Текст книги "Правдивые истории Еврейского местечка (СИ)"
Автор книги: Ася, Котляр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Лея подошла к старику и положила в банку довольно крупную банкноту.
Старик сначала не понял, что это за счастье привалило, потом поднял бесцветные глаза на Лею, схватил банку и, крепко прижав её к себе, бросился бежать, испугавшись, что сейчас женщина опомнится и бросится отбирать деньги.
Лея побрела за ним. Зачем ей это было нужно, она не понимала. Её вёл скорее инстинкт, чем разум. Старик добежал до соседнего ларька, купил чекушку, вышел из магазина и прямо не отходя от ларька, наполовину опорожнил её. Потом грязными руками вытер губы, закрыл бутылёк, засунул его в карман страшно грязного пиджака, подошёл к забору и, расстегнув ширинку, бесстыдно сделал своё дело.
«Зачем я здесь? Зачем я иду за этим стариком? Почему он пугает и притягивает меня одновременно?» Эти и другие вопросы крутились в голове Леи, когда она шла за оборванцем. Через полчаса они дошли до леса. По всему было видно, что он знает, куда идёт. Лее стало страшно, но она шла как приговорённая. Беспокойство окутало её с головы до ног. Как-то сразу стало нестерпимо холодно.
"Поверни назад, дурочка", – мысленно приказывала она себе, но продолжала идти за стариком, который шёл, не оглядываясь и не прислушиваясь. Ему было плевать на весь мир. Он шёл туда, где, как ему казалось, его ждали. Всегда.
Наконец он остановился около небольшого холма. Трясущимися руками достал недопитую бутылку, опорожнил её, выкинул в кусты и лёг у подножья этого холма. Лея не двигалась. Она смотрела на лежащего, полураздетого нищего и вдруг услышала вой. Нет, это был не вой, это был вопль, который напоминал вой. Лее стало плохо, ноги её подкосились и она осела на Землю. Она мне могла разобрать ни единого слова в этом нечеловеческом вое. Женщина схватилась за голову, которая раскалывалась на две половины. А сердце! Что творилось с её сердцем? Оно стучало так, как буд-то готово было выпрыгнуть из груди... Она стала прислушиваться к этому вою и наконец ей удалось разобрать два слова. Всего два слова, которые с хрипом вырывались из груди старика.
"Сара! Ленина!"... Молчание. "Сара! Ленина!"... Молчание. "Сара, Ленина!" Тишина...
Память – странная штука... Она властвует над нами, хотим мы того или нет. Не мозг, а именно память, невидимая, но ощутимая субстанция возвращает нас к тому, о чём порой не хочется вспоминать. И ты просишь её «Уйди! Дай жить! Ты не нужна мне! С тобой нескончаемая боль!» А память тихо-тихо, чтобы слышал только ты, отвечает тебе: «Зато, пока я с тобой, ты остаёшься человеком!»...
МАМЫ
ГЛАВА I
СЧАСТЬЕ
«Ах, какое счастье, когда всё складывается так, как хочется!» – думала Хана Коломиец, замешивая сдобу на пироги. «Жаль, отец девочки, дорогой мой Изя, не дожил до этого счастья...»
Воспоминания о муже бередили душу Ханы, но они были настолько светлыми и чистыми, что не позволяли ей плакать. Руки делали привычное дело, а воспоминания грели её сердце. Она вспоминала и своё знакомство с красавцем Изей Коломийцем, на которого заглядывались все незамужние девушки городка, и как её пришли сватать Изины родители, и саму свадьбу...
Что это была за свадьба, друзья мои! Молодым желала счастья вся округа, раввин синагоги реб Шмуэль сделал Хупу и сказал ей Изя то, что говорят все еврейские мужья, стоя под Хупой и надевая кольцо на указательный палец невесты: «Вот ты посвящаешься мне в жёны этим кольцом по закону Моше и Израиля». Потом было рождение дочерей: старшей, Этеле, Изиной любимицы и младшей, Таньки, которая всегда больше тянулась к маме.
Именно поэтому, когда болезнь слишком быстро унесла Изю, Хана, видя страдания Эти, всю свою любовь направила в эту сторону, не забывая, конечно о своей Танечке.
Так, тесто готово, пусть подходит. Хана обернула миску чистой белой тряпочкой и поставила на печь. Пока тесто дозревает, нужно натереть яблоки и потушить капусту. Часть теста пойдёт на халы. Во всех еврейских домах местечка Черняхов хозяйки пекли халы к субботе. Но таких вкусных хал, какие выпекала Хана, не пёк, пожалуй, никто. Щедрая, она раздавала рецепт теста всем, кто её просил, щедро делилась секретами своего кулинарного мастерства с соседками, но такие халы, по-прежнему, были только у Ханы Коломиец.
– Хана, ты что-то не договариваешь? Я сделала всё по твоему рецепту!
– Яйца были свежие?
– Конечно! Это только Мирка кладёт в тесто прошлогодние яйца. У меня всегда свежие.
– Масло добавляла?
– А то как же!
– Свежее?
– Шо ты меня спрашиваешь про свежесть масла? Откуда я знаю, чи оно свежее, чи не.
– Должно быть свежее.
– Хорошо, пускай будет свежее.
– Халу отделила?
– Спрашиваешь...
– Ну тогда не знаю... Любовь положила?
– Тю! Какую любовь?
Но Хана твёрдо была уверена, что пища, приготовленная с любовью, не только имеет неповторимый вкус, но ещё и целительна для тех, что её ест. Любовь – непременная составляющая любой еды и не положить кусочек сердца – это означало, по мнению Ханы, лишить семью радости, когда она сядет трапезничать.
Капуста получилась вкусной, яблоки были натёрты, тесто подошло. Нужно как следует, но очень осторожно, придавить его, вымесить, почти не касаясь руками, дать ещё раз подойти и можно печь пироги.
Для приёма гостей всё было готово, а уж гостей сегодня будет видимо-невидимо! Придут все те, кто захочет поздравить Этю с окончанием Житомирского сельскохозяйственного института. Её девочка, её старшая дочь получила диплом! Как же тяжело было учить её одной, когда на подходе Танька! Таньке ведь тоже образование нужно дать – об этом так мечтал Изя! "Наши девочки обязательно должны стать высокообразованными, Хана. Если мы не смогли, так пусть хоть они..." Это и было его завещанием. И тогда Хана дала мужу слово, что выучит дочерей, чего бы ей это не стоило. Первую часть завещания она выполнила, поэтому с радостью и гордостью за свою старшую дочь, на которую способна разве что мать, Хана накрывала на стол.
Но вы, дорогие читатели, не подумайте, что Хана Коломиец только и делала, что пекла пироги и возилась в доме. Что вы! Хана Коломиец была великой труженицей: знаменитой на всю область дояркой! Хана прославила родной колхоз своими двенадцатью коровами из которых особенно отличились две: Красавка и Лилия. За трудовой подвиг все три красавицы были приглашены на сельскохозяйственную выставку не абы куда, а в саму Москву! Когда я говорю «все три», я имею в виду Хану, Красавку и Лилию. Мало того, Хана была представлена к награде, но так её и не получила, зато получила большую премию, на что и смогла выучить дочь.
Слава Б-гу, колхоз этот был передовым не только по своей, Житомирской области. Он был известен всю Украину. Жили все дружно, радовались успехам детей, праздновали свадьбы, вместе провожали людей в последний путь. Вот и сегодняшний праздник – это не только праздник Ханы, это общий праздник и в доме будет столько людей, сколько сможет вместиться. Скамеек и пирогов хватит на всех!
Ах, какое счастье! Председатель колхоза, Иван Савельевич сказал, что походатайствовал, чтобы Этеле получила направление в свой родной колхоз – очень ему нравился красный диплом девушки, да и агроном колхозу был нужен позарез.
"Ничего, что еврейка", – размышлял Иван Савельевич. "Эти, если уж берутся, дело делают справно, честно. А мы её тут замуж выдадим, чтоб не удрала. Предыдущая агрономша сбежала ровно через два месяца, за мужем из "Правды". А тут я уж похитрее буду. Привяжем! Конечно не факт, что получится с назначением, но попробовать стоит".
Жизнь в колхозе становилась всё лучше и лучше: на трудодень колхозники уже стали получать деньги, настоящие рубли, в лавку стали завозить новые товары, хотя с одеждой по-прежнему было трудно. Но в городке был великолепный портной, поэтому все местячковые модницы щеголяли в новых платьях от самого Аарона Бурштейна. Ах, как он шил, дорогие мои! Помните, как в анекдоте:
Молодой человек заходит в магазин головных уборов.
Долго выбирает :
– Дайте мне посмотреть вон ту кепочку.
Старый еврей за прилавком поворачивается и дает товар, после чего отворачивается от покупателя и продолжает заниматься каким-то своим делом. Покупатель примеряет кепку, смотрится в зеркало. В это время еврей поворачивается опять к прилавку и так испуганно говорит :
– А де етот поц, шо просил у меня кепочЪку ????
Покупатель, обалдев:
– Так это я...
Продавец:
– Граф! Вылитый граф!.. Чтоб я так жил!
От Аарона Бурштейна все выходили графами и графинями в смысле одежды.
Хана Коломиец модницей не была, но девочек своих одевала прилично, особенно Этю. Ну как же, не у всякой доярки дочь в институте училась! После Эти вещи попадали к Таньке и на ней они просто грели. Так что дочери выходили Хане в копеечку. Но к этому празднику Хана заказала платье у Аарона и себе. Нарядное, оно висело на плечиках и ждало своего часа.
Ах, какое счастье! Все говорили о том, что Германия стала другом Советского Союза! А то нет-нет, да и проходил слушок о войне. А война, как известно, в планы колхоза никак не входила: люди только начали жить по-человечески.
"Только бы Этиного жениха уже демобилизовали из армии! – думала Хана. – Хороший парень из приличной семьи. Да и любят они друга-друга с самой школы". "Ничего, Изенька, приедет Мойшик, поженятся они, детишек нам нарожают и будет ещё большее счастье. Только ты там, муж мой, попроси у Господа, чтобы всё сложилось у мальчика! А то вдруг не успеет приехать, Этя найдёт себе кого не нужно. Смотрю я, как на неё Ющенко-то Алёшка из соседней деревни смотрит. Прям сверлит взглядом. Не ровен час, испортит девку! Что ты, Изя, это я к слову. Она у нас знаешь, какая! Умница и красавица. А этого Алёшку я на порог не пущу", – жаловалась Хана Изиному портрету, что висел на самой видной стене в большой комнате. Так разговаривала Хана с мужем каждый день, перед тем, как лечь спать.
ГЛАВА II
СВАДЬБА
Недолго радовалась Хана счастливой жизни. Случилось всё то, чего она так боялась. Мойша так и не успел демобилизовался из армии, Этя получила назначение не в свой колхоз, а в соседний и, наконец, за ней стал рьяно ухаживать тот самый Алёшка Ющенко. Он дарил ей цветы, встречал с работы, провожал до дома, где Этя снимала комнату и вскоре сделал ей предложение.
Алёшка Ющенко был редким красавцем. К тому же он был умён и хорошо знал литературу. Родители его, зажиточные крестьяне, которым каким-то непостижимым образом удалось пережить всё то, что советская власть творила с кулаками, встали в позу и воспротивились неудачному, с их точки зрения, выбору сына. При родителях Алёша называл Этю Любой, а она не очень-то и сопротивлялась. Люба, так Люба. Мама Алексея плакала, причитала и, глядя на еврейскую красавицу, пыталась отговорить сына от необдуманного шага. Отец один раз даже за ремень схватился и пару раз огрел непокорного сына по спине, но тот не сдавался.
"Ты хочешь иметь чёрную жизнь?" – спрашивали родители сына.
"Пойми, дурень, жиды – они такие! Они хитростью проникают в нормальные дома и рожают еврейских детей. У них национальность-то по матери идёт. Твои дети, рождённые от этой еврейки, тоже будут евреями! Одумайся, сынок!" – причитала мама.
"Какая разница? – искренне не понимал сын. – Они ведь будут украинцами по отцу! Ну и пусть, что по маме они будут евреями".
"Ты не понимаешь! Ты у них вечным халуем будешь, дурак! Знаешь, как эти еврейки из мужиков подкаблучников делают? В два счёта! Смотри на Натаху Бутко! Чем не невеста! А Нинка Самохина! Красавица! Сам бы женился!" – уговаривал отец.
"Придурок! Самохина ж русская! Так уже какая разница?" – возмущалась мать отцовскому вкусу.
"Ну, знаешь, русская – это ещё куда ни шло. Жидов нам только в родне не хватало", -спорил отец и грозно смотрел на сына.
"А и правду отец говорит, сынку. Всё ж русская лучше! Смотри, у нас и свиньи, и куры, и коровы, всё своё, хозяйство вон какое. Нужны ей будут наши свиньи! Агрономша сраная, подумаешь! Ручки белые! Не будет тебе, сынок, нашего родительского благословения" -поддакивала отцу мать.
Практически то же самое происходило и в доме Ханы.
"Подумай, доченька! Миша вернётся рано или поздно, поженитесь, детишек нарожаете! Работай себе! Иван Савельевич сказал, что перевод тебе всё равно сделает. На черта он тебе сдался, этот Алёшка, с его мамашей и их свиньями? Ты хоть видела их?"
"Кого, свиней?"
"Ты мне голову не морочь. При чём тут свиньи? Родителей твоего женишка. Заставят они тебя помои выносить – будешь знать. Я тебя разве для этого учила?"
"Мамочка, нравится он мне, понимаешь? А с Мишкой... Это в нас детство играло. Ну, пожалуйста, не мучь меня!"
"Пожалеешь, Этя. Ох, попомни моё слово! Когда мать не права была? Разве ж было такое? Танька, хоть ты сестре скажи!"
"А что я ей скажу, мама? Оставь ты свою Этю в покое. Всё равно сделает, как хочет!"
"А ты что молчишь, Изя? – обращалась плачущая Хана к портрету. – Ты разве не понимаешь, что она с ума сошла? Да они, эти Ющенки, евреев на дух не переносят. Все так говорят!"
Но Изя молча смотрел на своих девочек и лишь иногда Хане казалось, что он с грустью покачивает головой.
Свадьба была невесёлая. Сторона жениха держались особняком, еврейские гости чувствовали себя не в своей тарелке. На столе в огромном блюде стояла жирная жареная свинья с мёртвым оскалом, как символ чего-то очень страшного. Хана скромно попросила убрать свинью со стола, так как на свадьбе будут евреи, которые, как изветно, свинину не едят, но сватья лишь усмехнулась и вставила свинье в пасть веточку петрушки. Пришлось накрыть другой стол для евреев. И всю свадьбу отец и мать Алексея, проходя мимо сына, шептали: «Вот, началось! Они с нормальными людьми даже за стол сесть не могут!»
После свадьбы молодые переехали в соседнюю Львовскую область, подальше от всех.
Молодая семья жила дружно, Хана в их жизнь не вмешивалась, но и с родителями Алексея практически не общалась. Дети ездили в гости к родным, благо недалеко было, и почти всегда возвращались домой расстроенными. Но ничего не могло омрачить их счастья, к тому же Этя скоро забеременела. В положенный срок она родила сына, но имя мальчику так и не успели дать, потому что началась война.
ГЛАВА III
СЫН
Весь городок был на ногах. Как же, война! Никто толком не знал, что это такое, разве что старики, которые воевали в Первой мировой и вернулись живыми. Они рассказывали про ужасы, но даже и они не могла себе представить, что ужасы той войны не пойдут ни в какое сравнение с ужасами этой, предстоящей...
Через три дня гитлеровские войска взяли всю территорию Львовской области практически без единого выстрела, где и проживала молодая семья Ющенко. А тут ещё вернулись те, кого советская власть сослала далеко-далеко. Из этих возвращенцев немцы и выбирали старост и полицаев. Да, выбирать было из кого – люди сами приходили и просились на службу к немцам.
Алексей был мобилизован в армию ещё до прихода немцев и перед самым уходом упросил Этю поехать с ребёнком к его родителям. Там будет спокойнее, думал он. До них уже доходили слухи, что творят немцы с евреями.
Ночью, когда все спали, Этя завернула малыша в одеялко, наспех покидала вещи в сумку и пешком пошла в то село, где жили родители мужа. Вы думаете, молодой женщине было не страшно идти с младенцем на руках и с сумкой? Ещё как страшно, но она шла, ибо понимала, что должна спасти малыша, чего бы ей это не стоило. Она обещала Алёше, что спасёт мальчика, а она привыкла выполнять свои обещания. Эте повезло – её подобрала какая-то случайная подвода и перед самым рассветом она подошла к дому свёкров. Уставшая, женщина постучала в окно. Ещё раз постучала. В окне показалась голова свекрови, потом пропала. Этя, оставив сумку под окном, подошла к двери. Дверь открылась и на порог вышла женщина, укутанная в шаль.
– Чего тебе? – зло спросила свекровь.
– Это я, Этя! – ей почему-то показалось, что свекровь её не узнала.
– И шо, шо Этя? Ты откуда взялась с утра пораньше?
– Я очень устала. Можно, мы войдём, мама?
– Какая я тебе мама? Ишь, мама! На тебе, мама! Пошла отсюда, жидовская морда!
– Что вы такое говорите? Я же Этя, жена Алёши, а это внук ваш!
– И шо, шо жена? У него таких жён знаешь, сколько будет!
В дверном проёме появился свёкр. Мрачным взглядом он посмотрел на невестку и сказал жёстко:
– ╤ди, зв╕дки прийшла. Онук говориш? Нам це жид╕вське дитя не потр╕бно.
Так и сказал. А потом добавил:
– ╤ шоб духу я твово НЕ бач╕л. А ти двер╕ закрий. Не вистачало ще, щоб н╕мц╕ д╕зналися, шо ми у себе жид╕в хова╓мо.
Они захлопнули дверь перед убитой горем Этей, а тут ещё и малыш, как назло, заплакал. Этя отчаянно стала колотить кулаком в дверь, но ей ответила лишь тишина своим зловещим молчанием. Этя присела на скамейку, чтобы покормить орущего мальца. Он был в мокрых пелёнках, а сухих у Этеле не было. Измученная и убитая горем молодая женщина устало взяла сумку и пошла, что называется, куда глаза глядят.
На окраине села, в ветхом, покосившемся от старости доме, который больше напоминал сарай, жила селянка Горпина. Она всегда жила на отшибе и люди её недолюбливали и сторонились за то, что у неё было шестеро детей от разных мужей. Порядочные женщины Горпину презирали и, как вы сами уже понимаете, было таки за что. Кто-то из соседей из жалости подкидывал ей поношенную одежду и немного еды. Сама Горпина работала в колхозе учётчицей и плевать хотела на все пересуды односельчан.
"Моя жизнь, как хочу, так и живу! Мой чемодан: кому хочу, тому и дам! От кого хочу, от того и рожаю!"
Этя подошла к полусгнившей двери и робко постучалась. Через пару минут на крыльцо выскочила Горпина и увидев измученную Этю с младенцем на руках, аж присела. Потом спохватилась, забрала мокрый свёрток и понесла его в дом.
– А ну, девка, садись, рассказывай! Ты никак Ющенковская невестка будешь?
Этя села на табуретку, так как на всех горизонтальных поверхностях спали Горпинины дети, и стала рассказывать. А потом так и заснула, сидя.
Проснулась Этя через часа два, на старом, покосившемся диване. А может это и не сон был? А может это был обморок? Она не понимала, ни где она находится, ни почему на неё смотрят столько детских глаз. "Сын!" – пронеслось ку неё в голове и женщина села, ища глазами сына.
Горпина с ребёнком подошла к Эте.
– Как малыша звать то?
– Пока никак, Горпина. Не успели зарегистрировать.
– Виталиком будешь! – сказала Горпина малышу.
– Почему Виталиком? – растерянно спросила женщину Этя. – Мы хотели назвать сына Изей, в честь папы...
– Ты что, девка, с ума сошла? Немцы вокруг, какой Изя? Сказала, Виталиком будет, значит Виталиком. Ты вот что, послушай меня.
Этель протянула руки к малышу, но Горпина отодвинулась.
– Сядь и послушай меня. Двоих я вас спрятать не смогу – заложат добрые люди, как пить дать. В соседнем колхозе всех евреев поубивали. А тех кто прятал ваших – посреди деревни повесили и снимать не разрешили. Висят себе, воняют. Мне моих детей жалко, но и твоего жаль. Ты, девка, иди себе, иди в лес, может, к партизанам выйдешь. Я твоего Виталика у себя оставлю, скажу мой это. Детям велю сказать, что у них братик народился. А когда война закончится, а она, говорят, скоро закончится, так ты и приходи за сыном-то. Поняла?
Этя безжизненно смотрела в одну точку. Она не понимала, о чём говорила эта женщина. Она не понимала, почему должна отдать своего сына какой-то другой женщине. Боль от того, что убили мать и сестру как-то сразу отошла на второй план. Она сидела и смотрела на Горпину. Со стороны казалось, что она продолжает спать с открытыми глазами.
Горпина набрала в рот воды из алюминиевой кружки, подошла и брызнула Эте в лицо. Этя, вздрогнув, очнулась.
– Поняла, я спрашиваю? Ты не переживай, где шесть ложек, там и седьмой место будет.
– Ты не вернёшь мне сына...
– Я не верну, только если ты не придёшь за ним. Слово даю.
Этел встала, отряхнула помятую юбку, взяла ребёнка на руки.
– Мне покормить нужно.
– Корми. Подожди. Дети, идите сюда.
Все дети подошли к матери. Она зачем-то выстроила их по росту, потом села на табурет и строго сказала:
– Дети. Это ваш брат. Его зовут Виталик. Я его недавно родила. Что бы не случилось помните, это ваш брат. Его зовут как?
– Виталик, – хором ответили дети матери.
– А теперь идите. Брысь отсюда. Дитя покормить нужно.
Этель покормила малыша, потом распеленала его. Осмотрев всего, она поцеловала его головку, ручки, ножки. Потом запеленала и уверенно отдала свёрток Горпине.
– Берегите его, пожалуйста! Я приду! Я обязательно за ним приду...
Сердобольная Горпина принесла Эте какой-то свёрток, засунула в сумку.
– Это еда. Много дать не могу, сама понимаешь.
– Понимаю. Спасибо.
– Иди девка, а то, неровен час, на беду нарвёшься...
Этя шла по лесу и ничего перед собой не видела. Её глаза оставались сухими, а сердце разрывалось от горя.
"Господи! – молилась она мысленно. – Не оставь моего мальчика! Сохрани его для меня! Всё что хочешь сделаю, только сохрани! Прошу тебя, Господи! У меня никого больше нет. Маму с Танькой убили, Горпина сказала, что всех евреев в соседнем местечке поубивали, проклятые. Сохрани моего Виталика, Господи!.."
Этель подошла к лесу. Прямо на опушке стояла скирда соломы. Этя, недолго думая, залезла в эту скирду и крепко-крепко заснула. Когда проснулась, была ночь. Этя пошла в лес. Всю ночь она бродила по лесу, чтобы найти партизан, но все её поиски закончились безуспешно и Этель вернулась к скирде. Так она жила несколько дней. Продукты, положенные Горпиной в сумку, давно были съедены, но скирда стояла почти в лесу, а в лесу, как известно, растут ягоды: черника и земляника, благо сезон был. Ещё Этя ела какую-то траву, которая казалась ей съедобной и кору с деревьев. Она потеряла счёт дням. Наконец женщина приняла решение не возвращаться в скирду а идти, куда глаза глядят. И если она нарвётся на немцев, пусть так и будет.
Долго блуждала Этель по лесу. Она уже была на грани помешательства, когда её заметили окруженцы. Небольшая группа людей в обветшалой военной форме, с винтовками сидели около костра и пекли картошку. Полуживую Этю повели на допрос к командиру, но женщина почти ничего не понимала из того, о чём её спрашивал офицер. Этю отвели в землянку и уложили спать. Утром допрос повторили и, как ни странно, ей поверили. А после того, как Этя рассказала обо всём, что с ней произошло, она, наконец, заплакала. Плач перешёл в крик и солдатам ничего не оставалось делать, как зажать руками её орущий рот. Этя кусалась, вырывалась и продолжала орать. Вся боль её души была в этом крике. Вся её ненависть к фашистом и к свёкрам была в этом крике. Вся её любовь к сыну и к погибшим маме и сестре была в этом крике. Командир обхватил её руками, обнял и женщина потихоньку стала успокаиваться. Несколько дней после этого Этя не могла разговаривать, а потом привыкла жить с болью. Боль стала её неотъемлемой частью, её второй половиной. Страшно было то, что ненависть к свёкрам почему-то перешла в ненависть к мужу и бедная Этя не знала, что ей с этим делать. Через какое-то время окруженцы начали прорываться к своим, к ним примыкали какие-то затерявшиеся в лесах группы, они вступали в бои, вели счёт потерям, совершали диверсии, в общем действовали как настоящий партизанский отряд.
Однажды, совершенно случайно, в завязавшемся бою был убит какой-то важный немецкий чин, везший в штаб важные бумаги. Прорвавшись к своим, окруженцы отдали эти бумаги, которые на самом деле оказались ценными и сделали своё дело. И пусть никого не представили к награде, зато Этю устроили работать в госпиталь, где умная, толковая женщина получила вторую специальность. Так она и проработала медсестрой всю свою оставшуюся жизнь.
ГЛАВА IV
ЭТО НАШ БРАТ!
Дорогие мои, я надеюсь вы все смотрели фильмы, в которых показывали, как прятали еврейских детей. Это и "Корчак" , и "Храброе сердце Ирены Сэндлер", и "Список Шиндлера" и многие другие. Низко в ноги хочется поклониться тем, кто жертвуя собой, своей семьёй, своими детьми не потерял человеческий облик. Этим люди и отличаются от животных. Мир природы суров, но иногда случаются чудеса и одни животные берут себе на воспитание совершенно другой вид животных. Делается это не потому, что у одного вида возникают чувства к другому виду. Это вопрос выживания. И в этом вопросе животные оказываются человечнее людей.
Вернёмся к Горпине и её детям. Всё было бы не так плохо, даже несмотря на то, что еды было мало и дети ходили полуголодные и полураздетые. С этим можно было бы смириться, но как смириться с тем, что сосед Горпины, увидев женщину с очередным младенцем на руках, желая получить обещанный немцами паёк, пошёл в комендатуру и рассказал о своих подозрениях старшему полицаю Стёпке.
Староста и полицаи явились к Горпине и забрали её с собой, чтобы узнать, правда ли то, что она прячет у себя еврейского ребёнка. Горпина стояла на своём, говоря, что только что родила, а молока нет потому, что голодно и потому что шесть ртов накормить нужно. Тогда полицаи пошли к детям. Дети, завидя старосту с командой, попрятались в доме. Но поскольку дверь то ли была, то ли её не было, до того она была ветхая, что выбить её ногой не представляло никакого труда для сильного, упитанного мужика, каким был Стёпка.
Детей вывели во двор. Старшая дочка Горпины держала на руках свёрток.
– Чей ребёнок? – брезгливо спросил Стёпка у девочки.
– Наш, дядя Степан. Мамка недавно народила.
– Врёшь, маленькая паскуда. А ну говори правду!
– Правда, наш. Виталик это.
– А ну, разверни!
Девочка трясущимися руками развернула ребёнка. Полицай и староста подошли и посмотрели на малыша. Мальчик лежал и сучил ножками.
– Посмотри, Степан, чёрненький?
– Да нет, белёсый.
– Глянь на писюн, Стёпка.
– Нормальный писюн. Необрезанный.
– Я же говорю, дядя, что это наш. Евреи – они такие противные: чёрные, обрезанные, – зацепилась за слова девочка, которой было всего 14 лет.
– Ишь ты, понимает! А ты что скажешь? – староста обратился к мальчишке, лет восьми.
– Что?
– Ты мен ещё почтокай, засранец! Это ваш брат?
– Наш, дядя.
– Кто вам его принёс?
– У мамки народился.
– Мамка титькой кормит?
– У мамки молока нет. А так бы кормила.
Полицай взял мальчика за ухо. Мальчишка заплакал.
– Правду говори, скотина!
Полицай скрутил ребёнку ухо. Один из старших мальчиков набросился на Стёпку– полицая.
– Оставьте его! Сказали, наш он. Виталиком зовут! Евреи так детёнышей не называют!
– Ах ты щенок! – сбросил с себя пацана полицай и стеганул его, лежащего в пыли, плетью. Мальчишка взвыл от боли.
– Наш он! Наш он! – кричал парень, а садист Стёпка хлестал его, извивающегося, кнутом.
Малыши заплакали, старшая девочка бросилась защищать брата, но удар кнута сбил её с ног и она упала на землю. Все дети заголосили хором:
– Наш он! Мамка народила! Виталькой зовут. Беленький! Писюн нормальный...
Ничего не добившись от детей, Стёпка и староста убрались со двора. Дети встали, помогли встать избитому брату, взяли малыша и пошли в дом. Через час домой пришла, вернее, приползла Горпина. На ней не было живого места, вся в кровоподтёках и синяках, в зубах зияла дыра, а изо рта тоненькой струйкой стекала кровь. Превозмогая боль, она кинулась к малышу, схватила его на руки и крепко прижала к себе...
ГЛАВА V
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Хана Коломиец со своей дочерью, с Танькой, к счастью, не погибли. В первые же дни войны они успели эвакуироваться и после освобождения Украины от фашистов одними из первых вернулись в родной городок. То, что они увидели, когда вернулись, ввергло их в шок: некогда цветущий городок был превращён в руины. Все евреи колхоза, не успевшие эвакуироваться, были убиты: одни сожжены заживо, другие расстреляны в близлежащем лесочке, третьих просто закопали живыми в ямы. Всем имуществом, оставшимся после убийства евреев, пользовались местные жители. Того местечка и того колхоза уже, практически, не было на карте Земли. То есть, его и так не было – слишком уж он был мал, а тут его ещё не стало и в реальности.
Что такое эти еврейские местечки? Разве это дома? Разве это сады? Прежде всего, местечко – это люди, которые его населяют, а поскольку не стало людей, пропали с лица Земли и эти местечки.
С огромными трудностями Хана с дочерью заняли квартиру, некогда принадлежащую дяде Ханы. Как и все остальные, он навсегда остался в лесу и когда после войны стали раскапывать могилы, а все жители городка присутствовали при раскопках, бедная Хана в одной из могил увидела своего дядю и всю его семью. Все они стояли рядышком, череп к черепу. Жена брата держала на руках маленькую внучку в некогда голубой шапочке в белый горошек. По этой шапочке Хана и узнала своих родных.
Хана до сих пор ничего не знала о судьбе дочери и это очень мучило её. Чтобы узнать хоть что-то об Эте, она поехала в село к родителям Алексея, к сватам. Дом был закрыт на замок, окна заколочены. Она постучалась к соседям и те сказали, что сваты съехали в неизвестном направлении перед самым приходом красной армии, как активно помогавшие полиции. Сколько их, затерявшихся "помощников" осталось после войны – одному Б-гу известно. И поныне живут эти нелюди, сохранившие каким-то непостижимым образом человеческий облик. Казалось бы, ушли они от наказания – ан нет. Есть такая невидимая штука и зовётся она совесть. А ещё есть память. Вот они-то как раз и не дают спать спокойно, призывая в свидетели убиенных и истерзанных. И дело здесь совсем даже не в национальности, и не в вероисповедании: сволочь не имеет ни того, ни другого...
– Вы ничего не слышали о моей Этл? – Хана ходила по дворам и спрашивала людей о дочери.
– Нет, ничего. Здесь её точно не было. А то б мы знали. Так отвечали все соседи и бедной женщине ничего не оставалось, как вернуться домой и жить дальше, хотя бы ради Таньки. Одна мысль не давала ей покоя: так не может быть, чтобы от человека и следа не осталось! Должен же хоть кто-то знать о судьбе её дочери и внука! Надежды было мало, к тому же война ещё не закончилась, и Хана продолжала верить. Портрета Изи давно не было, но была маленькая старая фотокарточка, которую Хана забрала с собой, когда бежала из Черняхова. И сейчас, глядя на карточку, она спрашивала мужа, не встречал ли где он там, на небе, их Этеле с младенцем. Но Изя по-прежнему молчал и лишь иногда покачивал головой. Так, по крайней мере, казалось Хане.
Жизнь продолжалась, но это была совсем другая жизнь: без близких, почти родных соседей, без дочери, без внука... Часто Хана садилась на стул и смотрела в окно и ждала. Чего ждала – она и сама не знала. Но ей всё время казалось, что всё должно быть как в кино с хорошим концом: по дорожке, ведущей из леса, появляются две фигуры – женщина, держащая за руку мальчика. Женщина вглядывалась вдаль, но видение исчезало так же, как и появлялось, и тогда она начинала плакать. Тихо плакала, не навзрыд. Когда домой приходила с работы Танька, Хана старалась выдавить из себя хоть какое-то подобие улыбки, но Таньку не так-то просто было обмануть: она видела заплаканные глаза матери. Дочь подходила к матери и крепко-крепко обнимала её. Так они и стояли, обнявшись, одни на всём белом свете...
