Текст книги "Резидент"

Автор книги: Аскольд Шейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

ГЛАВА 21

– Как я живу, Вася? Да так, как и жил. Рассказывать особенно нечего. Пожалуй, даже хорошо живу.

– Ну уж и хорошо!

– Конечно: пятое марта сегодня, зима на излете.

– Самое трудное время.

– Верно. Время для народа тяжелое, а нам – торговцам – лафа. Мяса много, а цены все поднимаются. Держат их мясоторговцы. Ну и я держу. Этот урок я уже хорошо понял: торговать, как все, жить – как все торговцы живут. Смешно! Знаешь, на чем я тут было не погорел? Провокаторы ходят, а взять с меня нечего: не кутит, не пьянствует, в скандалах никаких не замешан. Ни к чему не придраться! Испугался я: вдруг поглубже копнут? Ну и стал самогон тайком варить. И сам же стражу на свою самогоноварню навел: нате вам! Вот мое слабое место! Налетели, я – взятку, другую… Плачý, они и довольны. И ходить вокруг меня перестали. Гнилая жизнь, Василий! Ест она мою душу, как ржа. Иногда, знаешь, думаю: «Коммунизм вы построите, а во мне уже такой лавочник укоренится, что куда там мне в коммунизм!..» Одно только и радует, что наши в наступление идут. Скорее! Скорее бы!

– Ничего, что ты в лавке об эту пору?

– Нет. Многие теперь в лавках ночуют. Лихо уж грабят! И сама стража грабит. В ресторанах офицерье каждый день в потолок палит. Солдаты из эшелонов на станции все изоляторы пулями посбивали. Ничего никому не жалко. Где уж там торговцев жалеть! Кто сильней, тот и хозяин. Ну да меня почему-то боятся, не трогают. Подозревают, думаю, что и сам я с контрразведкой связан. Эх, знать бы только, когда белых добьем!

– Кто ж знает? – Василий вдруг улыбнулся жалобно и снизу вверх посмотрел на Леонтия. – Кто ж об этом не думает?.. Голодают у нас там, Леонтий. Я на твое мясо смотрю сейчас, думаю: «Отнести бы детям моим кусок, хоть на неделю спокоен был бы». У меня ж дети, Леонтий!.. «Это есть наш последний и решительный бой». Ты эти слова почаще вспоминай, особенно когда кажется тебе, что в душе купец вырастает. С соседями как ты живешь?

– Листовку к дверям моей лавки прилепили. Назло. Добрая такая листовка: «Обращение ко всем трудящимся Дона. Казаки, обратите свое оружие против душегубов…»

– Где она у тебя?

– Спалил. Евграфу она тоже на глаза попала. Нельзя было не сжечь – уж такая у меня жизнь.

– Улыбаешься-то чего?

– Самому интересно, насколько я уже со всем этим освоился.

– Цианистый калий носишь с собой?

– Ношу. С этим еще не справился. Порой и всего-то дела: идет навстречу офицеришка из освага, а на меня словно бы в лицо ураганный ветер дует. Через силу иду. Так бы и бросился назад или в ворота, в дверь куда…

– Это пройдет. Станешь опытнее – пройдет.

– Пройдет, понимаю, только скорей бы уж!.. А тут еще такая беда: Варенцов меня на свой дочке женить хочет. Прямо хоть плачь!

– В женихах походи.

– Ай!.. Ты лучше другое скажи: у наших, в Воронеже, ту дивчину, с которой, помнишь, мы шли, когда ты в первый раз приходил и еще весь пароль из троек был, ты не встречал? Там она вроде бы… Ну да где ж встретить! Страна огромная.

– Из-за нее и на богатую не глядишь?.. Ну а провокатор этот живой еще?

– Гаврилов? Живой. Очень тонко играет. Но теперь-то не страшно. Когда его долго не вижу, волнуюсь: другим ли не заменили?

– Верно, пожалуй. Его убрать, другой появится. Да и расследовать будут – кто убирал?

– Потому, думаю, его и подполье терпит. К руководству ихнему он никогда близок не был, знать мог только то, что и любой другой провокатор увидел бы, наказывать его поэтому особо не за что. Штатным при всех нас и ходит.

– Ну что же? Прощаться пора?

– Редко ты ходишь ко мне.

– Редко. А может, и вообще больше никогда не приду.

– На другую работу бросают?

– Да.

– Жаль.

– И мне жаль. А знаешь, как ты за эти месяцы изменился?

– Может, и изменился. А только по-прежнему перед каждым стражником – в дрожь. Да я тебе говорил уже это сейчас вот.

– Ну и я тебе говорил уже: это пройдет. Переборешь. И когда переборешь, станешь настоящим разведчиком. Любую сеть сможешь вести. Таким станешь, что если даже провалишься, то примешь это как несчастье: в пропасть упал потому лишь, что и весь мир туда рухнул. А в таком случае что уж поделаешь? Ну и твое влияние на людей тогда будет огромным. По какому бы ты острию ни ходил. Ты тогда чекистом станешь не только по образу мысли, по идеологии, но и по крови, по всей сути этого нашего чекистского братства.

– Понимаю.

– Нет. Еще не понимаешь. Тебе не повезло: ты с первого же дня своей работы у нас все время один, в отрыве.

– Так вышло.

– Да, конечно. Но из-за этого ты в нашей семье, среди нашего народа ни разу еще не был. Тебе хотя бы на день в Москву надо попасть, посмотреть, что это за люди – Владимир Ильич Ленин, товарищ Дзержинский, другие наши товарищи.

– А ты был?

– Был. И ты будешь. Ты тогда в сотни раз сильней станешь.

– Ясно. В самостоятельную жизнь отправляешь. Затем и пришел.

– Связного встретишь в Ростове. В воскресенье, если по старому стилю считать, то десятого марта, у входа в синематограф «Белое знамя». Стоять будешь справа от входа. Ровно в два часа он поднесет ко рту платок, будто закашлявшись. Подойди спроси: «Вы не из Нальчика? Мне знакомо ваше лицо». Ответит: «Я из Новороссийска. Мой брат портовый служащий». Десятого не встретишь, придешь одиннадцатого. Не будет – больше на эту связь не ходи. К тебе придут. Пароль тогда: «троица» и две «тройки». Отзыв: «тридевять земель».

– Что ты молчишь? А, Василий?

– Так.

– Думаешь, что можно сказать, а что нет?

– Еще один совет хочу дать. Настоящему чекисту нужно уметь никогда не выказывать удивление, растерянность, горе, радость, – если, конечно, не хочешь этого выказать.

– С этим я теперь в общем справляюсь. Но с чего ты? Опять – последнее благослови? Ты и верно больше ко мне не придешь? Вызвали и сказали: «В порядке партийной дисциплины переходишь на другую работу»? Как меня на эту двинули? Ну и ты, конечно, ответил: «Есть».

– Нужны мы революции, Леонтий. В разных местах нужны. И разные. Ладно. Вот теперь уже и верно прощаться пора…

ГЛАВА 22

В разговоре с Василием Леонтий, конечно, не преувеличивал: несмотря на зиму, работать ему теперь было легче. Правда, наблюдать из лавки удавалось нечасто: дни стояли короткие, а едва темнело, груз на платформах терял очертания, вагоны сливались. Счет по стуку колес не давал полной картины. Ожидать прохода составов у полотна? На белом фоне заснеженной степи человеческая фигура быстро привлекла бы внимание. Но Леонтий начал разные спекуляции: выкупал просроченные грузы, занимался перевалкой клади с лошадей на железную дорогу. Для этого в амбаре при станции он устроил каморку и почти безотлучно находился в ней. Эти спекуляции были делом выгодным, занимались ими в ту пору многие. Поведение Леонтия не только не вызвало подозрений, но укрепило его вес в торговом мире.

События развивались стремительно. Красная Армия с каждым днем становилась сильней и сильней. Бело-казачьи полки, лишенные к тому же помощи германских войск, терпели одно поражение за другим. Рядовые казаки и офицеры тысячами переходили на сторону Советов. Бастовали рабочие. Фронт приближался к Новочеркасску. Англичане и французы присылали на Дон свои военные миссии, уговаривали, обещали, но видно было, что и они не в состоянии обеспечить очень уж большую помощь, а ту, которую они могут оказать, предоставят лишь через посредство какого-либо диктатора.

15 февраля 1919 года на заседании Большого Войскового Круга атаман Краснов подал в отставку. Возможно, он рассчитывал, что его будут уговаривать. Этого не случилось. Казачья верхушка спасала себя. Атаманом стал Африкан Богаевский, а Донская армия перешла под верховное командование Деникина, как того и хотели союзники.

И главной задачей всей сети осведомителей агентурной разведки стало одно – обнаружить направления переброски добровольческих войск из-под Екатеринодара и Новороссийска, где разгружались корабли с оружием, к новым театрам военных действий.

* * *

Утром девятого марта, уложив сводку под фальшивое дно массивного серебряного портсигара (на крышке его была изображена женщина, цепью опутавшая льва), Леонтий стал одеваться, чтобы ехать в Ростов на встречу со связным. В нормальных условиях путь туда занимал всего шесть-восемь часов, но поезда ходили редко, часто сбивались с расписания, воинские эшелоны загоняли их в тупик. Меньше чем за сутки, пожалуй, обернуться было нельзя.

Правда и то, что теперь, когда они работали с Настей, он мог ненадолго уехать из города почти без ущерба для дела. Ночевать в одиночку в лавке или в коморке при станции, торчать в вокзальном ресторане она не могла. Девушке из «приличной семьи» так поступать не следовало. Но время прохода эшелонов и даже примерное число вагонов в них ей удавалось отмечать по шуму поездов, даже не выходя из дому, коротая ночь над вязанием или шитьем. Если процент таких составов оказывался не очень большим, это не портило сводок.

В Ростов надо было ехать в черном костюме, в шубе, в лакированных ботинках. Одеваясь, Леонтий заметил, что кто-то заглянул с улицы в окно его комнаты. Леонтий в это время застегивал крахмальный воротничок. Руки его невольно дрогнули, но он справился с испугом и, продолжая стоять перед зеркалом, боковым зрением настороженно приглядывался к окну.

Тот прошел еще раз, и Леонтий узнал: Афанасий!

«Ах так… И ты здесь сегодня…»

В соседней комнате собрались старики. Оттуда доносился голос Артамона Елисеевича:

– Когда государя-императора свергли, многие так думали: «Царя нема, значит и бога нема. При боге-то как можно царя скинуть? Он же божий помазанник!». А все это нам испытание. Господь и сына своего не пожалел, чтобы людям знак подать.

Леонтий заглянул к старикам:

– Батя! Там Афанасий Гаврилов прошел улицей, кликните его!

И, вернувшись в комнату, он огляделся: все ли солидно? Комод, кровать с покрывалом, иконы в углу, серебряная папиросница на столе, костюмы, рубашки и шляпы в шкафу с распахнутыми дверцами – комната богатого холостяка!

– Извини, что я тебя через отца позвал, – начал он, когда Афанасий вошел. – Я в Ростов по делам еду (он решил это не скрывать), а ты мне нужен. Вдруг вижу – гуляешь!

– Когда мне гулять, – ответил Афанасий недовольным голосом. – Нашему брату, рабочему, не то что тебе – когда захотел, тогда и закрыл лавочку. Про старуху надо сказать, – прибавил он тихо. – Еще четыре сотни требуют. А то из лазарета попрут. Я свои дал. Расходы пополам, так мне от тебя две «катериненки» теперь положено. Уж ты их либо мне сейчас верни, либо расписочку напиши. А вообще-то я думаю: не отступиться ли? Выходит, только траты одни.

«Проверяет, на чем моя заинтересованность в этом деле держится? Если и теперь буду помогать, станут копать… И еще образец почерка захотели получить… А, может, вымогает только. Это было бы лучше всего».

Он пожал плечами, вынул бумажник, отсчитал четыре «катериненки», протянул Афанасию:

– Ну что же? Отступаться, так отступаться. Жаль, что не выгорело. Могли б заработать. И не скули: я все эти четыреста на себя возьму.

Расчет был простым: получив деньги, Афанасий жизнь Анны Полтавченко сохранит хотя бы для того, чтобы и еще поживиться.

– Упорная очень, – проговорил Афанасий. – Слова не вытянешь. На каждом допросе водой отливают. Сердце плохое у нее.

– Ты что же, сам и вытягиваешь? – несколько мгновений Леонтий молчал, решая, как вести себя дальше. – Да я и знать этого не хочу! Мое дело – барыш.

Афанасий не ответил. Это был плохой признак.

– Дочка не возвратилась?

– Нет, – с готовностью ответил Афанасий. – Я слежу. Кто-нибудь же за деньгами придет! Тут мы его и накроем.

«А что, если для этого ее и не расстреливают? Чтобы потом как приманку выпустить? Может, он и взяток никаких не давал?» – подумал Леонтий и спросил только для того, чтобы скрыть беспокойство, ибо не сомневался в ответе Афанасия и, следовательно, вопрос был бесполезным:

– Кого ты вмешал? С кем ты его накроешь?

– Один буду. Один. Ну ты еще… Один я. Истинный бог!

«Какая же гадина, – подумал Леонтий. – Как бы ты меня не переиграл».

Он покачал головой.

– Хорошая собака, Афанасий, не только брешет. Она и зубами рвет… Дела не вижу.

– Дочка ее, – продолжал Афанасий, явно переводя разговор на другую тему, – в Совдепию будто ушла.

– Так она и уйдет от денег, – проворчал Леонтий.

Он вдруг представил себе Советскую страну солнечным сияющим краем, украшенным красными флагами, и там, среди веселых, радостных, красивых людей живет в счастии она, Мария Полтавченко – гордая, черноокая, добрая. Пусть будет ей всегда хорошо!

* * *

Это вообще был день внезапных встреч. На станции, у входа в зал для пассажиров первого и второго классов, он столкнулся с Фотием Фомичом Варенцовым. На полу зала, на мягких диванах, на скамьях и под ними вповалку лежали женщины, дети, мужчины; громоздились горы чемоданов, баулов, корзин, тюков. Леонтий хотел пройти через этот зал на перрон, но вход загораживала грузная фигура в шубе и меховой шапке.

Леонтий попросил разрешения пройти. Тот оглянулся. Был это Фотий Фомич Варенцов! Смотрел он тяжелым и усталым взглядом. И даже когда глаза их встретились, выражение его лица не изменилось.

– Бегут, – он кивнул в зал, но прохода не освободил.

У самых дверей бледная, очень красивая женщина кормила с блюдца манной кашей девочку лет пяти.

– Эти с Сулина, – он указал на женщину. – Та вон – шахтовладельца Пухова мать с Чухновки, – он водил рукой по залу, – те – с Лихой… Пятьдесят верст… сорок пять верст… тридцать пять… Полная география фронта! И никаких тебе шпионов посылать не нужно.

Леонтий молчал. Фотий Фомич всегда хорошо относился к нему. И всегда вызывал уважение. Леонтий терялся перед ним, как перед отцом.

За их спинами от удара ногой распахнулась дверь ресторана. Офицер в черкеске, выхватив шашку, кричал на обступивших его официантов:

– Р-разойдись! Я вас сейчас, тор-ргашей!..

– Так вы же кабинет просите, – кричал так же громко хозяин ресторана, рассчитывая привлечь внимание патруля, – а кабинета свободного нет, и вам на поезд пора.

Проход на перрон через ресторан, таким образом, тоже оказывался закрыт.

Фотий Фомич равнодушно отвернулся, снова указал на людей в зале ожидания.

– Все бегут, а ты чего? – спросил он.

– Вы моих дел не знаете, – холодно ответил Леонтий: замечание Фотия Фомича о шпионах встревожило его. – Может, и я собираюсь.

– Это верно. Дел твоих мы не знаем.

«Намек? Может, он для того здесь, чтобы меня задержать? Помочь узнать? Но зачем же сегодня? Почему сейчас! Когда сводка при мне!»

К офицеру с шашкой подошел патруль. Тот что-то начал негромко говорить ему.

«А патруль за мной? И вся сцена с офицером – для меня. Афанасий же заходил узнать, где я буду, чтобы брать не дома, как бы в случайном скандале…»

– За границу уедешь?

– Может и так.

– Чего тебе удирать? Ты и здесь устоишь. Шея какая!.. Ты большевик, наверно?

Леонтий молчал. «Да, конечно. Сейчас меня арестуют».

– Большевики всегда знают, что делают. Займут поселок, сразу – Совет, а мы – спорим, спорим. И все хотим старое возвратить. Большевики Усть-Медведицкий округ заняли, сразу – комитеты, Советы. Какое там оно будет, никто не знает, а сейчас главное – новое это! А мы придем – опять губернатора, приставов тащим…

«Провоцирует? Или пьян очень?..»

До поезда было еще два часа.

«Ну что ж! Играть, так играть».

– Если бы эти слова ваши, Фотий Фомич, да услышал ваш сын…

– Семен? – спросил Варенцов и сморщился, подняв на Леонтия налитые кровью глаза. – Семен мой об этом особый проект Войсковому Кругу подал. Его за то уже и в полк отослали. Никакие благодарности не помогли!

– И-и когда? – еле выдавил из себя Леонтий: то, что он об этом не знал, было промахом немаловажным. – И кто же вместо него? Из наших кто-нибудь?

Он быстро перебирал в памяти: «Неведров, Ертушенков, Чекурин».

– Своего? Так тебе теперь и дадут своего поставить! Из Екатеринодара, от Деникина, хлюста прислали, вон он, – Варенцов ткнул пальцем в сторону офицера с шашкой. – С утра с ним пью. Может, добьюсь, чтобы Семена из полка назад забрали. Если не брешет, он его на этих днях для окончательной сдачи дел вызовет.

Леонтий оглянулся. Патруль уходил от офицерика, а тот с победоносным видом смотрел на хозяина ресторана и официантов.

– И когда ж это произошло?

– В Луганске, в полку, он неделю уже.

Фотий Фомич покачнулся. Леонтий едва успел подхватить его. Старик тяжело вздохнул:

– Старый я уже, чтобы ведрами пить, – и вдруг он обнял Леонтия и спросил негромко и тоскливо: – Сватов-то когда пришлешь?

Леонтий указал на зал ожидания:

– Красные далеко от города?

Фотий Фомич пожал плечами. Леонтий ответил ему таким же жестом:

– А вы говорите – сватов.

Фотий Фомич широко открыл глаза и произнес злым шепотом:

– Смотри не продешеви. К утру переброска добровольцев начнется. До самой Москвы погоним. Зря, что ли, монархистам независимость Дона продали?

Офицер в черкеске, качаясь, подошел к ним.

– Пошли, дед, – сказал он Фотию Фомичу, как-то вбок, словно бодаясь, дергая головой. – Не з-знали, с кем имеют дело, – он уставился на Леонтия. – Кто такой? А ну? Кто такой?

Леонтий улыбнулся, пожал плечами, пошире распахнул шубу, чтобы была видна крахмальная рубашка и золотая цепочка поперек жилета.

– Мясоторговец я, Леонтий Артамонов Шорохов. Торговля в городе одна из самых больших. Мясник. По своим делам в Ростов собираюсь, прикуплю, может, чего там…

– Дуси моей жених, – твердо сказал Фотий Фомич, и слова его прозвучали как угроза: «Отопрись-ка потом!»

– Это хорошо, хорошо, – сказал офицерик, и было не ясно, к чему относятся его слова: к тому, что торговля Леонтия одна из самых больших, или к тому, что Дуся Варенцова – его невеста.

Вдруг он строго посмотрел на Леонтия:

– Ну ты, мясник! Сколько ты можешь пожертвовать на дивизию генерала Шкуро?

Он спросил это таким деловым и трезвым голосом, что Леонтий вздрогнул. Но ответить ему офицерик не дал.

– От всех сословий сто тысяч надо, – продолжал он. – От себя десять тысяч дашь, делегатом от торговцев пойдешь, генеральскую руку пожмешь!

– Дам, – твердо произнес Леонтий: дивизия генерала Шкуро входила в состав добровольческой армии – Фотий Фомич сказал правду.

– Одиннадцатого в шесть вечера на Московскую явишься. Прямо ко мне. Генерал здесь ночью будет, – он подхватил Фотия Фомича под руку и пошел с ним в ресторан. – И чтобы деньги принес! – крикнул он уже от двери.

Леонтий еще с минуту или даже две постоял: не вернется ли Фотий Фомич за ним, – потом беззаботно вышел через зал ожидания на перрон. Поезда еще не было. Он вернулся в зал ожидания. Чтобы сдержать дрожь, прислонился плечом к стене. Итак, переброска начинается. С распрями в белом лагере покончено. Добровольцы идут спасать Дон. Одиннадцатого в городе будет Шкуро. Какие все это важные сведения! Только бы донести их связному! Только бы он пришел к синематографу «Белое знамя»!

* * *

То, что Афанасий Гаврилов тоже едет в ростовском поезде, он обнаружил на разъезде, когда отъехали уже верст тридцать пять. Поезд остановился, стали отцеплять паровоз. Леонтий заспешил в голову состава. И вот там он обнаружил среди рабочих-ремонтников Афанасия. Получалось, что провокатор едет за ним в Ростов. Хочет накрыть на связи?

Но он не стал прятаться. И сразу же был за это вознагражден: увидев его, Афанасий вроде бы даже обрадовался и, отозвав в сторону, сказал:

– У Персиановки путь испорчен. Я с ремонтниками послан туда.

– Персиановка! Она ж возле Ростова! А меня нельзя с вами? Я заплачу, ты же знаешь! Хорошо заплачу! – говорил он и думал: «Значит, и верно – пойдут добровольцы. Потому-то подпольщиками путь и разобран!»

К паровозу подцепили два товарных вагона, платформы с рельсами и шпалами. Рабочие погрузились в теплушки. Вместе с ними влез и Леонтий. Сел в углу, тщательно запахнув шубу, почти слившись с темными стенками вагона.

Тронулись. Ремонтники сгрудились у печки-буржуйки, молчали.

Поезд все убыстрял ход. Афанасий вдруг подошел к Леонтию, наклонился к нему, прошипел:

– Путь-то не просто испорчен. Разобрали его або взорвали. А рабочие эти за них. Потому меня и послали. Посмотреть, кто тут да что. А никого, кроме нас с тобой, в этом вагоне надежных нет. Специально так сделано, чтобы послушать, что говорить будут.

Леонтий видел по голосу и всему поведению Афанасия (и по поведению ремонтников тоже), что всем уже ясно, кто такой Афанасий, и что тот боится их, растерялся, не знает, что делать.

Он ничего не ответил. Афанасий опять ушел к печурке. Несмотря на тряску, Леонтий попытался задремать в своем углу.

И, наверно, не больше чем через час Афанасий снова подошел к нему, но уже совсем бледный, заслонил его собой и протянул руку:

– Бери. Они меня убить хотят.

Он сунул Леонтию в грудь рукояткой большой артиллерийский наган.

– Бери. У меня тоже есть.

Леонтий колебался не больше секунды: «Шантаж? Но тем более надо так поступить, если это шантаж!» Он быстро встал и, отмахиваясь от Афанасия, закричал:

– Мне-то чего ты наган суешь? Я – купец! Мне твой наган ни к чему!

– Тихо, дурак, – истерично взвизгнул Афанасий. – Нас обоих убьют! Балда!

Их уже обступили, вырвали наган из рук Афанасия, а его самого потащили к открытой двери вагона. Поезд шел под уклон, скорость была огромная. Афанасий вопил:

– Я ж такой как вы, братцы! Я не буду больше! Ни за что я не буду!..

Его повалили.

Леонтия тоже схватили и стали валить на пол. Он вырвался, отскочил в глубь вагона. Ремонтники стенкой шли на него. Решали мгновения. Втянув голову в плечи, он подпрыгнул, сбил собой двоих или троих с ног и вывалился в открытую дверь вагона.

Ему показалось, что он летит – так упруг был воздушный вихрь за пределами вагона. Потом прямо перед его лицом оказалась стенка вагона, он оттолкнулся от нее руками и рухнул грудью на колеса, рельсы, шпалы. Вдруг все это пропало, как оборвалось, и он заскользил сперва по снежному склону насыпи, потом по льду, по воде…

Кровь на льду он и увидел у самых своих глаз, когда очнулся. Было тихо-тихо. Он лежал по пояс в воде среди мокрого снега и битого льда. Кровь вытекла из его носа. Но он был жив! «Сегодня девятое марта, – подумал он. – Надо обязательно добираться в Ростов».

Он пошевелился: кости все целы. Портсигар со сводкой в боковом кармане, у сердца. Спасла шуба, снег, вода, откос, то, что прыгнул сам.

Встал, на четвереньках поднялся на насыпь. Изодранная в лохмотья намокшая шуба железом тянула к земле. Бросить бы ее. Нельзя. Найдут, будут расследовать. Придется в ней добираться до ближайшей станции. Нанять бы где лошадей. Рабочие – это не бандиты. Убить решили, а не обыскивали. Деньги при нем. Все не страшно. Только бы добраться до людей.

Он вдруг почувствовал холод.

Идти надо быстро, иначе окоченеешь. Мороз градусов десять. Все на нем мокрое, изорванное. А ему надо завтра обязательно ровно в два часа быть у синематографа «Белое знамя».

Он пошел по рельсам: снег на полях рыхлый, дороги никакой нет. Только б не столкнуться с бандитами. Добьют и не охнут.

Пройдя с версту, он увидел Афанасия. Вернее, то, что осталось от него. Ремонтники не просто выбросили провокатора из вагона. Они спустили его под колеса. Поезд изжевал его. Жестоко? Собаке – собачья смерть. Выбор был только такой: остаются жить либо они, либо он. Логика классовой борьбы.

Очень хорошо, что он выпрыгнул сам. Повезло? Да нет. Другого выхода просто не было.