Текст книги "Резидент"
Автор книги: Аскольд Шейкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
ГЛАВА 6
– Я собрал вас, чтобы выразить благодарность за ту работу, которую вы делаете…
Премьер правительства Области Войска Донского Африкан Богаевский стоял под гулкими сводами депо в проходе между путями. Адъютанты и офицеры 3-го отдельного казачьего полка, квартировавшего в городе, окружали его. Дальше располагались железнодорожные чиновники, начальник депо, мастера, техники. Еще подальше – рабочие. Одни из них стояли, другие сидели на верстаках, на колесных парах, на штабелях рессор.
– Трудясь здесь, в этом депо, вы помогаете армии, вы служите нашей донской родине так же, как солдаты в окопах.
Рабочие молчали. Они даже не ответили на приветствие. «Здравствуйте, труженики!» – крикнул он. В ответ была тишина, как на кладбище. Говорили ж ему в Новочеркасске: «Только станете тратить зря время, Африкан Петрович!» Так и выходит.
– Упреки часто раздаются в адрес всей вашей среды. Я считаю эти упреки несправедливыми и не заслуживающими внимания.
Опять молчат. Ни улыбки, ни единого одобрительного движения. А ведь он говорит им приятное, льстит даже, можно сказать!
– Однако все ли среди вас трудятся хорошо? Нет. Среди вас есть и такие, которые приносят вред, занимаются саботажем. Их очень мало. Но они есть. С ними у нас должен быть особый и решительный разговор.
Он делает паузу, оглядывает депо.
«Смутьяны, – думает он. – Все, как один. Вам бы только работать поменьше, да чтобы платили побольше. Вот и все ваши заботы. А то, что рушится экономика Дона, вам наплевать…»
– Иногда спрашивают: «Что же творят эти мерзавцы?» – Богаевский обвел рукой круг. – Они, например, ставят в ремонт совершенно исправные железнодорожные вагоны. Они держат их в ремонте по месяцу. Мало того! Назначая к ремонту исправные вагоны, они снимают с них хорошие части и ставят вместо них испорченные. Как видите, все нам известно, и я вас спрашиваю, так это или не так?
Он кивнул адъютанту. Тот протянул ему рессорную пружину – длинную и узкую, как сабля, стальную пластинку.
Тупица! Он подал ее, держа на вытянутых руках, словно был это не кусок железа, а почетное оружие! Конечно, вокруг засмеялись!
Богаевский поднял пластину над головой.
– Вот она, – он вдруг забыл, как называется эта запасная часть вагона.
– Рессорная пластина, – громким торопливым шепотом сказал начальник депо.
– Пластина, – повторил Богаевский и указал на одного из рабочих – немолодого уже, худого, бледного и, судя по выправке и глазам, очень смирного человека. – Вот ты, – он поманил рабочего пальцем. – Подойди-ка сюда.
– Да чего же я? – рабочий стал пятиться от Богаевского, пытаясь скрыться за спинами соседей. – Я-то чего же пойду?
Адъютанты подвели его к Богаевскому.
– Вот ты мне скажи, – он поднес пластину к самому носу рабочего. – Вот ты скажи: исправна ли эта деталь?
– Не знаю. Чего же я?.. Вам видней, – отвечал рабочий, испуганно крутя головой и глядя то на одного, то на другого стоявшего рядом с ним офицера, словно они должны были подсказать верный ответ.
– Ты в руки ее возьми, осмотри…
Рабочий взял пластину.
– Исправная?
– Вроде бы, – ответил рабочий. – В деле была немного.
– Вот видишь! – подхватил Богаевский. – Ты хороший рабочий, ты понимаешь. А чего же ее посчитали неисправной и сняли? Значит, зря держали в ремонте вагон?
– Так, может, она и есть неисправная? – ответил рабочий.
– То есть как? Ты же только что другое сказал!
– Может, в ней трещина внутри!
– Как же ты ее увидишь, если она внутри? – Богаевский даже всплеснул руками. – Это – саботаж!
Рабочий разжал руки. Адъютанты рванулись к нему, но пластина уже упала на чугунную плиту пола.
– Ну? – спросил он Богаевского.
– Что – ну? – удивился тот.
– Звона-то не было.
– Как не было? Разве не было звона, господа? – он обернулся к начальнику депо, но тот ничего не ответил.
– Звон был, да не тот, – уже с досадой сказал рабочий
– Но был же! Был! Тоже мне – знаток! – продолжал Богаевский. – Звон! Звон! Просто задержали вагон, сняли исправную рессору!..
Он вырвал из рук адъютанта пластину, которую тот поднял, швырнул ее на пол, чтобы еще раз показать, какой получается чудесный звон, и осекся: пластина, словно стеклянная, разбилась пополам.
Тишина длилась недолго.
– Саботажники! – голос Богаевского был пронзителен, как свист. – Специально подсунули порченую…
– Кто же подсовывал? Вы сами, ваше благородие, выбрали, взяли с верстака…
Богаевский, побледнев, шагнул к рабочему:
– Что значит – сам? Что значит – сам?..
Он вдруг понял, что попал в неловкое положение, и, не оглядываясь, быстро пошел к выходу.
Свита последовала за ним.
Выйдя из депо, он остановился, указал на ближайший вагон:
– Отремонтирован?
– Отремонтирован, – поспешно ответил начальник депо.
– Куда он пойдет?
– Не могу знать. Это в веденье начальника станции.
– Начальник станции!
Подбежал старик в железнодорожной форме.
– Куда пойдет этот вагон?
Старик молчал.
Богаевский оглянулся, отыскал среди адъютантов Варенцова, жестом подозвал его:
– Ротмистр! Если он скажет неправду, арестуйте и отправьте в Новочеркасск… Куда пойдет этот вагон? Или он будет стоять у вас вечно?
– В Новочеркасск пойдет, – ответил начальник станции.
– Отдан под мясо Леонтию Шорохову! – крикнул кто-то из толпы рабочих. – Только что и решили…
– С позволения господина управляющего транспортным отделом, – проговорил начальник станции.
– С позволения? – переспросил Богаевский. – У него уже есть позволение? Хорошо же! Доставьте мне сюда этого мясоторговца!
Варенцов оглянулся: только что решили? Значит, Шорохов еще где-то здесь. Тем лучше. Не надо за ним посылать. «Попался, – подумал Варенцов. – Теперь не уйдет. Будет знать, как на Дуську засматриваться». Он вдруг увидел Леонтия: тот протискивался через окружающую Богаевского толпу.
– Разрешите, разрешите, – повторял он, еще издали кланяясь.
Когда он остановился в двух шагах от Богаевского, тот спросил:
– Так это ты и заполучил вагон? – Он помолчал, вглядываясь в находящегося перед ним торговца: лет двадцати пяти, не более, пальто из английского тонкого сукна, шляпа, трость – смотри ты, денди какой! – Ну, рассказывай, – Богаевский похлопал ладонью по вагонной стенке. – Рассказывай, как это тебе удалось. И при всех! Чтобы все знали. И помни: донская государственность выжигает взятки каленым железом!
Леонтий еще раз поклонился.
– Товар мой, – проговорил он негромким приятным голосом и умолк. – Уважьте, – продолжал он, просительно улыбаясь, – это – торговая тайна. Я скажу. Но только…
Богаевский кивнул в сторону окружавших его военных. Те раздвинули круг.
Леонтий продолжал:
– Провиант для атаманского полка, ваше превосходительство. Лучшие сорта. Какие нынче редки. И по ценам на два процента ниже закупочных. На это немногие сейчас идут.
– Два процента? – переспросил Богаевский. – Чего же так мало? Иногородний?
– Из мещан. Уроженец здешний.
В манере, с которой говорил этот купчик, была как раз та скромность и искренность, то понимание своего места в обществе, какие Богаевский всего более ценил в представителях неказачьих сословий на Дону.
– Из мещан? Так чего же ты? Казаки за тебя кровь проливают. Ты бы мог и еще уступить.
Леонтий сложил руки у горла:
– Ведь надо и прибыль иметь, ваше превосходительство!
– Но ты все-таки дал кому-нибудь за вагон? Да, скажи, дал? – спросил он уже благожелательно. – Дал?
– Дал, – ответил Леонтий и вздохнул. – Но немного. Так, что и барыш остался.
– Но позволь! – воскликнул Богаевский, – значит, закупочные цены на мясо достаточно высоки! Значит, они не разорительны для торговцев! Так? Да? Значит, можно и без спекуляции сводить концы с концами и даже иметь барыш?
– Да, – твердо ответил Леонтий.
Богаевский многозначительно молчал, думая о том, как дословно приведет этот разговор с рядовым мясоторговцем и на заседании комиссии по борьбе с дороговизной и спекуляцией, и в разговоре с атаманом! И в своем выступлении на ближайшем заседании Большого Войского Круга тоже. Взаимоотношения с торговцами были для всех правителей Дона мукой из мук, и Богаевский пришел в очень хорошее настроение.
Ничего более не сказав, он со всем своим окружением двинулся дальше.
Кто-то вдруг произнес за спиной Леонтия:
– Богачи, торговцы да нищие – все это бедные духом…
Леонтий оглянулся и узнал того, кто это говорил: Афанасий Гаврилов! В детские годы вместе учились в ремесленной школе, пели в церковном хоре, забирались на чужие бахчи. Он изменился, конечно. Восемь лет позади. Но и тогда он выглядел в общем таким же: рослый, жилистый, на лице выраженье насмешки…
– …А нам, рабочему классу, на все это чихать. Запеть бы? А? В четверть голоса: «Смело, товарищи, в ногу»?..
Он обращался к стоявшим вокруг него деповским рабочим.
Леонтий строго посмотрел на Афанасия. Их глаза встретились. «Специально для меня говорил. Напоминает, что друзьями были. Смельчак! – подумал Леонтий. – Заговорить с ним? Лучше потом, в другом месте. Опасно сейчас. Очень уж он в открытую высказался…»
Впереди, в стороне вокзала, снова послышался голос Богаевского:
– Как это вы не смогли?.. Владелица рудника просит? Рудник остановится?.. Но почему вы говорите, что угля на станции только на сутки?.. Ах, из-за забастовки!.. Приказ есть приказ, хорунжий! Немедленно выполнить!..
Ничем не выказав, что он узнал Афанасия и понял скрытый смысл его слов, Леонтий пошел в сторону генеральского голоса.
ГЛАВА 7
Уйдя с Цукановской шахты, Мария по совету Харлампия не направилась сразу домой, а зашла к Дусе Варенцовой и пробыла у нее почти до полудня. Вчера Дусе столько понадарили шерсти, шелка и полотна, что работы должно было хватить Марии на всю зиму.
Возвращаясь, она еще издали увидела в начале Сквозного переулка толпу, причем все смотрели в ту сторону, где был ее дом. И Мария сразу поняла: у них делают обыск.
Она вбежала во дворик. Дверь была распахнута, порог и земля снежно белели от перьев и пуха.
Бородатый дядька в черной форме городского стражника перегородил дорогу:
– Стой!
Из домика, сквозь пролом высаженного окна, доносились голоса:
– Сереженька, што же ты робишь? Я же мать твою знала и отца твоего знала… Што же ты робишь?
– Вспомнила? Это вспомнила? А где казна лежит, не вспомнила?
«Родная… Дорогая… Единственная, – думала Мария, в беспомощности застыв на месте. – За что они так? Какая у нас казна?..»
Домик сотрясался от ударов. Там ломали перегородки, били горшки.
Потом мать вывели на крыльцо. Мария бросилась к ней. Стражник попытался помешать, но они уже обнялись.
– За что? – сквозь слезы говорила Мария. – Куда они вас поведут?..
Мать прижала свое лицо к ее лицу, мокрому от слез, и стала целовать ее, говоря шепотом:
– В Воронеж уходи, к Степану. Ни дня тут не оставайся. Обо мне не думай. Это моя просьба. Христом-богом… Ни часа не жди…
Стражники растащили их, но и после того Мария пошла за матерью. Она забегала вперед, хватала за платье, за руки. Ее отталкивали, несколько раз она падала.
Как она потом попала домой, кто отвел ее от здания бывшей духовной семинарии на Московской улице, где теперь помещалась особая следственная тюрьма, на Сквозной переулок, Мария не знала. У ворот тюрьмы она повалилась без памяти.
Пришла она в себя от того, что ее осторожно гладили по голове.
Мария открыла глаза: она была дома, лежала на койке. Пол подметен, на столе миска с оладьями, макитра…
По голове ее, словно маленькую, гладила Пелагея Гаврилова, соседка.
– Поешь, голубушка, – говорила она. – Я тебе вот оладушек принесла, робленки… О матери-то ты не горюй. Мир не без добрых людей. Чего ж с нее взять-то, с Анны?
Мария схватила руку Пелагеи, прижала к губам, снова заплакала.
А Пелагея гладила ее по голове, по спине, приговаривала:
– Ничего, милая, ничего… Все обойдется, подержат, подержат Анну да выпустят…
ГЛАВА 8
Хорунжий Власюк, командир сотни, сопровождавшей Африкана Богаевского, получил в тот день очень простой приказ: арестовать машиниста шахтного подъема Цукановского рудника Харлампия Чагина.
Если арест проведет сотня атаманского полка, а не два-три филера или стражника, это будет внушительно, произведет на шахтеров должное впечатление.
Власюк понимал, чего от него хотят. На рудник надо налететь вихрем, оцепить, отрезать от города. Горняцкая братия должна почувствовать силу – гибкую, стремительную, беспощадную. Основная масса рабочих живет в городе, но возле террикона, словно грибы вокруг пня, лепятся землянки. Их жители увидят все своими глазами и расскажут другим.
В чем заключалось преступление Харлампия Чагина, Власюк не знал. Да его это и не интересовало. Приказ он получил от самого Богаевского и выполнять его намеривался точно, благо «атаманцы» были не прочь «поразвлечься». Им надоело сопровождать Богаевского в поездках по городским улицам, хотелось чем-то позабавиться, хотя бы поскакать по степи.
Когда сотня ворвалась на Цукановский рудник, Власюк первым подлетел к машинному сараю. Широкая, как ворота, дверь была распахнута. Власюк соскочил с коня, передал ординарцу повод лошади. В этот момент из ворот выглянул и хотел скрыться какой-то парень, измазанный углем и машинным маслом. Власюк схватил его за рубаху.
Подбежал бритый полный мужчина в коричневом пиджаке – агент освага – осведомительного агентства, занимавшегося агитацией и политическим сыском, – который, как знал Власюк, будет ждать на шахте. Он глянул на парня, замахал руками:
– Не он! Не он!
Власюк перетянул парня нагайкой:
– Путаешься под ногами! Пошел вон!
Парень бросился в машинный сарай, но казаки загородили дорогу.
Пятерка заранее назначенных охотников подбежала к Власюку.
– Айда, – сказал он и первым шагнул в ворота.
И сразу же остановился. В машинном сарае был полумрак, и в этом полумраке, сопя, чавкая, поднимая ветер, двигались какие-то гигантские рычаги и вращались колеса.
В глубине виднелась чернобородая фигура.
Агент из-за спины Власюка вытянул руку:
– Он!
Власюк метнулся вперед, и вдруг струя пара с шипеньем пересекла путь, ударив Власюка в бок и щеку.
Он отпрыгнул. Налетая друг на друга, ругаясь, спотыкаясь о трубы и баки, кинулись к выходу сопровождавшие его охотники.
– Подлец! – крикнул Власюк и снова ринулся вперед, в туман, но налетел лбом на какой-то барабан или бочку.
С бранью он выбежал из машинного сарая.
А пар валил и валил из двери, из окон, из щелей под крышей.
Выхватив наган, Власюк несколько раз выстрелил в туман.
И тогда заревел гудок:
«Пы-мы-щ… пы-мы-щ…»
Он совершенно явственно выговаривал слово «помощь», звал!
Власюк оглянулся: из бараков и землянок стали выходить люди.
Но теперь уж он этому не был рад.
Подошли мужчина в инженерской тужурке и в фуражке с молоточками и высокая полная пожилая дама в черном платье и в черной шляпе с вуалью.
– Управляющий, инженер Вышинцев, и владелица, госпожа Цуканова, – крикнул, пересиливая рев гудка, агент освага.
Управляющий решительно вошел в машинный сарай и скрылся в тумане. Гудок утих. Постепенно осел пар.
Казаки вывели из сарая высокого чернобородого мужчину.
– Он! Он! – повторял агент, радуясь. – Чагин! Харлампий!
Он говорил это так, будто Харлампий был его лучшим другом, встречи с которым он долго ждал.
– Я т-тебя, – начал было Власюк, поднимая нагайку, но услышал грудной женский голос:
– Здравствуйте, господин офицер! Рада видеть вас у себя…
Он обернулся: Цуканова требовательно глядела на него.
Вернулся управляющий, сказал, указывая на Харлампия:
– Он утверждает: распределительный клапан заклинило. Пар только через гудок можно выпускать.
Ошпаренное лицо Власюка горело, будто его натерли горчицей.
– Пока не починят, говорит, и насосы не будут качать, и из шахты никого не поднять.
– Как бы котел не разнесло, – медленно произнес Харлампий. – Регулировка у нас, сами знаете, какая…
– Потому он через гудок и вытравил, – добавил управляющий.
– И опять надо бы, – Харлампий проговорил это спокойно, как бы для самого себя.
– Разрешите ему, – сказала Цуканова. – Пусть в машину сходит. Оттуда бежать некуда.
– То есть как это – разрешить? – спросил Власюк. – Эй ты… Ты арестован!
Народу вокруг набралось уже больше двух сотен!
– Но что происходит? – вдруг возмутилась Цуканова. – Я владелица рудника. Я имею законное право знать, за что арестован мой машинист. У меня в шахте рабочие. Их там так и оставить? А если шахту в это время затопит?
– По лестнице выйдут, – вставил агент. – Ножками.
– Ты им потом на дороге не попадись, – сказал Харлампий и повернул голову в сторону Цукановой. – Не рвануло бы. Котел-то старый. Сколько лет уже ремонта не было.
– Вы слышите? – спросила Цуканова у Власюка. – Да и вообще, господин офицер, как это оставить рудник без машиниста? Вы были обязаны меня ранее предупредить. Что же мне теперь – жаловаться? Вы понимаете, что будет, если котел действительно разорвет?
Власюк кивнул охотникам:
– Отведите. Пусть там все сделает. Но только из рук его не выпускать!
Конвоиры вместе с Харлампием скрылись в машинном сарае. Все смотрели им вслед выжидающе. Прошла минута, другая, потом из сарая послышался дружный смех. Смеялись казаки-охотники! И едва только голоса их утихли, шахтный гудок прокричал бранное слово. Раз, потом еще раз, еще…
Вокруг захохотали. Власюк оглянулся: смеются и казаки всей сотни, и сама Цуканова, и ее управляющий. Но над кем же? Над ним!
И вдруг, сам выругавшись, Власюк вскочил на лошадь и крикнул:
– Со-отня! По ко-оням! За мной! Арш!..
* * *
Через полчаса та же сотня примчалась назад.
У машинного сарая толпы не было.
Власюк рванул дверь: никого. Он выбежал назад. За углом на бревнах сидят казаки-охотники. Те самые, что остались в машине вместе с Харлампием.
– Где негодяй? – крикнул Власюк и вскинул нагайку.
– Не знаем, ваше благородие, не знаем, – наперебой отвечали казаки, вскакивая. – Как вы отбыли, пару напустил да и скрылся.
– Врут они, – сказал, выйдя из-за угла сарая, агент. – Как вы ускакали, он через дверь вышел – бог свят!
– А ты куда суешься? – загремел на него Власюк. – Тебя спрашивают?.. Ускакали… Казачье это дело? – спросил он, имея в виду уже то, что казачье дело не арестовывать машинистов, а воевать на фронте. – Казачье?
Он оглядел охотников. Те кивали ему, соглашаясь.
Он вдруг вспомнил, как только что разносил его Богаевский, и сам затопал ногами и закричал:
– Молчать! Молчать! Молчать!..
ГЛАВА 9
Какой чудесный день сегодня! Степь такая омытая, напоенная влагой. Леонтий только теперь, когда ушел со станции, заметил это.
Слабенький, окутанный дымом и паром паровоз судорожными рывками тянет за собой теплушки. Леонтий медленно идет вдоль насыпи железной дороги и совсем, казалось, не глядит в сторону вагонов. А на самом деле он считает их про себя, зная, что этим намертво закрепляет в памяти: «Раз, два, три… восемнадцать теплушек, четыре платформы с пушками… Еще теплушка с солдатами, за ней – раз, два… пять, шесть – зарядные ящики. Но где же оглобли? Обломки торчат! И спицы в колесах через одну… На отдых идет батальон, потрепали его…. Нет, это не тот состав. Но все равно его нужно отметить. Как с Богаевским ловко только что вышло. Душа, конечно, в пятках была, но все уже позади. Можно жить дальше. Надо только успокоиться. Потому и отправился за город, в степь»…
Железная дорога ушла в выемку. Леонтий поднялся вверх, на бугор, и там остановился. Плавная впадина балки простиралась перед ним, а за ней, еще за одним бугром, – баз, где стоят гурты, которые он закупает. Сложное хозяйство у него. Гуртоправы, приказчики, сторожа. Только за счетовода он сам. Иначе нельзя. Слишком многое пришлось бы объяснять этому другому счетоводу – как торгует, как сводит концы с концами, из каких средств оборотный капитал увеличивает…
А хорошо, что у него есть баз за тем бугром! В случае, если кто увидит его здесь, будет и объяснение: не просто гулял. Не без дела шел. Как странно приходится жить: надо никогда никому ничего не объяснять, но в то же время чтобы всем было понятно, что и почему он так, а не иначе делает. Вот и попробуй…
Какая-то женщина – немолодая уже, в платке – шла от города, и он вдруг стал сомневаться: не мать ли это? Он узнавал ее по одежде, по тому, как она придерживала полы кофты. Старая кофта была ей мала и, чтобы полы не разлетались, она придерживала их при ходьбе. Теперь у нее новая кофта, но привычка осталась.
Наконец, он точно узнал: мать! Это его мать – Екатерина Шорохова! И он сразу подумал: «Неужели – все? Провалился. Иначе чего б ей идти на баз?»
Он пошел навстречу.
– Винтовку под стенку подбросили, – заговорила Екатерина еще издали, видимо понимая то, как он волнуется, и спеша скорее сообщить ему, в чем дело. – Горе такое, подумать… И потом еще…
– Что потом?
Он подошел уже к ней совсем близко, вплотную, и взял за руки.
– Булигин Евграфа на бойню не допустил. Кричал, будто хоть двадцать тысяч заплатит, чтобы тебя до раззора довести. Цены ты им снижаешь, – она пытливо заглянула ему в лицо и заговорила, по-матерински оправдывая его: – Нешто звери они? На голоде людском наживаются? Ты им так и скажи…
* * *
Евграф Рогачев, компаньон и старший приказчик, тридцатилетний рыжий толстяк с круглым добродушным лицом, сидел на лавочке у калитки. Леонтий с налету сказал ему:
– Иди во второй участок, возьми двух стражников и айда с ними к Булигину. Я туда тоже приду. Стражникам обещай по полсотни. Требуйте, чтобы скотину на забой приняли. Булигину скажи, что я к нему уполномоченного комиссии по борьбе с дороговизной и спекуляцией приведу и что в Новочеркасске до самого генерал-майора Фуфаевского дойду.
Евграф всплеснул руками:
– Леонтий! Так они же правые! Миленький мой! Правые они! Ну кто сейчас по этим дурацким законным ценам торгует? Ведь своим торгуем, Леонушка! Это в Совдепии продавцу все равно, по какой цене торговать – чужим торгует, а у нас, слава богу…
Леонтий покачал головой:
– С утра с Булигиным пил? Эх ты…
– Так он же все понимает, Леонушка!
– Торговать, Евграф, будем по ценам законным. В Ростове мясника на три года в тюрьму посадили. Я сидеть не хочу.
Евграф весело свистнул:
– Три года! Да знаешь ты, что будет через три года? Тут и через год…
– Не болтай, – оборвал его Леонтий. – Иди за стражниками.
Евграф вскочил с лавочки:
– Сам иди. А только если и дальше так, тебя через месяц и в живых не будет. Как другу тебе говорю.
На улицу завернула четверка конных казаков. Следя за ними, Леонтий не слушал Евграфа. До его сознания доходили лишь отдельные слова:
– Леонушка… добром поладь… отчаянный стал народ…
«Сводки у меня в портсигаре, – думал Леонтий. – Надо их перепрятать… О чем это Евграф? Мясники убить могут? И убьют! Могли и винтовку подбросить… Не получается из тебя, Леонтий, торговец: к народу жалостливый… Уже к дому Фисунова подъехали…»
– Ладно, – сказал он Евграфу. – Торговать будем, как все. Скажи Булигину. Но если меня потом штрафом обложат, чтобы в беде не бросали.
– Горой встанут!
– Иди на бойню. Я тоже туда скоро приду.
Евграф полез было обниматься, Леонтий оттолкнул его и ушел в дом.
В своей комнате он бросился к окну и отстегнул потайные крючки, удерживающие раму. Толкнешь, рама упадет, можно выпрыгнуть в сад, а там через заборы…
Казаки все еще возле дома Фисунова. Им вынесли ковш с водой. Пьют.
Он вынул из портсигара плоский сверток тонкой бумаги, исписанной рядами цифр и обрывками слов, и зажал в кулаке. Перепрятать уже не успеешь. Выйти в кухню и бросить в печь? Потом все ведь не вспомнишь. Сожжешь, а потом окажется, что казаки приехали лишь из-за этой винтовки? Подбросили и донесли: «В таком-то дому укрывают оружие». Хуже, если сделано про приказу Семена Варенцова – для проверки, для шантажа. Очень уж зло смотрел он тогда у депо, при Богаевском. Будут сейчас про винтовку расспрашивать, а на самом деле приглядываться да решать: копать дальше или не надо? Потому так и подъезжают лениво.
Он посмотрел на себя в зеркало: на вид самый представительный и преуспевающий торговец. «Как буржуй, – подумал он. – Хороший буржуй подозвал бы казаков, водки поднес, искать бы того помог, кто винтовку подбросил: власть-то его. И казаки для него, и расстрелы. Все ему служит!..»
– Мама! – крикнул он через дощатую перегородку. – Там казаки у дома. Кликните их, пусть подъедут. Отдадим винтовку-то.
– А тебе ничего не будет, Леонушка?
Странно как она спрашивает? Догадывается, что ли, уже о том, какой жизнью он на самом деле живет? А может, и Настя догадывается? Плохо, если так. Значит, грубо работает. Они ж незаметно для себя тем ему должны помогать, что всерьез все его торговые дела принимают…
Ответил:
– А что мне, мама, за нее будет? Не моя же!
Мелькнула мысль: «Может, бежал кто да выбросил. Хорошего человека подведешь!» Он отогнал ее. Нет уж. Коли назвался, так полезай.
Казаки долго осматривали место, где лежала винтовка, расспрашивали Екатерину, Артамона Елисеевича. Тот пинал землю возле забора, кричал:
– А на што вона мне. Что я – грабитель? Я теперь человек уважаемый! Я всю жизнь почету ждал!.. Кто идет? Артамон Елисеев Шорохов! Отец мясоторговца Шорохова!
Урядник записал его имя, фамилию, адрес. От этого Артамон Елисеевич еще более разошелся:
– И жинка моя… И дочка… Леонтий! А Леонтий! Да выйди ты к господам казакам!..
* * *
На бойне, ожидая в конторке, когда разделают туши и можно будет отправить их на ледник, Леонтий долго слушал болтовню Евграфа.
– Генерал Алексеев, в Екатеринодаре который с добровольцами, болеет шибко. Не помер бы. А добровольцы эти – потешные ребята! Куда нашим до них. Я в Ростове был, когда они его заняли. Не церемонятся. Комиссара поймают, так и звезду на спине вырежут, и язык отхватят. И все днем делают, не хоронятся, не так, как у нас. И «Боже, царя храни» открыто поют…
Леонтий, слушая, посматривал в окно: прошел состав с мешочниками, потом пассажирский, с классными вагонами. Поезда эти ходили каждый день, считать вагоны было не надо, и, глядя на них, Леонтий все думал, как навести болтовню Евграфа на случай с винтовкой, да так, чтобы тот не хитрил, если тоже замешан.
– Слушай, – наконец спросил он, – кто мне домой винтовку под стенку подбросил? Тоже Булигин? Евграф захохотал.
– Что ты, чертяка! – крикнул Леонтий.
– Это не он. Это Пухликов. Сегодня Размоловы партию бычков пригоняют. А ему закупать: он же офицерским столовым ставит. Он нам с тобой и подбросил, чтобы не до покупки было. И донес, конечно, будь здрав! Про то, что ты с Горинько сторговался, он же не знает. Вот и решил, – Евграф взглянул на Леонтия. – Рожа-то… Рожа у тебя, как у зверя!
– Ты знал об этом?
– Только тут, на бойне, узнал. Слышал, как приказчик его спьяну трепался.
– Врешь!
– Истинный крест!
Леонтий ощупал карманы: здесь ли бумажник? – коротко бросил Евграфу:
– Я ушел. Заканчивай тут все один.
* * *
На оптовом базаре он, не торгуясь, скупил у Размолова всю партию, хотя знал, что столько скота ему не нужно: прежде чем распродашь, он похудеет, потеряет вес, да ведь пока еще и гориньковский гурт не пустили в дело!
Все свершилось так быстро, без обычных длительных переговоров, что остальные мясники растерялись, упустив момент, когда рассчитывали вступиться сами. Они стояли и смотрели на Леонтия глазами голодных собак: кусок кинут, а может, сапогом ударят?.. «Всегда так и надо с ними», – подумал он.
Пока перегоняли скотину на баз, стало темнеть. Евграф был особенно внимателен к Леонтию, все уговаривал провести вечер вместе:
– Хочешь, в театр пойдем. Там сегодня Вертинский выступает. «Думают, у меня только песенки. А я выжидаю, когда эти песенки перевоплотятся в молитвы. Когда я смогу входить в храм и молиться ими моей голубой даме», – во как он о себе в газете пишет!..
* * *
Пошли они в ресторан при вокзале. Что же произойдет после совещания в скутовском доме? Когда начнется? Ответы на эти вопросы можно было найти только в людных местах.
Евграф пил разгульно, приглашая к столу встречных и поперечных, затевая ссоры. Леонтий знал это и в то время, как Евграф шумел: «Всех! Всех угощаю!» – спокойно сидел в углу за столиком. Он любил бывать здесь. Отлегала от сердца забота, что пропустишь состав – если шел поезд, здание вокзала ходило ходуном. Леонтий даже дремать мог здесь, уверенный, что в нужный момент проснется.
У двери толпились рабочие-железнодорожники и солдаты. В ресторан их не пускали. Леонтий увидел среди них Афанасия Гаврилова, подошел к нему, спросил:
– Хочешь со мной выпить?
Афанасий отвернулся, как от незнакомого:
– Иди ты…
Леонтий дернул плечами, вернулся к столику.
Впрочем, без компании не обошлось. Вскоре рядом с ними уже сидел помощник начальника станции, а немного позже присоединился и офицер железнодорожной стражи. Пить, правда, они не стали, ограничивались только закуской, но Леонтия это устраивало очень: он не хотел хмелеть. По доносившимся с перрона звукам он понял, что стражники очищают его. Даже офицеров и то просят пройти в вокзал. Это значило, во-первых, что скоро пройдет очень важный поезд и, во-вторых, что на станции он будет стоять. Надо было устраиваться для наблюдений где-то в таком месте, откуда наверняка удалось бы все хорошо рассмотреть, во всем разобраться.
Придумать он ничего не успел. Пришел телеграфист, доложил офицеру-стражнику: поступила телеграмма. Поезд – номер его Леонтий не расслышал – минует станцию без остановки.
Обрадованный офицер вскочил, чтобы идти снимать караулы. Леонтий тоже встал. Поднялся и Евграф:
– Я тебя очень люблю. Давай по рюмашке… И как ее социалисты пьют?..
Но что все-таки делать? Заплатить буфетчику и подремать на диване в одном из кабинетов? Последний раз он уже делал это неделю назад. Повторять слишком часто нельзя. Василий прав. Дело идет не о рывке, не об усилии. Надо устраиваться по-настоящему, в расчете на годы. Столько не пройдет, конечно, но делать надо все основательно. Чтобы запас прочности был.
Он оглядел стол с бутылками, тарелками: его рабочее место! Как он устал! Как все надоело!
В сопровождении двух стражников – в этом выразилась любезность офицера, с которым они только что познакомились, – Леонтий и Евграф прошли к своему складу у бойни. Перепуганный сторож-инвалид лишь после долгих расспросов отодвинул засов и впустил их. Евграф сразу же захрапел, повалившись на лавку, а Леонтий сел у зарешеченного окошка.
Старик сторож, взволнованный неурочным появлением хозяев, что-то бубнил. Леонтий не слышал его слов. Он думал об одном: только бы не уснуть!
* * *
В два часа сорок минут показался воинский эшелон. Был он самый обычный: на станции брал воду, уголь, хлеб. В нем оказался один офицерский вагон, шестнадцать с лошадьми, восемь солдатских. Шел он на север, к фронту.
В три пятьдесят – точно в свое время – вдогонку ему показался товаро-пассажирский поезд Ростов – Чертково. Он полз неторопливо, как жирная неопрятная гусеница. Крыши его вагонов, буфера, подножки словно бы лохматились: это теснились на них, висели, сидели верхом люди с мешками, узлами, корзинами.
