, да и не могло быть о том, что у кого-то из них еврейская мама.

Я всё время возвращаюсь в своё детство, потому что в детстве мне повезло: я родилась в любящей еврейской семье и у меня была еврейская мама. Но что это такое, я узнала гораздо позже, когда сама стала еврейской мамой. На еврейском это звучит так: «Аидише мамэ». Что подразумевается под этим «аидише мамэ», я попробую вам рассказать.

Аидише мамэ – это мама, но её характеризует совершенно ненормальная, я бы даже сказала чрезмерная любовь к своим детям и готовность защищать их на любом уровне, от любых врагов, от всяческих друзей, от друзей друзей, от друзей врагов, да от всего человечества! Эта мама, готовая разрезать себя на части, чтобы ребёнку было хорошо и радостно. Я ни сколько не сомневаюсь, что у каждого народа именно такие мамы. Возможно, они тоже как-то называются, хоть я и не слышала. Зато что такое «аидише мамэ» хорошо знает весь мир благодаря анекдотам про эту стоическую женщину. Когда появились анекдоты про еврейских мамочек, не могу сказать, но то, что эти мамы обладают безусловным авторитетом в семье, у ребёнка, даже не сомневайтесь.

"Знаете, почему на еврейской свадьбе жених не может нормально поцеловать невесту? Потому что рядом сидит аидише мамэ и упрямо твердит: кушай, маленький, кушай!"

Или вот так:

"В Одессе по Дерибасовской идёт еврейская мама и ведёт за руки двух

мальчиков. Их встречает знакомая:

– Здравствуйте, Сара Абрамовна. Какие милые крошки! И сколько им лет?

– Гинекологу шесть, а юристу четыре."

Анекдоты – это народная мудрость. Еврейские анекдоты – это особая мудрость, да простят меня все не евреи, которые будут читать эту главу. Эта мудрость граничит с желанием убедить весь мир, что "мамы всякие важны", но еврейские мамы важны как воздух, как кислород, что без этих мам с их строгостью, мудростью и обожанием ребёнку просто не выжить в нашей суровой действительности.

История, что я хочу вам рассказать, описанная Идлом Айзманом в своей тетради, о еврейских мамах, которые как раз таки из первой строчки: "Мамы разные нужны..." А разные как раз потому, чтобы мы могли сравнить. Имеющий уши, да услышит, друзья мои...

Медленно-медленно по степям Казахстана шёл состав. Пассажиры в вагоне ╧ 9 были шумными, несговорчивыми, порой то и дело вспыхивали ссоры, иногда слышался смех и, несмотря на жутчайшую тесноту, по вагону бегали дети. Кто мог ехать в этом поезде, если он шёл в Казахстан? Старики, женщины и дети. Мужчин, практически, не было в этом вагоне да и во всём поезде их было раз, два и обчёлся. Это были эвакуированные люди, которые успели собрать лишь ручную кладь, покидали в баулы и чемоданы самые нужные вещи и документы, у кого были – деньги и ценные вещи, и ехали они осваивать новое место жительства. То тут, то там раздавалась русская, еврейская, белорусская, украинская речи.

Люди выглядели измученными и исхудавшими. Они вылезали на коротких остановках поезда, чтобы раздобыть еды и хоть немного воды или чтобы просто подышать свежим воздухом: в вагоне стоял невыносимый смрад. И всё же они ехали жить, в отличие от тех, кто уже никуда не ехал, а остался лежать в сырой земле. Все дети в поезде чесались, ибо есть такие гнусные насекомые, вши. Вши – живучие насекомые и вытравить их так просто, не имея керосина, было очень сложно. О том, чтобы раздобыть керосин, не могло быть и речи. Поэтому, когда поезд останавливался, люди выскакивали на перрон и трясли одежду, пытаясь очистить её от паразитов.

Внимание всех пассажиров привлекала пара с ребёнком: офицер, его дама и , видимо, их сын. Несмотря на страшную, невыносимую тесноту, офицер с семьёй занял отдельный угол в самом конце вагона и когда озверевшие люди попытались потеснить семейку, офицер достал пистолет и очень тихо сказал, что он выполняет спецзадание партии и правительства. Так и сказал: «Если кто сделает хоть одну попытку помешать выполнять это ответственное задание, будет расстрелян на месте без суда и следствия». Потом он достал какую-то бумагу, видимо очень важную, правда, прочитать, что там было написано, никому не удалось, повертел её перед вагонной общественностью и засунул обратно планшет. Недовольные люди разошлись по своим местам и доложили на местах о важном задании партии. Больше на купе, где расположился офицер, никто не покушался.

В соседнем купе, набитом людьми, практически с самого края сидела болезненного вида женщина с девушкой, лет шестнадцати. Обе были с ярко выраженной семитской внешностью и нужно было быть большим идиотом, чтобы не видеть, кто они были. Да и имена у них были те ещё: маму звали Рохл, а дочку Лея. Это была самая настоящая «аидише мамэ», которая то обнимала девочку и заплетала ей косу, то ругалась на неё почём зря. Но когда мимо прошла, вернее протиснулась какая-та женщина, которая пробиралась к туалету по вагону и нечаянно зацепила Лею да так, что девушка свалилась в проход, Рохл кричала и сыпала проклятьями так, что слышали люди в двух соседних вагонах, под номерами 8 и 10.

Офицер и его жена настолько были заняты друг другом, что никого вокруг не замечали. «Смотри, Лея, доченька, вот это любовь! Когда-нибудь ты тоже, моя мэйдэлэ, встретишь своего мужчину, достойного во всех отношениях, твой папа вернётся с войны героем и мы справим тебе свадьбу! Я тебе собственноручно пошью самое красивое платье и мы позовём много гостей. И Лейбэ с Сарой, и Мотю с Ентой, и всех-всех... А вот эту идиётку Дину Гольдберг я не позову, пусть даже и не настаивает»

"Мама, о чём ты говоришь? О какой свадьбе? О каких гостях? Сарочку убили прямо на улице, а Дину отвели в лес и она больше оттуда не вернулась..."

"Ой, я тебя прошу! Если их убили, так что ты думаешь, что их уже нет? Конечно, они придут к тебе на свадьбу, доченька!"

"Деточка, твоя мама, кажется, немного не в себе" – прошептала женщина, которая сидела напротив Леи и её мамы.

" Займитесь-ка вашим вшивым сыном, золотко" – тут же парировала, казалось бы, дремлющая Рохл.

К Лее подошёл мальчик из соседнего угла, который занял офицер под выполнение ответственного задания партии. Мальчонке было года два и в руке он держал кусочек сахара. Он посмотрел на Лею и улыбнулся всей своей милой мордахой. Ребёнок был чистый в отличии от других детей вагона, и у всех вызывал желание его погладить.

" Аркашка, иди сюда! Противный мальчишка! Ты куда ушёл? Мама сказала не уходить далеко!" – окликнула мальчика женщина.

"Да никуда он не денется, Мила. Пусть побродит".

"Вадим, ты с ума сошёл? Он сейчас вшей насобирает"

"Выведешь, дорогая. Пусть себе стоит. Видишь, он дальше не идёт?"

Пара занялась собой и больше на мальчика не отвлекалась.

Лея смотрела на мальчика и улыбалась ему. Неожиданно для девушки, Аркаша попытался влезть к ней на колени. Лея помогла мальчишке и усадила его удобнее, чтобы тот не упал. Она сама еле сидела – того и гляди, свалится.

"От, зараза! Сидят вдвоём в свободе, так они нам ещё и своего засранца подкинули!" -

всё также шёпотом возмутилась сидящая напротив Леи женщина. "Девочка, скинь мальца.

Пусть к своим идёт".

"Да пусть посидит, он такой чудесный!" – попросила Лея всех, кто сидел в этом отсеке вагона.

"Да, пусть сидит мальчонка, кому он мешает! Видать мамке с папкой он не больно-то и нужен. Ишь, собой как заняты!" – сказала другая женщина.

Аркаша обнял Лею за шею, прижался к ней всем своим маленьким тельцем, засунул в рот ручонку с сахарком и заснул. Лея боялась пошевельнуться. Она смотрела на мальчика и думала о том, что мама, кажется, права. Когда-нибудь и у неё будет муж. И она обязательно родит ему сына. Для мужчины очень важно иметь сына – об этом всегда говорила ей бабушка по отцу, намекая на то, что её невестка Рохл и в этом неудачница: родила девочку вместо мальчика.

Тем временем эшелон остановился на большой узловой станции. Мать Аркаши попросила Лею посидеть с ребёнком, потому что его жалко будить, пока они с мужем возвратятся со станции. Сказала, что купят поесть и ушли. «На всякий случай, там, в углу, узелок с документами и бельём ребёнка. Но ты не волнуйся, мы ненадолго. Поесть купим и воды принесём», – сказала она нарочито весело и стала протискиваться к выходу за своим мужем.

Прошло два часа, но ни офицера, ни его спутницы так и не было. Все стали волноваться, да к тому же Аркаша проснулся и устроил такой рёв, что все пассажиры стали друг друга спрашивать, куда же всё-таки делась Аркашина мамаша. Лея как могла, пыталась успокоить плачущего мальчика, но безуспешно.

«Дай мне его, доця, я попробую», – протянула к ребёнку руки Рохл. Но мальчик вцепился в Лею и заорал ещё громче.

"Дура! Ты зачем взяла пацана, а? Что теперь? А если мамаша его не придёт? Адиётка, зараза. Да не ты, не реви. Мамаша его. Аидише мама никогда бы так не поступила!" – возмущалась Рохл.

"Вы на что намекаете?" – шёпотом спросила соседка, что сидела напротив.

"Да ни на шо я не намекаю. Я говорю открытым текстом. Еврейская мама никогда бы не оставила ребёнка с незнакомыми людьми".

Люди загалдели. Лея поняла, что сейчас начнётся драка, и попросила всех заткнуться. Вот прямо так и попросила: "Заткнитесь, пожалуйста!"

"Вы гляньте, люди добрые, хамку вырастила!"

"У них, у жидов, все дети такие! Хитрые и хамоватые!"

"Гнать её отсюда!"

Лея встала, взяла Аркашу на руки и спокойно сказала:

"Пошли, мама". И села в пустой угол, где сидели родители Аркаши. Этот угол люди, помня пистолет в руке офицера, так и не решились занять: а вдруг вернутся? Сказал же, что пристрелит, а кто знает, может он какой контуженный? Возьмёт и пристрелит!

Рохл гордо встала и пошла за дочерью. Они расположились в пустом углу и Рохл достала из сумки газетный свёрток. Она осторожно развернула газету, достала сухарики, тщательно собрала все крошки на руку. Сухарик дала Аркаше, а крошки засыпала в рот Лее. Лея развязала узел, в котором были вещи Аркаши, достала сухие штанишки и переодела мальчика, который уже не орал, а всхлипывал.

Лея любила малышей. Дома, в Черняхове, она всегда возилась со с братьями и сёстрами своих подруг и девочки знали, что если с малышами Лея – всё будет хорошо.

Два дня продержали эшелон на станции, пропуская поезда с военными, но родители Аркаши так и не появились. В своём возмущении этими двумя "извергами" вагон как-то объединился. Лее и Рохл тащили кто что мог: кусочки хлеба, картошку, воду. Все вместе ненавидели мать, которую называли не иначе, как "стерва" и презирали отца. Никому и в голову не пришло, что с ними могло что-то случиться.

ГЛАВА II

ТЁТЯ ПЕСЯ

– Мама, ты меня любишь?

– Да, мой родной. Люблю.

– Очень любишь?

– Больше всех на свете!

– А почему ты всё время уходишь?

– Мне нужно работать, сынок.

– А все работают?

– Конечно, все.

– А у Миши Степанова мама вообще не работает.

– Зато у Миши папа много работает.

– А наш папа погиб.

– Погиб, малыш.

– А на войне плохо было?

– Очень плохо. Люди погибали, их убивали, расстреливали, но слава Б-гу, Красная Армия всех врагов победила. Ну всё, Аркаша, делай уроки на завтра, мама придёт через три часа. Знаешь, что такое три часа?

– Знаю, это когда маленькая стрелка будет показывать девять, а большая шесть. Мама, подожди.

Лея остановилась.

– А давай мы себе тоже папу найдём. Вот у Таньки Морозовой сначала папы не было, а потом аж целых два объявилось. Мы могли бы одного папу у них одолжить. Два папы это же так много!

– Аркаша, не говори глупости. Никого мы у Таньки одалживать не будем. Понял? В половине девятого в постель. И чтобы домой никого не водил. Баба Маня ругать будет и выкинет нас на улицу.

– Когда я вырасту, я эту бабу Маню прибью.

– Аркадий! Это что ещё такое? Говори, откуда такие мысли?

– Это я слышал, как Гришка на Бабу Маню орал. Он сказал, что прибьёт старую стерву.

– Так и сказал?

– Так и сказал.

– Всё, дорогой, мама побежала.

Лея обняла сына и ушла, тихонько прикрыв дверь в комнату. Баба Маня не любила, когда хлопали дверью.

"А годы летят, наши годы как птицы летят,

И некогда нам оглянуться назад..."

Прошло целых шесть лет с того самого момента, как молоденькой, шестнадцатилетней Лее в поезде, который медленно-медленно шёл по степям Казахстана, набитый до отказа эвакуированными людьми, она получила дорогой подарок: двухлетнего мальчика, Аркашу. Что сталось с его родителями, она так и не узнала. Два дня стоял поезд на узловой станции, но родители Аркаши так и не объявились. В узелке, который был оставлен мамой мальчика в тот день, на самом деле были документы, а в тех документах указан город, из которого, собственно, Аркаша был родом. Это один из городков Житомирской области. Именно поэтому, когда закончилась эта проклятая война, Лея, не долго думая, поехала в тот самый городок в надежде, что она найдёт родителей мальчика или хотя бы что-то узнает о судьбе этих странных людей.

Тогда, шесть лет назад, приехав в Казахстан, Лея почти сразу похоронила маму: бедная Рохл и так была слаба здоровьем, а тут ещё на неё свалилось это несчастье в виде ребёнка "этой стервы, все цорес на её голову", а Лея, "дура набитая", не захотела отдать мальчика в детский дом, хоть ей и предлагали "умные люди". "Где это видано, в шестнадцать лет жизнь себе портить? Я тебя для этого растила?"

Она умерла тихо, никого не побеспокоив – сердце не выдержало. Ровно за два дня до своей смерти она получила похоронку на своего мужа, отца Леи. Похоронив мать,оплакав её и папу, Лея оформила Аркашу, как своего сына: так было проще жить и получать пособие, пусть крохотное, но всё же это было подспорье. После смерти матери жить стало гораздо сложнее, так как некому было присматривать за малышом. Но Лея нашла выход, не будь она «аидише коп», как говорила соседка по квартире, тётя Песя: девушка устроилась ночной нянечкой в круглосуточных яслях, куда и определила Аркашеньку. А утром бежала на работу в столовую. Спала мало, подруг у неё не было, так и жила. А если Аркаша болел, за ним присматривала сердобольная тётя Песя.

Лея всё время посылала запросы во все инстанции, чтобы найти родителей или хоть каких-то родственников Аркаши и с ужасом ждала положительный ответ. С одной стороны, ей хотелось быть честной перед ребёнком, и если у него хоть кто-то остался в живых, она должна была ему об этом сказать. С другой стороны, девушка так привязалась к мальчику, что одна мысль о том, что ей когда-нибудь придётся отдать его вгоняла её в ступор. Аркаша уже называл Лею мамой, а что будет, если объявится настоящая мать? А если она всё-таки жива?

– Дура ты, дура! – говорила ей тётя Песя и точно так же качала головой, как и её мама Рохл. – Уже не пиши никуда и успокойся! Пусть будет, как будет. Раз эта стерва бросила мальчонку, значит Господь так распорядился. А Всевышний знает, что делает. Кем бы он вырос у такой матери?

– Тётя Песя, что вы такое говорите? Мы же не знаем, почему они не вернулись. Может не на тот поезд случайно сели. Там много поездов шло...

– Ага! Два дня искали и не нашли... Не смеши меня, мэйделэ. Удрали родители. Ну я понимаю папашу, офицера этого. Красивый, говоришь, был?

– Очень красивый.

– Может срочно вызвали его, а когда приехал, поезд уже ушёл. Но мамаша? Как она могла? И потом, Лея, зачем она тебе про узелок рассказала, а? Тут умысел был, носом чую. Увидели дурочку сердобольную. И кинули ребёнка, чтобы предаться утехам плотским. Дитя им мешало, видите ли.

– Тётя Песя, не знаете, так и не говорите ерунды.

– Это я говорю ерунду? Это я, честная женщина, получившая похоронку на сына и мужа, говорю ерунду?

И тётя Песя, оставшаяся совсем одна, начинала плакать.

Плакала она долго и никакие слова прощения не помогали. Лея садилась рядом, обнимала тётю Песю и тоже начинала плакать. И тогда тётя Песя успокаивалась, ибо чувство долга не позволяло ей быть слабой женщиной, видя, как молоденькая девочка старается выжить в этих суровых условиях. Она начинала успокаивать Лею и сразу же становилось той самой тётей Песей, которую боялся весь район.

Так они и жили, а когда закончилась война, тётя Песя не оставила ставших ей родными Лею с Аркашенькой и поехала с ними. Но не доехала. Умерла прямо в дороге, в вагоне. Её сняли на какой-то станции и захоронили, но уже без Леи.

ГЛАВА III

СОСЕДИ

По возвращении, Лея подала документы и как мать-одиночка получила комнату в коммунальной квартире, где главной была злая баба Маня, которая не любила детей, алкоголиков, инвалидов и когда кто-то громко хлопал дверью.

Поэтому, когда Лея уходила на свою вторую работу, Аркаша сидел тихонько, как мышка. Но самым страшным было то, что злая баба Маня недолюбливала евреев. Кто из евреев и чем ей когда-то насолил, никто не знал, но то, что она их недолюбливала, знал каждый.

– Баба Маня, а баба Маня, ты чо жидов не любишь? – спрашивал её вечно пьяный однорукий Григорий.

– А чо мне их любить? Хитрющие они. Жадные.

– Так наша Поливалка вроде ничо такая!

– Лейка? Это она себя ещё не проявила в полную меру. Вот увидишь, Гришаня, настанет момент и ты посмотришь, как она коготочки-то выпустит. Сколь ей лет, знаешь?

– Дак разница-то какая?

– А большая! Ей поди 22-23, а Аркашке восемь. А ну считай, дурень, во сколь она его родила?

– Ну, в четырнадцать, и чо?

– А ничо. В четырнадцать! До войны ещё! В подоле принесла, проститутка. Понятно?

– Ну да... Говорят эти жидовки такие темпераментные!

– Смотри, Гришка, я насильство не потерплю.

– Так я чо? Я ток по согласию.

– Придурок. Кто ж с тобой задарма пойдёт? Ты ж однорукий и вечно пьяный.

– А на безрыбьи, баб Маня, и рак – шука. А раз она проститутка, глядишь и пойдёт!

– Ну смотри, Гришка. Ежели чо узнаю, сама в милицию заявлю. Ты меня знаешь.

Когда Лея уставшая, после двух работ, приползала домой, она целовала спящего сына, тихонько-тихонько шла на общую кухню, готовила поесть на завтра, пила чай и читала. Каждую свободную минуту она читала. У девушки было огромное желание выучиться на врача, но разве могла она помыслить об этом? Ей сына поднимать нужно было.

Скрип двери заставил её оглянуться. На кухне стоял небритый и нетрезвый Гришка в полосатых, застиранных трусах.

– Сидишь? – Спросил он Лею

– Сижу.

– А чо так поздно?

– Не твоё дело. Работа так заканчивается. Сам знаешь.

– Слушай, Поливалка, а чо ты такая высокомерная, а? Давай посидим, покалякаем о том о сём?

– О чём мне с тобой калякать?

– Ну сказал же, о том о сём. Или тебе со мной сидеть стрёмно.

– Иди проспись, Гришка. Некогда мне с тобой калякать.

Гришка подошёл к Лее, взял книжку, лежащую на столе, повертел её.

– Психология. Ты чо, психологию учишь?

– Учу. Иди спать, Гриша.

– А не пойду. Выспался.

– Ты бы лучше работать шёл, а не напивался каждый день.

– Имею право, ясно? Я герой войны, я руку потерял, вас, жидов, защищая. Ты, тварь, небось на солнышке в своём Казахстане, жопу грела, когда я под танки с гранатой кидался! Ты, сука, в четырнадцать лет своего сопляка родила, пока я тя защищал! Платить когда будешь? А?

И Гришка схватил Лею за плечи и подбросил с табуретки и прижал к стене.

– Ты чего, придурок! Отпусти, гад! Я орать буду!

– Не будешь. Жидёнка своего не захочешь пугать.

Лея пыталась оттолкнуть пьяного мужика, но у Гришки хоть и одна была рука, зато сильная. Прижал он этой рукой Лею к стене за горло. В этот момент на кухне вспыхнул свет и последнее, что увидела бедная девушка перед тем, как упасть в обморок, сковороду, которую злая баба Маня занесла над Гришкиной головой.

ГЛАВА VI

МАЙОР

Лётная часть, где служил Борис, сразу после войны возвратилась в один из городков Житомирской области, где, собственно, она и размещалась до войны. Борис получил звание майора перед самым концом войны и был счастлив узнать, что он отправляется домой, в свой родной город. К тому же, он наконец-то получил весточку от жены, от Милочки, которая всю войну провела в эвакуации. Поэтому Борис с нетерпением ожидал встречи. Мила написала, что их сын, маленький Аркаша, погиб и похоронен в Казахстане, в каком-то ауле, название которого она не запомнила. Боре было нестерпимо больно узнать, что их первый, единственный мальчик остался лежать где-то далеко-далеко, но он держался, ибо понимал, что материнское горе гораздо сильнее его собственного. Он должен быть сильным! Война ведь. Нужно взять себя в руки и попытаться успокоить Милу. Легко сказать – успокоить. Но ведь они молоды и у них ещё будут дети! Борис решил, что как только он получит отпуск, они с Милой попытаются найти это место, где похоронен Аркаша.

С этими мыслями Майор и возвращался домой, в свой родной город, что на Житомирщине, в свой родной дом, в свою квартиру. Главное, что она, его Мила, там. Главное, что ждёт! Они сумеют вдвоём справиться с горем...

Встреча, как и полагается, была бурной, со слезами, с радостью, с болью, с тоской по тем, довоенным временам, с воспоминаниями... От Аркаши осталась только маленькая фотокарточка, которая прошла с ним всю войну. Она, эта маленькая, истрёпанная фотография спасла ему жизнь: когда подбили самолёт и он, раненный, успел выпрыгнуть с парашютом, потом попал в госпиталь и чуть не умер от потери крови, он думал о мальчонке. На операционном столе, когда, сжав зубы, перенёс сложнейшую операцию, он думал о сыне. Когда лежал в бреду после операции и врачи решали, что делать с ногой: отрезать или ждать, он думал о сыне. Ногу сохранили и через какое-то время Борис снова встал в строй. Да – хромал, ну так что? Своей красавице Милочке он нужен любым, как и сынишке. Главное – он жив, а всё остальное вылечит время.

Мила была всё так же хороша, как и пять лет тому назад – ничуть не изменилась. И всё же было в ней что-то такое, что заставляло Бориса ещё и ещё раз присматриваться к жене. Какая-то беспечность, что ли? А, может, это она хочет казаться беспечной, чтобы Борис легче пережил потерю мальчика? Нет... Что-то не то и не так. Мила стала отстранённой, чужой. Наверное, это из-за ноги. Страшные шрамы покрывали ногу, которую он чуть было не потерял, и могли у молодой, красивой женщины вызывать неприязнь. Заговорить об этом Боря не решался и то, что некогда родной человек стал таким чужим, его очень мучало. Когда Борис попытался заговорить с женой об этом, она сказала, что пять лет – это большой срок, чтобы привыкнуть друг другу так быстро. На этом разговор был окончен и жизнь вошла в своё обычное русло.

Пролетали день за днём, недели за неделями, но муж и жена не только не становились ближе, они всё больше отдалялись друг от друга.

Потом начались ссоры, после чего наступали минуты перемирия с истериками и обвинениями Милочкой мужа во всех смертных грехах. Боря извинялся, просил прощения и ждал. Он ждал, когда Мила подарит ему ещё ребёнка, так как не представлял себе счастливой семейной жизни без детей. Мила и слышать не хотела о детях, ссылаясь на то, что никак не может отойти от смерти Аркаши и что больше она не хочет пережить такую драму в своей жизни.

Семьи, по сути, уже не было, когда Мила сказала, что им нужно подумать, как жить дальше.

ГЛАВА V

ЛЕЯ

«Что делать? Как мне жить дальше?» – думала Лея, сидя на лавочке у старого пруда. «Гришка, сволочь, прохода не даёт, баба Маня, как с цепи сорвалась... Аркаша – единственная радость, но как же за него страшно!»

Лея устала бояться. Она боялась каждого шороха! Она боялась Гришку, бабу Маню, начальницу, почтальона, который каждый день мог принести весточку, что живы родители её Аркаши. Она стала бояться жить, потому что была абсолютно одна в этом мире и ей не на кого было опереться! На последние деньги она наняла столяра, чтобы тот вставил замок в дверь. Так ей было спокойнее за сына. Да и за себя, чего уж там говорить.

"Я обязательно что-то придумаю! Думай, Лея, думай! Господи, Мамочка моя дорогая, как же мне тяжело без тебя! Как же я буду жить, мамочка! Думай, Лея, думай..."

Вода успокаивала. Лея ждала Аркашу из школы и сидела на лавочке, чтобы только не идти домой. Что угодно – только не в то жуткое место, которое почему-то называется домом. Лея вспоминала свой дом, где они жили с мамой ещё до войны, её душа согревалась и она начинала улыбаться. На соседних скамейках сидели бабушки старушки, природа пахла осенью, в мире был мир. Нет, спокойствия ещё не было: кто-то получал похоронки, все боялись, что вот-вот и опять начнётся стрельба, так что до радостной жизни было ещё далеко...

«Опять он», – подумала Лея, глядя на красивого высокого человека в военной форме. «Кажется, майор. Точно майор. Интересно, почему он не спешит домой? На руке обручальное колечко, тоненькое, как ниточка. Хромает. Наверное, был ранен. Смотрит на меня. Зачем он так пристально смотри на меня? Неужели он не понимает, что это некрасиво, смотреть на девушку, когда она вообще никого не хочет видеть?» – проговорила про себя этот монолог Лея.

"Ой, ой, ой, можно подумать, тебе это неприятно! А чего же ты тогда так краснеешь, дорогуша?" – с сарказмом спрашивал её внутренний голос.

"Я? Да ты с ума сошла! И ничего я не краснею. И потом, мало ли, что человеку нужно. Он ищет место, где присесть, а все скамейки заняты. Может, он тоже не хочет идти домой. Интересно, а он еврей?"

"Похож. Волосы тёмные, нос с горбинкой. Давай попробуем узнать, как его зовут?"

Но ничего Лея попробовать не успела, так как майор подошёл к скамейке, где она сидела.

– Простите, можно я присяду?

– Садитесь. Места много.

– Спасибо. Нога болит немного. Я когда иду пешком домой, всегда с остановкой.

– А когда не пешком – на автобусе?

– Бывает.

Оба замолчали.

– А я часто вас здесь вижу. Вы кого-то ждёте? – первым нарушил тишину мужчина.

– Да, жду.

– Вы не волнуйтесь, я сейчас пойду уже.

– Нет! – почему-то поспешно сказала Лея. Потом смутилась и стала смотреть себе под ноги.

– Что нет? – опешил военный.

– Нет, в смысле, вы можете сидеть, сколько захотите. Скамейка же не моя. А жду я сына из вон той школы. Лея показала оукой в направлении, где была школа, в которой учился Аркаша.

– Сына? Ой, простите. А сколько же вам лет, что у вас сын в школе?

– Двадцать два года.

– Подождите, а сыну сколько?

– А сыну восемь.

– Да уж... О нравы...

– Да что вы знаете? Да кто вы такой, чтобы осуждать?

Лея вскочила.

– Встаньте с моей скамейки, это я её первая заняла! Идите себе, откуда шли! Тоже мне, защитник нравственности.

– Простите, ради Б-га! Я совсем не то имел в виду! Я вовсе не хотел вас обидеть. Просто я подумал, что вы в 14 лет его родили, но это же очень рано!