Текст книги "Правдивые истории Еврейского местечка (СИ)"
Автор книги: Ася, Котляр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Бабушка Миндл была доброй женщиной, и решила взять шефство над Ханой. Как-то утром бабушка принесла гуся. Этого гуся только что зарезали и он был ещё тёплым, когда бабушка положила гуся перед Ханой и спросила:
– Скажите но мне, Хана, ви можете сделать гуся?
Да, именно так: "сделать гуся". Это означало, что гуся нужно ощипать, распотрошить и разрезать на части.
– Конечно, бабушка Миндл. Кто не может сделать гуся, я вас спрашиваю?
Бабушка оставила Хану и гуся на кухню и вышла во двор. Через некоторое время, когда бабушка вернулась в дом, она почувствовала, что с кухни идёт странный запах. На кухне уже стояли все в полном составе: Бейла, Мендл, дети и муж Ханы. В огромной кастрюле варился неощипанный гусь, да к тому же с потрохами и жиром, таким, как он был, когда его принесла бабушка Миндл. Жир с гуся растопился и вонь от перьев пошла такая, что дышать в доме было невозможно.
– Хана! – закричала бабушка Миндл. – Вы же сказали, что только дурак не умеет "сделать гуся"!
– А что ви имеете против? – спросил молодой муж.
– А ви что, будете есть этого гуся? – спросила мама Бейла.
– Конечно! – гордо ответил сын богача...
Бабушка с мамой сняли кастрюлю с печи и сделали что могли: половину гуся очистили, половину выкинули.
То, что Хана не могла готовить – с эти ещё можно было как-то смириться. Богач доплачивал за пансион и Бейла терпеливо готовила на всю семью плюс ещё два рта. Но Хана категорически отказывалась мыть посуду. Бабушка Миндл, ругаясь и проклиная богача, его маму и весь его род, собирала грязную посуду в тазик и тихонько мыла.
Самое страшное случилось тогда, когда всем стало понятно, что молодая пара ждёт ребёнка. У мамы началась паника, папа пошёл к богачу отказываться от денег, а бабушка причитала, что Всевышний за что-то наказал их семью и скорее всего, это за подпольный бизнес с валенками. Связать живот Ханы и валенки Арончик никак не мог, но он понял это так: от пыток у Ханы образовалась на животе опухоль, которая всё время росла, так что ещё больше зауважал Хану и её мужа. Один раз он даже подошёл к маме, которая ни сном ни духом не знала о бабушкиных россказнях про страшного фининспектора и его пытках.
– Мама, не нужно их выгонять, пожалуйста.
–Почему, Арончик?
–Она ничего не рассказала, понимаешь!
– Кому?
– Фининспектору.
–Что? Мендл! Беги сюда, послушай что говорит этот ребёнок? Когда здесь был фининспектор, Арон?
– Ночью.
–Ты ничего не путаешь? Ты его видел? Он стоял под окнами?– строго спросил папа.
–Нет, папа, я его не видел. Но бабушка сказала, что он приходит ночью и пытает бедную Хану, отчего она кричит. А теперь у неё опухоль выросла от пыток, но она фининспектору ничего не сказала!
Папа и мама переглянулись, а потом выбежали во двор и долго-долго смеялись. Это была такая редкость, чтобы мама и папа смеялись, да ещё так долго! Во двор выскочила Бабушка, за ней дети и, не зная почему смеются родители, все поддались этому безудержному веселью... Так судьба не совсем нормальной пары чудаков на какое-то время была решена...
Через год богач забрал к себе молодую семью, ибо никаких его денег не хватило бы заплатить семье Арончика за третий, постоянно орущий рот, которому не давали кушать и не меняли подгузники.
"А зачем их менять? Всё равно накакает!" – сказала Хана бабушке Миндл и посмотрела на орущего малыша, а это был мальчик, своими безумными глазами...
ГЛАВА VII
МАЦА
Тридцатые годы ХХ века добрались и до Черняхова: Арончика приняли в пионеры. Бабушка Миндл сокрушалась:
– Азохн вей, мне эти пионЭры. Шо такое эти пионЭры и вся эта пионЭрская организация.
– Мама, шо вам дались эти пионЭры? Шо плохого они вам сотворили? Шо, мальчику нужно отличаться от всех? Всех приняли в пионЭры, а наш Арончик чем хуже всех?
Несмотря на идейную подоплёку, всем ужасно нравилось это слово. Оно постоянно звучало в доме когда нужно, и когда это было совсем неуместно.
– Эй, пионЭр Арон Менделевич! Смотри за братом! Внимательно, по пионЭрски смотри, – кричала на весь двор мама.
– ПионЭр Арон Менделевич! Получишь по лбу, если не сбегаешь сию минуту в артель и не притащишь заготовки! – громко угрожал отец.
– ПионЭр Арон Менделевич! Иди но я тебя поцелую! – говорила бабушка.
Но красный галстук, который носили все пионеры, практически не снимая, был не просто красным лоскутом, висящим на шее. За ним стояла целая идеология и во главе угла стояла самая значимая фигура той эпохи – товарищ Сталин. Это потом, после его смерти, все узнали, что он никакой не отец народов, а настоящий засранец, убивший миллионы, но в тридцатые годы прошлого столетия он таки был белым и в мармеладе.
"Он наш пастух, а мы его овцы!" – говорил директор школы Шейлок Абрамович Гитерман.
"Религия – опиум для народа!" – кричала местная радиоточка, глашатай советской пропаганды.
"Равины, попы и другие священнослужители – враги народа! Они – люди-паразиты, живущие за счёт рабочих и крестьян" – выступал секретарь партийной ячейки сапожной артели, где работал Миндл, отец Арончика.
Ходить в синагогу стало страшно, но евреи, несмотря на запрет, потимхонечку туда сползались на закате пятницы.
В Черняхов стали приезжать различные лекторы с умными докладами. Не подчинившихся советской атеистической идеологии стали ссылать в места очень отдалённые. Церковь стояла без креста, синагоги стали закрываться. Чтобы ударить побольнее, в стенах синагог власти стали размещать различные госучреждения: Большая, центральная синагога таким образом, превратилась в клуб, где советская молодёжь устраивала танцы и куда как раз таки и приезжали лекторы со своими лекциями о том, какой вред приносит религия.
Многие старые евреи местечка не хотели верить в Сталина и продолжали верить в своего Б-га. Но делали они это тайно: собирались в домах, квартирах, тайно молились, тихонечко, чтобы никто не узнал, праздновали праздники и совсем тихо перли еврейские песни. И все, как один, старались уберечь детей от религиозного позора: а что, как в школе узнают?
Весна, дело идёт к Песаху. Все знают, что в эту неделю евреям нельзя есть хлеб, а нужно есть исключительно мацу. Тем, кто отошёл от религии и поддался пропаганде безверия, было просто. Но религиозным старым евреям Тора не позволяет есть квасное. Не могут нарушить они запрет Всевышнего, и всё тут! Мацу им подавай! А где её взять эту мацу? Если кто-то узнает, что в доме пекут мацу – беды не миновать, ибо употребление мацы приравнивалось к самому настоящему преступлению против советской власти и несло разрушительную силу.
На окраине Черняхова жил-поживал кузнец со своей женой, которую звали точно также, как звали бабушку Арончика: Миндл. Это старое еврейское имя и произошло оно от мужского имени Мендель, или Мендл, как звали отца Арончика. А вот имя Мендель – царского роду. Был такой древнееврейский царь Менахем, правивший государством Израильским. Вот от Менахема, видимо, пошло и имя, и царские замашки всех, кто носил это имя.
Итак, Кузнец и его жена Миндл тайно организовали у себя дома пекарню. Но не для заработка организовали они производство, а для пользы еврейскому делу: пекли запрещённую мацу к празднику Песах. Боялись ли они гнева отца народов? Безусловно, но в том и заключался их маленький подвиг: пеклась маца для праздника и тихонечко, чтобы никто не узнал, разносилась по еврейским домам.
Сейчас трудно себе представить, что были такие люди, но они были всегда. Те, кто за идею и веру могли отдать свои жизни и именно благодаря этим людям, мы сохранились как народ! Именно благодаря таким людям, образовалось государство Израиль. Именно благодаря таким людям мы победили фашизм в той далёкой, страшной войне...
У кузнеца всё было схвачено: сын, Велв, крутится возле дома, Второй сын, Пиня, крутился в зоне видимости Велва, чуть поодаль. Стоят себе, вроде как ничего не делают, гуляют. Но стоит только появиться кому-то подозрительному, один посылает сигнал другому, тот бежит в дом к кузнецу и уже через десять минут всё спрятано. Что вы? Какая маца! Будь она проклята эта маца и те кто её делают! Мы – никогда! Да здравствует Советская власть и отец всех народов товарищ Сталин, цорес на его голову... И даже, если бы в дом пришли сто тысяч контролёров или фининспекторов, они бы ничего не обнаружили.
Когда в 1941 году в Черняхов пришли фашисты, местный полицай дал кузнечихе Миндл молоток и велел ей этим молотком разбить памятник Ленину. Так несмотря на вю ненависть Миндл к советской идеологии, она таки умудрилась этим молотком ударить полицая и пробить ему голову, за что была расстреляна на месте, на глазах у обезумевшего от горя мужа. Страшная судьба постигла и её сына: Велва привязали к конскому хвосту и тянули до Житомирского базара. На базаре его, полуживого, повесили на глазах у толпы. Второго сына, Пиню, вместе со всей семьёй и отцом расстреляли прямо возле их дома...
Но сейчас давайте вернёмся в ту довоенную пору, когда все, слава Б-гу, были ещё живы.
Перед самой Пасхой, мама сказала Арончику, чтобы тот сходил к кузнецу и принёс два килограмма мацы. Она также сказала, что Арончик может пропустить школу, чтобы не на виду у всех потом, после уроков, тащить эту мацу по всему местечку. Хорошо придумала умная Бейла: все работают, дети в школе, улицы пусты: иди, пионЭр Арон, за мацой.
Не нужно идти в школу – это же большая удача! Прямо таки счастье! Кто, скажите мне, хочет учиться? Аж никто! Но, с другой стороны, если в школе узнают, что пионер Арон идёт за мацой, чтобы праздновать Песах, к добру это не приведёт.
Так рассуждал умный пионер Арон и понимая, что за такую провинность его могут исключить из школы, всё же отправился в опасный путь.
Сказать, что Арон родился под счастливой звездой я не могу, ибо так случилось, что отменили какой-то урок и именно тогда, когда мальчик нёс свои два килограмма только что испечённой мацы, ученики выбежали из школы. Маца была завёрнута в белую простыню, чтобы не дай Господь никто ничего не заподозрил, но этот белый узелок в руках еврейского мальчика, был, согласитесь, тоже подозрителен.
Недолго думая, Арончик, чтобы избежать позора и наказания, бросил узелок в болотце рядом с тропинкой, по которой пролегал его путь от дома кузнеца к своему дому. Бросил, втоптал в грязь и побежал, что было сил. Он боялся дурных последствий, но если бы он подумал о том, что его ждёт дома, он бы испугался ещё сильнее. А дома его ждала заплаканная мать и разъярённый отец. То есть, они стали такими, когда увидели, что никакой мацы Арончик не принёс. Отлупив пионЭра Арона Меделевича, папа побежал к болотцу, чтобы спасти хотя бы простыню. Схватив изгаженную, но ценную ношу, Мендл пришёл домой и, развернув простыню, обомлел. Маца была аккуратно упакована в целлофан заботливой кузнечихой Миндл и, практически, не пострадала, разве что покрошилась, когда Арон вдавливал её в лужу.
Бабушка осквернённую пионЭром Ароном мацу есть не стала, ела одну картошку. Все остальные ели мацу и смотрели на пионера Арончика с осуждением и почти не разговаривали с ним. С тех пор Арончик на всю жизнь запомнил, что есть что-то такое, что выше страха быть наказанным. И это что-то – Вера, из-за которой евреи погибали, и благодаря которой сохранились.
Но на этом неприятности не закончились. Разговоры о случившемся пошли по школе: кто-то из учеников видел, как Арон бросил узелок в лужу, как втаптывал его, а кто-то видел, как отец Арона вытаскивал это узел из лужи и как бережно нёс его домой.
И, поскольку пионеры должны быть правдивыми и честными, ребята рассказали о случившемся завучу школы. На защиту Арончика встала учительница Рахиль Лейбман. Она не была пионеркой и врать ей было можно. Добрая женщина стала утверждать, что своими глазами видела, как Арончик забирал бельё из стирки и нёс его домой. Ей мало кто поверил, но пришёл Шейлок Абрамович, который всё просчитал, и закрыл всем рты, сказав, что достойная во всех отношениях учительница врать не может, и что если она видела, как пионер Арон забирал бельё, значит так оно и было.
Больше об этом грехе достойного пионЭра Арона Менделевича никто не вспоминал: ни в школе, ни дома.
ГЛАВА VIII
ПАПИРОСЫ
В семье Арончика счастье и радость: родилась ещё одна сестра! Для кого радость и счастье, но для Арончика и всех – это лишняя работа и забота: та малышня ещё не подросла, а уже новый рот проклюнулся. Но в еврейских семьях рождение детей всегда принималось, как Б-жье благословение и не меньше. Ерунда все эт разговоры о трудностях и болячках, когда ты смотришь на розовощёкого малыша, сосущего большой палец. Куры несли яйца, корова давала молоко, свиньи и прочая живность: копеечка к копеечке и вот уже всё не так страшно! Все деньги собирались и аккуратно складывались в семейный банк: в подушку бабушки Миндл. Видимо, более надёжного места в доме не было.
У Арончика тоже не было ни одной свободной минуты: помогать бабушке, смотреть за малышнёй, то есть быть воспитателем, работать на огороде весной, осенью и летом. Зимой было меньше работы и больше времени для отдыха. Но семья отдыхать не привыкла.
В местечке залили каток возле одного колодца и на этом расчудесном катке катались все дети местечка: кто на санках, а кто и на самодельных коньках бралась деревянная колодка с проволокой. Да, были и настоящие коньки, но они были только лишь у детей местной знати. Остальные довольствовались тем, что у них было: главное, чтобы ехалось!
Был назначен и комендант катка: семнадцатилетний Топеле. Топеле не выговаривал половину букв и учился во втором классе много лет. Он не знал, сколько будет дважды два, не умел правильно говорить, но возомнил себя большим начальником, когда ему доверили быть комендантом, вернее, сторожем катка. О да, он был большим начальником и вся местная ребятня знала: не дай Б-г попасть в немилость к этому зверюге: изобьёт до синяков.
В редкое свободное время на каток ходил и наш Арончик. Поскольку семья Арончика была уважаемой в местечке, Топеле радушно принял мальчика и угостил его... Не конфетой, как вы подумали, друзья мои, он угостил Арона папироской! О ужас! Мальчик никогда не курил папиросы, но разве он мог ударить в грязь лицом? С видом бывалого куряги, Арончиквзял папиросу в руки, поднёс ко рту и затянулся. Лучше бы он этого не делал: слёзы брызнули из его глаз, а из горла вырвался такой кашель, что у Арончика перехватило дыхание. Но, несмотря на этот позор, Арончик пытался сохранить в себе остатки чести, продолжая затягиваться, плакать и кашлять. И в тот самый момент, когда папироса была почти выкуркена, Топеле сказал: "Тепель ты долзен тли пацки "Мотола". Понятно, плидулак?" Три пачки папирос "Мотор"! Но где, откуда у Арончика деньги на три пачки? И на одну нет, а тут три!
Мысли судорожно роились в голове бедного парня: "Одна пачка стоит 35 копеек. Три пачки – рубль и пять копеек! Что делать? Что же мне делать? Стоп! Подушка!"
Арончик побежал домой и быстренько лёг спать. То есть, не лёг спать, а сделал вид, что лёг спать, но в эту минуту в комнату вошла бабушка и потрогала губами лоб Арончика.
– Что это ты так рано спать улёгся? Может, не здоровится?
– Здоровится. Замёрз и хочу спать. Иди, бабуля, не мешай.
– Да кто тебе мешает? Я тоже прилягу. Устала. Спина болит.
– Бабушка, а принеси мне чаю!
– Утром.
– Мне холодно, я продрог.
Бабушка нехотя встала и, закутавшись в старый, как она сама, пуховый платок, пошла на кухню.
Арончик не долго думая нырнул в бабушкину подушку и вытащил оттуда рубль. Потом прыгнул в свою кровать и стал ждать бабушку с чаем.
Бабушка принесла чай, Арончик сел на кровати. Бабушка решила взбить и поправить подушку и в этот самый момент из-под подушки вылетел и плавно спланировал на пол украденный рубль.
Сказать, что Арончику стало дурно – не сказать ничего.
– Готеню! – заорала на весь дом бабушка. – Откуда ты взял эти огромные деньги? Признавайся!
На крик сбежались родители Арончика. Дело в том, что до этого момента Арончик никогда ничего чужого не брал, и поскольку вором он был совсем неопытным, он и прокололся, спрятав злосчастный рубль под подушку, но уже свою.
Папа, узнав в чём дело, сходил в другую комнату и принёс большой кожаный ремень, коим и отхлестал несостоявшегояся вора. Потом мама учуяла запах папирос и Арончику пришлось во всём сознаться. Он горько плакал, но не столько от боли, сколько от стда перед родными: ему, как никому, была хорошо известна цена этого рубля: ровно столько папа получал за пару сшитых валенок.
На следующий день папа пошёл в поселковый совет и Топеле был низвергнут с престижной и почётной должности коменданта катка. Мало того, председатель сельсовета пригрозил ему судом, если тот потребует возврата долга с мальчишек, которых оказалось совсем немало.
Но Арончик после той папиросы подсел на курение: уж очень ему хотелось быть взрослым. Сигарет не было – он с ребятами собирал окурки. А если мама отправляла его в магазин, он оставлял себе несколько копеек и в течении недели, а то и двух у него собиралась необходимая сумма на пачку папирос "Мотор". Он сделал дырку в кармане пальто и прятал папиросы там, за подкладкой.
Как-то раз, когда во дворе школы была драка, какая обычно бывает во дворах школ, одноклассник Арончика Зюня Перельман нащупал в кармане пальто мальчишки пачку папирос, о чём незамедлительно доложил директору школы Гитерману.
У Шейлока Абрамовича разговор с курильщиками был коротким:
– Немедленно приведи сюда свою маму. Пока не придёт – в школу можешь не ходить!
Если бы сейчас кому-нибудь из подростков сказали "в школу можешь не ходить", счастья было бы полные штаны. В тое далёкие годы ученик, отстранённый от школы за нарушение дисциплины, как бы приговаривался к позорному столбу. Все только и говорили: "Какой позор! Арончик-то каков! Курильщик несчастный! И где только он деньги на папиросы брал?"
Арончик, как пришибленный, два дня просидел во дворе школы, глядя на окна директора, но маме говорить о вызове боялся. Вернее, не столько боялся мамы, сколько отца. Через два дня Гитерман вышел во двор и строго сказал:
– Завтра родителей не будет в школе – исключу к чёртовой матери.
Делать нечего: пришёл Арончик домой, сказал маме. А у той проблема: школа – приличное заведение, абы в чём не пойдёшь. Пальто у Бейлы было старое-престарое, никак руки не доходили новое справить.
Пошла мама к соседке, одолжила у неё пальто, сшитое из обычного крестьянского сукна, Набросила на голову старый бабушкин пуховый платок и поплелась в школу, держа Арончика так, чтобы не вырвался. А он и не собирался вырываться. Так они и вошли в кабинет к Гитерману: сначала мама, потом сын с поникшей головой.
Гитерман строго посмотрел на Арончика и Арончику опять стало не по себе, а потом просто сказал:
– Мальчик мой! Посмотри на свою маму.
Арон поднял глаза и посмотрел на Бейлу. Бейла плакала.
– Будь мужчиной! Сделай, пожалуйста так, чтобы эта достойная во всех отношениях женщина никогда больше не проронила ни одной слезы из-за тебя и твоих выкрутасов. Те деньги, что ты прокуриваешь – выкинутые деньги. Это новый платок для твоей мамы.
Ещё раз посмотрел на Арона и вымолвил:
–Идите. Я не смею вас больше задерживать.
Арон стоял, как вкопанный. От Гитермана он ждал чего угодно, только не этих слов. Они жгли душу и заставляли плакать сердце. Это был удар, поболнее всех папиных ударов.
– Я больше не буду. Я честное слово больше никогда не буду курить. Поверьте мне! Пожалуйста!
– Я верю. Идите, – просто сказал директор и уткнулся в бумаги.
Арончик с мамой вышли из кабинета и молча побрели к дому.
Арончик сдержал слово, данное директору. Никогда в жизни он больше не притронулся к папиросам: н когда учился в школе, н когда стал студентом и даже на фронте, когда воевал, он не прикоснулся к табаку, отдавая свои сто грамм спирта и двадцать грамм махорки однополчанам.
ГЛАВА IX
МЫ ЗДЕСЬ, ДОРОГОЙ...
Окончив 7 классов еврейской школы, Арончик поступил в украинскую десятилетку и поскольку в еврейской школе все предметы, кроме русского и украинского, изучались на идиш, у парня возникли серьёзные проблемы именно с этими двумя языками. К тому же учительница, преподававшая эти два языка, имела блат в РАЙНАРКОМПРОСЕ, где работал её муж и каким-то непостижимым образом каждый год имела трёхмесячный декретный отпуск прямо посреди учебного года. Все знали, что этот отпуск – самая настоящая туфта, но никто ничего сказать не мог, даже директор Гитерман. Уроки заменить было некем и вся орава детей либо гуляла, либо изучала идиш, благо учителя этого языка имелись в наличии в необходимом количестве.
Хотя, если честно, всё остальное время, пока эта красотка находилась в школе, было потерянным точно также, как и её декретные отпуски. Про неё говорили, что и русский и украинский она знала, как турецкий султан мог знать идиш.
С этой дамочкой всё было просто: ей нужно было рассказать прочитанный текст, и поскольку никто лучше Арончика это не мог сделать, она вызывала только его. Может быть поэтому, когда в украинской школе у всех выпускников еврейской школы было по сто ошибок по украинскому языку, Арончик делал только сорок. Мама взяла репетитора и Арончик благополучно был переведён в восьмой класс.
Школу он окончил на "хорошо" и "отлично" и готовился, как и все молодые люди того времени, идти в армию.
Но и тут парню не повезло: в армию его не взяли. Вызвали в военкомат и сказали: "Не пригоден ты для воинской службы по причине плоскостопия и разных детских болезней".
Арончик не долго думая, подал документы в Житомирский пединститут и вот он уже, слава Б-гу, студент первого курса исторического факультета и по совместительству, поставщик хлеба для своей семьи.
Но не это занимало Арончика в его 18 лет. Дело в том, что одновременно с обучением в институте и поставкой хлеба, Арончик подрабатывал у юриста по фамилии Вольфман. Вольфман был вдовцом некоторое время, а потом женился на женщине с пятью детьми, да к тому же украинке. Дети были разного возраста и от разных мужей, но истосковавшись по отцам, приняли юриста, как родного, и величали его исключительно папой.
В один из дней, когда Арончик перебирал бумаги у Вольфмана, прибежал его пасынок и прямо с порога закричал: "Война"! Вольфман побледнел, посмотрел на Арончика, достал портмоне и протянул парню пятьдесят рублей.
Дальше было всё, как у всех: прибежав домой, Арончик застал плачущую мать с повесткой в руках, где было сказано, что комсомолец Арон должен явиться с вещами в военкомат и оттуда он должен отправиться защищать свою Родину от фашистских захватчиков. Всё так и было: он ушёл воевать, а всю его семью расстреляли в Черняхове. В 1946 году Арончик демобилизовался и вернулся в Черняхов, чтобы увидеть хоть кого-то из тех, кто остался в его прошлой, довоенной жизни. Не встретив никого из знакомых и родных, он пошёл в лес, сел на какой-то пенёк и долго-долго плакал. Он не плакал всю войну. Ни одна слеза не выкатилась из его прекрасных глаз, когда он шёл в атаку, когда хоронил друзей, когда узнал о смерти семьи. А сейчас он оплакивал их всех, ушедших в небытие. Горе его было настолько сильным, что он не заметил, как заснул. Война научила его спасть сидя и сейчас, облокотившись на торчащий из земли сук, боец красной армии Арон спал, а из его глаз продолжали течь слёзы. И лишь дуновенье ветра, который вдруг поднялся неизвестно откуда, осушило эту солёную влагу на его лице. Арончик улыбнулся во сне. Ему приснилась мама. Она, почти прозрачная и невесомая, подошла к сыну и, коснувшись его лица, прошептала: «Милый мой Арончик! Не печалься! Мы все здесь: и твой отец, и твоя бабушка Миндл, и твои братья и сестричка... Мы все здесь.»
"Где, мамочка?"– спросил сквозь сон Арончик.
"Дома, сыночек, дома!" – ответила мама и прижала к себе голову сына.
"Мама, отец не сердится на меня?"
"За что, мальчик мой, он должен на тебя сердиться?"
"За то, что я живу, а вас нет".
"Нет, конечно! Разве он может на тебя сердиться! И потом, почему это ты решил, что нас нет? Мы есть! Человек не может исчезнуть просто так, как буд-то его и не было!"
" Но если вы есть, то почему я вас не вижу? Почему не могу обнять вас?"
"Мы здесь, дорогой, в твоём сердце!" – и мама положила свою прозрачную руку туда, где стучало, билось, болело сердце еврейского маленького мальчика по имени Арончик.
26.06.2017 г.
ЭПИЛОГ
Передо мной лежат тетради деда Изи, Идла Айзмана. Их немного: всего четыре. Обёрнутые в газеты, исписанные до последнего листка аккуратным почерком, причём писал Изя только на одной странице, лежат они на моём столе.
Прочитав последнюю тетрадь я поняла вдруг поняла: всё, что Идл писал в течении последних лет жизни в Израиле – это памятник, воздвигнутый этим удивительным человеком не только погибшим евреям маленького еврейского местечка Черняхов. Это памятник шести миллионам уничтоженных людей еврейской национальности во время Второй Мировой войны. Шесть ли миллионов их было или больше -= теперь уже никто вам точно не скажет, ибо многие имена так и остались неизвестными, а тела были сброшены в братские могилы без всяких записей, как хлам.
Их убивали зав то, что они были евреями. В иудаизме этот период времени имеет своё название – ШОА, что в переводе на русский означает КАТАСТРОФА. Ёмкое слово, не правда ли? Но и это слово не описывает всех ужасов, всыпавших на долю моего народа.
Дневники Ида Айзмана это своего рода «Чёрная книга-2», но при всех ужасах, описанных на страницах этих тетрадей, в них много света. Так много, что становится нестерпимо больно глазам и хочется надеть солнцезащитные очки. Хотя, скорее всего, больно от солёных слёз, что текут ручьём и режут глаза, а очки нужны для того, чтобы спрятаться, зачем кому-то видеть эти слёзы? Душе очки не нужны – душа плачет невидимыми слезами.
Перечитывая тетради, я поняла, что повесть «Арончик» автобиографическая – в ней Идл Айзман рассказывал о себе и своей семье. Видимо, так было удобнее, ибо когда рассказываешь от третьего лица, боль притупляется и все события рассматриваешь под другим ракурсом, менее болезненным, что ли...
Так же я поняла, что из переданных мне дневников, более чем я написала, ничего больше написать не получится: Идл крутился в своих очерках вокруг одних и тех же фактов, фамилий, событий. И даже описывал так же. Он всё время возвращался и возвращался к прошлому, боясь упустить какие-то мелкие детали.
После написания пяти первых рассказов я попала в больницу. Давление зашкаливало, как только я погружалась в эти истории. Такое чувство, что я не со стороны смотрела на происходящие в далёком прошлом события, а как бы изнутри: настолько отчётливо видела предметы быта, улочки и даже людей, что мне становилось страшно: неужели эти дневники и есть та самая МАШИНА ВРЕМЕНИ, о которой столько написано, сказано и даже показано в фантастических фильмах?
Мне иногда казалось, что я чувствовала даже запахи, что неслись из раскрытых окон домишек, видела красоту весеннего местечка, слышала голоса, выстрелы, крики о помощи... Всё было настолько образно и правдоподобно, особенно ужасы сорок первого года, что сердце моё не выдержало и я попала на больничную койку. И, лёжа на этой койке, я вдруг подумала: если мне так тяжело при прочтении, каково было им там, в том маленьком местечке, которое перестало существовать, поскольку 99% его жителей было уничтожено? Каково было евреям всех маленьких местечек, включая мой родной Изяслав, где в одной общей могиле похоронена вся семья моего отца?
Как жил, например, последние минуты своей жизни полный тёзка моего деда, простой трудяга, сапожник, богомольный и честный Моше Фельдман, на глазах которого убили пять красавиц дочерей? Правда, потом палачи смилостивились и разрешили несчастному старику помолиться за души невинно убиенных девушек, прежде чем убили самого Мойшу...
Что чувствовал в последние минуты жизни самый богомольный еврей местечка Эрл Цейтлис, когда на его глазах убили его любимую жену Рейзл, а его самого утопили в деревянном уличном туалете вместе с кантором Эсей?
Как описать ужас уважаемой семьи Грузинских, на глазах у которых беременную молодую женщину Геню убивали медленно, срезая с неё, ещё живой, куски мяса?
Или, как провели последние минуты жизни Вевел Кипер и Мойша Коган, когда их привязали к хвостам лошадей и тянули от Черняхова до Житомера, а потом всё же одарили милостью и повесили, чтобы больше не мучались?
Идл несколько раз написал такую фразу в своих дневниках: «Звери о четырёх ногах это не могли бы сделать. Но звери о двух ногах это сделали, да будут они прокляты...»
Поэтому, заканчивая писать эту книгу, я решила ещё раз внимательно прочитать дневники и выписать все имена и фамилии тех, кого уже давно нет на этой Земле и кого помнил при жизни Идл Айзман. Об умерших принято говорить: они ушли. Люди из дневников не ушли – их убили. Бесчеловечно. Страшно. Навсегда. Мне кажется, что я слышу, как Идл Айзман оттуда, сверху просит меня это сделать, чтобы мир смог прочитать ставшие святыми имена и склонить голову в немом почтении к памяти безвинно убиенных.
Память им вечная:
АЙЗМАН РЕЙЗЛ БЕНЦИОНОВНА – Мать Идла Айзмана. 1900-1941
АЙЗМАН СЁМА ШУЛЕВИЧ – брат. 1929-1941
АЙЗМАН ФИРА ШУЛЕВНА – сестра. 1932 – 1941
АЙЗМАН РАЯ ШУЛЕВНА – сестра. 1938 – 1941.
Уехали в эвакуацию но вернулись, не доехав до Житомира и были убиты.
КАНТОР ЭСЯ
АРЛ ЦЕЙТЛИС И ЕГО ЖЕНА РЕЙЗЛ
МОШЕ ФЕЛЬДМАН, сапожник, и его пять дочерей
МОЙШЕ КОГАН – секретарь местечкового совета
ВЕВЕЛ КИПЕР И ЕГО БРАТ ПИНЯ КИПЕР с семьёй, их МАТЬ МИНДЛ, которой перед смертью дпли молоток и предложили разбить памятник Ленину. Молотком она ударила полицая и была убита на месте. Об этой женщине написано, что в 1918 году она прятала евреев во время погромов, так как жила не на еврейской улице. Помогала всем, кому могла и не могла помочь.
МОЙШЕ КОГАН
СЕМЬЯ ГРУЗИНСКИХ – возчики, владельцы самых лучших лошадей в районе.
НОХУМ АЛТЕР, прятался вместе с Грузинскими, вышел, чтобы посмотреть, что стало с квартирой, был пойман, сдал Грузинских в обмен на жизнь, но был убит.
ФИШБЕЙН (имя не известно), часовых дел мастер. Пробовал с семьёй эвакуироваться, но вынужден был вернуться. Убиты все члены его семьи.
ХАЯ И ХАНА ШИРМАН и их семья, а также семья жениха Хаи МОТЛА ШТЕЙНБЕРГА. Сам Мотл погиб на фронте.
ИТА БУДИЛОВСКАЯ – приехала со своим мужем и дочерью Броней перед самым началом войны из Биробиджана. Муж остался жив, воевал.
ДАВИД МИЛЛЕР – хлебопёк, его жена РЕЙЗЛ. Их дочь Рива осталась жива.
Семья ФАЛЬКОВИЧ.
Семья ШТЕЙНМАН. Отец работал советником у немцев, которые жили в Черрняхове и в деревнях. Немцы пообещалли ему, что спасут, но убили всю семью: жену ЙОХУ и дочь. Остались в живых воевавшие сыновья Льон и Давид.
