Текст книги "Человек, которого нет (СИ)"
Автор книги: Аше Гарридо
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Для меня, – говорит Лу, – твоя цель выглядит ясной и простой: уменьшение страдания.
– Да, – соглашается она. – Да, именно так. Мне кажется, не принципиально, в каком подходе делать такую работу. Зависит не от подхода. Это не самое главное. Главное – специалист, который решится с этим работать. Специалист, который рискует признавать наличие в мире трансгендеров...
– Например, – улыбается Лу.
– Да.
– И вообще, чего-то пока неизвестного, не описанного, не принятого, не утвержденного.
– Как бы то ни было, – говорит М., – я ориентируюсь на факт: самочувствие и жизнеустройство моего клиента становится лучше.
Неокончательный диагноз: Жажда
Он все еще рвется вперед, за каждым глотком памяти, готовый встречаться со страхом, горем, отчаянием снова и снова, если удается вынести из прошлого хоть немного знания о себе.
Он еще оценит милосердие забвения. Но это будет потом, через полтора года после начала работы с М.
Но пока еще жажда знания о себе, жажда памяти пересиливает накапливающуюся раз за разом усталость.
Записи первых сессий были приведены в хронологическом порядке, для того чтобы ты, читатель, мог видеть, как это начиналось, как открывались источники воспоминаний, как он получал доступ к этой горькой воде. Дальше сессии будут собраны по событиям или темам, которые их объединяют, чтобы яснее показать связи между ними. Хотя многое окажется собрано просто в случайном порядке – когда окажется слишком сложно вычленить самую главную связь. Потому что очень скоро всё окажется связано со всем – совсем как в жизни, – в одной сессии станут перекликаться разные темы, и между темами окажется множество связей, очевидных или подспудных, но неотменимых. Это будет нелегкое чтение, так что...
За мной, мой читатель, вернее – за ним.
Если хочешь.
In treatment : Хотя бы лучший
Пытался объяснить Анне разницу между мной и «ей».
– Понимаешь... Ей надо было быть отличницей. И делать все на отлично. А мне надо быть лучшим.
– И в чем разница?
– Ну, если требование – делать все на отлично, то неважно, как там другие, пусть бы и все сделали на отлично, и ты тоже на отлично – этого достаточно. А если должен быть лучше всех, то если кто-то еще сделал на отлично, то тебе надо как-то сделать еще лучше, хоть на три процента...
– Какое-то это очень... жестокое обращение с собой. Зачем это так?
Набычиваюсь, упрямо и жестко, а потом начинаю смеяться от неожиданного ответа. Он пришел из глубины, такой отчетливый и очевидный, и он не вписывается в "её" историю вообще никак. Говорю об этом Анне, объясняю:
– Я гей. Должен же я быть хотя бы самым лучшим.
– Хотя бы самым лучшим?
– Да, во всем.
– Ты как будто немного виноват в том, что ты гей?
– Гей предположительно тридцать восьмого года рождения не может быть немного виноват.
– Уууу... Угу.
– Раз уж я такой негодный сын... Должен быть хотя бы лучшим. Во всем остальном.
Записки сумасшедшего: Притяжение земли
Когда я учился психологии, чего только не было в группе, когда изучаемая тема каким-то образом касалась личных историй участников. И слезами обливались, и ругались непотребно, и скорбно молчали. И я в том числе, конечно.
Но единственный за четыре года учебы был такой день, когда я дважды выходил из класса, чтобы умыться и продышаться, потому что тело немело и теряло чувствительность, голова кружилась, и дышать было нечем. Это день, когда мы работали тему "Семья как система". Выходил, вынимал себя из дурноты: умывался холодной водой, старательно дышал, выходил на улицу и совершал короткий забег вокруг здания – и шел обратно... чтобы через час снова плескать в лицо из-под крана.
Что ж, после этого я посвятил отношениям с родителями – ее отношениям с ее родителями, наверное, – не один час в личной терапии, и в основном все больные места были исцелены, конфликты исчерпаны, воцарились принятие и любовь с благодарностью, хотя мне по-прежнему кажутся непозволительными некоторые их действия в отношении своей дочери (или не некоторые, а очень даже многие), но это уже не болит. Лечили-лечили да и вылечили. Отрыдал за нее. Рано или поздно это наступает, особенно если один из родителей умер, а другой живет в соседнем государстве, и видеться с ним получается не чаще раза в год на пару недель.
Но это – про нее. А что же про меня? Я об этом даже не думал. Как-то в голову не приходило, что не из яйца аистиного я вылупился и не из глины вылеплен, не Колобок и не Дюймовочка из семечка, кто-то должен был меня зачать и родить. Даже если нашли в капусте – кто-то ведь нашел, кто-то растил и воспитывал. Я не задумывался об этом.
Пожалуй, я так мало знал про себя самого, про взрослую мою жизнь и деятельность, которая и есть выражение и подтверждение моего "я", что самым простым и логичным вопросом: своим происхождением – попросту не успел заинтересоваться. Больше волновало другое. Я так мало знал о себе самом, что неизвестно было, чье же происхождение я буду выяснять.
Хотя тонкая ниточка у меня была: почему-то я знал, что я был приезжий в том любимом городе, и даже в стране; и я как будто знал, в какую сторону смотреть: Европа, и приближаем картинку – Испания, и еще ближе, фокусируемся... Галисия, край света, finis terrae, край магии и перекрестков, христианских святых и колдовского живого огня, путь Святого Иакова и русалочьи озера, кельтская кровь, родственный португальскому язык, меланхолия и волшебство тягучих песен, переменчивая погода побережья, крепости и обрывы над морем. Впрочем, этого всего я и не знал сначала, узнавал постепенно, именно потому что глаза мои то и дело поворачивались в сторону Галисии, хотя бы мельком взглянуть, не приглядываясь, по касательной. И я читал о ней все, что смог найти. А другие области Испании как будто и не существуют – никакого интереса.
Ничего, ничегошеньки не было у меня в подтверждение этой версии, я ее и за версию не считал, так, баловство, надо же что-нибудь думать, не всерьез же это. Но вот насчет переменчивой погоды – того, кто вырос у Балтики, переменчивой погодой не испугаешь. Он даже и удивится: а что, бывает по-другому? И еще крымские белые камни, прорастающие из склонов над морем, казались очень знакомыми и привычно-удобными, чтобы бегать и прыгать по ним – мне, жителю восточно-прусских болот, – когда я впервые приехал в Крым. Но я тогда еще не искал в интернете галисийских пейзажей, даже не думал об этом. Просто в голову не приходило.
Некончательный диагноз: Семейные ценности
Психологи говорят, что одно из самых трудных противостояний в жизни человека – противостояние родительской фигуре. Мы снимаем этот слепок с реального родителя, и в то время, когда мы малы, бессильны и беззащитны, полностью зависимы и точно не выживем, если родители (или те, кто их заменяет) нас оставят; и сопротивляться им мы физически не способны: они больше и сильнее. Ужас-то какой, если вдуматься. И знаки этого ужаса человечество хранит в глубине общей памяти, в мифах. Вспомнить хотя бы отца богов Хроноса, пожиравшего своих детей. О нем нам рассказали греки, те самые просвещенные афиняне, которые оставляли «лишних» новорожденных в глиняных горшках за городом, может, кто бездетный подберет, а не подберет – что ж, мы его не убивали. Эти же греки рассказали историю Эдипа: о том, как было предсказано царю Лаю, что он умрет от руки своего сына, и он велел выбросить его на третий день после рождения, да еще и ноги проколоть, чтобы никто не позарился, видимо. Впрочем, не только у древних греков бытовали такие истории о вражде отцов с собственным потомством. Так вот непросто все в отношениях отцов и детей...
Что же до нашего сумасшедшего, он не искал своих родителей, отправляясь по пути утраченных воспоминаний. Но если этот человек и вправду был, никак невозможно обойтись них. Без матери, без отца не обойтись. Они должны были существовать, и рано или поздно – обнаружиться. Так и вышло – случайно, как в дешевых мелодрамах. Сумасшедший просто смотрел кино.
Записки сумасшедшего: Очень страшное кино
Есть некий фильм, в котором действие происходит в Испании в годы гражданской войны. Фильм наполовину мистический, наполовину очень реалистичный, как по мне – неприятно-жуткий, чересчур сказочный для исторической истории, слишком реалистичный для легенды. Трудно смотреть, соединяя оба пласта, и от обоих сердце рвется. Но в целом вполне переносимо.
В первый раз я смотрел его давно, задолго до начала работы с М.
Тогда только слегка кружилась голова от темных комнат большого каменного дома, и по телу растекалось ощущение нереальности. Испания, конечно, сказал я себе, погрустил о кровавой и жуткой истории, рассказанной в фильме, отложил в памяти, что, может быть, когда-нибудь стоит пересмотреть ради интерьеров – явная, хоть и слабая реакция требует внимательного изучения. Да и все на этом.
Но спустя несколько месяцев после начала работы с М. захотелось посмотреть еще: такие раскопки веду, так мощно и последовательно – и все-таки интересно про детство, да? Страшно интересно. И когда однажды в сессии с М. я предложил поискать дорожку к детским воспоминаниям, то обнаружил, что всем телом вжался в спинку дивана. С чего бы это? Впрочем, в тот раз мы занялись другими воспоминаниями, туда не пошли.
Не пошли и не пошли, но интерес остался, а про страх-то я и забыл. Это ведь дело обычное: человек уверен, что у него было счастливое благополучное детство, пока не начнет вспоминать подробности.
И вот как-то вечером в ненастье, за невозможностью пойти на прогулку я предложил своему другу посмотреть этот фильм. Хочу, дескать, на дом посмотреть, ощущения пощупать, как оно мне сейчас. Нашел в коробке диск, сдул пыль, запустил. И не ждал никакой катастрофы – я ведь помнил, что меня слегка цепляли темные высокие комнаты, каменные стены. И пока действие не приблизилось еще к дому, я спокойно смотрел, даже не напрягался. Ждал, когда до дома дойдет. Да и от дома никакой беды не ждал, помнил, что чуточку сносило, самую малость, ничего страшного. И я совершенно не был готов к тому, что при первом же появлении отчима девочки Офелии едва не потеряю сознание. Сразу, от одной осанки и движений. Дурнота, слабость и опрокидывающийся мир.
Не тогда, когда он зверь-зверем убивает местных жителей и пытает партизана. О, нет.
А ровнехонько в самом начале, когда он семейно общается с женой и падчерицей. До паники. До ощущения бестелесности и головокружения. Его ледяное достоинство, его надменность, каменная уверенность в собственной правоте, презрение ко всему, что не соответствует его представлениям о правильном, чудовищная неумолимость, стальная безупречность... И мне от него – только в обморок. Почему?
Ощущения были знакомые, в точности то же головокружение и пустота, как когда я выходил из класса на том учебном цикле. Семья как система. Вот только что мне до испанской семьи времен гражданской войны?
Ладно, я парень крепкий, дышу, смотрю дальше. А он ходит и смотрит. А меня выносит просто из тела вон. Совершенно неуправляемое состояние, и совершенно как по учебнику: травматическое.
Но я перемогаюсь, смотрю. Время от времени спрашиваю любимого, точно ли он хочет смотреть это кино дальше. Мне как день ясно, кто самое страшное чудовище в этом фильме, но это мой личный кошмар. А есть еще коварный фавн, фальшивая фея, безглазый монстр и другие гадкие существа, и, может быть, ему неприятно смотреть на них.
И наконец он на мои вопросы ответил прямо: а уверен ли я сам, что хочу это смотреть?
Благородные доны не сдаются. Я категорически настаивал, что да, хочу. Хотя уже отвернулся от экрана, изо всех сил стараясь дышать, потому что воздуха мне не хватало, и я к тому же замирал и дышать переставал. А потом все-таки сдался. Просто сказал, что больше не могу.
И он сразу выключил кино. Я еле встал и открыл окно пошире, но все зашло слишком далеко: я лег и качался на краю обморока, цепляясь руками за диван.
Он спросил, что может помочь мне сейчас. Собрав остатки вменяемости, я сообразил насчет горячего сладкого чая, но не решился отпустить его на кухню, остаться в одиночестве, а сам встать никак не мог. Наконец догадался, попросил довести до кухни и меня. Увидев меня в движении, скрюченного и дрожащего от озноба, он тоже вспомнил учебники: обеспечить теплом, согреть. И он накинул мне на плечи первое, что попалось под руку – большое полотенце. Я отдышался и понял, что оно влажное, попросил принести плед. Так в четыре руки мы и возились с моей травмой, но откуда бы ей взяться в этом месте? Я точно, совершенно точно знаю, я проверял потом и с психотерапевтом, мои родители – ее родители, здесь, – не похожи на этого армейского капитана, у них совсем, совсем другие манеры и повадки.
Я пил горячий чай с шоколадом, завернувшись в плед, ежился и дрожал. Что еще можно сделать в такой ситуации? Что ж, по учебнику, так по учебнику: двигаться! И мы стали ходить по квартире, и ходили: я, закутанный в плед и дрожащий, мой дорогой друг – обняв меня и с озабоченным лицом. Потом он предложил позвонить М. Это была очень здравая мысль, несмотря на ночное время. В этом случае звонить было можно и нужно. Но я опять на полминутки включился и поразмыслил: что скажет М.? По тому же самому учебнику: дышать и заземляться. Ну, мы и дышим, и заземляемся, молодцы. Давай еще дышать и заземляться, сказал мой дорогой друг, а когда я в очередной раз безуспешно пытался зарыдать ему в плечо, предложил мне боксерскую "лапу". О, это было как раз то, чего не хватало в наших реанимационных мероприятиях. Страх, боль... гнев. С самым решительным видом я полез в сумку за фиксаторами, натянул их – потому что травма травмой, а запястья у меня свои, запасных нет. И всю мою ненависть, и весь мой страх я – удар за ударом – вколотил в эту "лапу".
Потом я лежал и дышал, и не мог заснуть. Мой друг потрогал мне спину, со смесью удивления и беспокойства сказал "вон как" – и предложил сделать мне массаж. И после массажа я смог наконец расслабиться и заснуть, и спал спокойно.
In treatment : Бессилие
Неделю спустя он рассказывал своему психотерапевту об этом – о фильме и о том, что было дальше. Он попытался стукнуть кулаком по дивану – и сам вздрогнул от нелепости и беспомощности этого жеста. Как будто не мог замахнуться, не мог ударить всерьез. Гнев, ярость – и бессилие. Он растерянно сказал об этом Анне. Да, ответила она, так часто бывает, когда ребенок пытается выразить свой гнев на родителя.
Он был удивлен: неделю назад он мог колотить "лапу", мог рычать и материться, а теперь не мог.
Это еще что! Через месяц он перечитал свою запись о том неудачном киносеансе и обнаружил, что ничего такого не помнит. Удивлялся всему, что было записано о том вечере, не мог поверить, что с ним такое происходило. Но деваться было некуда: своим записям он доверял, знал, что ничего в них не преувеличивает, скорее наоборот. Ничего себе, повторял он, ничего себе...
Записки сумасшедшего: Семейные ценности
Весь следующий день я чувствовал себя ужасно. Переживание детского бессилия и страха, сегодняшнего гнева и печали – трудная работа, но я честно старался ее проделать, чтобы освободиться от прошлого. Я думал о том, каким могло быть детство при таком отце, при таких строгих, жестоких правилах. Может быть, он ничем особо не отличался от большинства отцов того времени, особенно – из военных. А если я так реагирую именно на осанку и манеру держать себя у актера, изображающего офицера, то, похоже, отец действительно был военным. Я понимаю, что в Испании тогда воспитание было делом очень строгим, жестким, католическое воспитание времен Франко... Мне было тошно даже думать о том, каково это – быть ребенком такого отца. Он стальной, каменный, несгибаемый, и того же он потребует от сына, с того момента, как тот начнет ходить... если не раньше.
И на утро третьего дня я вдруг понял, что из этого ужаса происходит сокровище.
Я – сын своего отца.
Отрицая это, я до сих пор считаю и декларирую себя очень мягким и уступчивым. Те, кто знают меня близко, встречают эти заявления сдержанным смехом.
– Да я же такой мягкий... Я просто желе! И сверху взбитые сливки.
– Железо и сверху взбитые сливки? – смеется мой друг. – Это точно.
Я им: а тогда-то – ну и норов у меня был! А они мне хором: был?!
Даже я, с моим упрямством, задумываюсь: вдруг они правы? Вдруг я и на самом деле не мягкий и не уступчивый, а вовсе даже упрямый и вспыльчивый?
И эта поза – сидя, упереть кулак в бедро и набычиться, спина прямая, подбородок вверх и вперед, я знаю, от кого она у меня. Мы показываем их, маму и папу, самими собой, не осознавая, и тем более, чем более это отрицаем. И как только я подумал об этом, о том, что я держу себя, как он, я такой же, как этот ненавистный, с каменным лицом и стальной спиной, – что-то со мной случилось. Я не успел даже возмутиться. Потому что меня догнало ощущение такой... силы? опоры? Да, силы и опоры, и стены за спиной – на которую можно опереться, когда отступать уже некуда. Эта стена внутри. Железная. Его стена.
Я ее не выбирал. Но она – моя. По наследству. Что я рисую на этой стене, что я строю вокруг – дело мое, и дело второе. Просто хронологически и по порядку второе, а может – десятое, кто знает, сколько их было таких – с этой железной стеной внутри, – раньше меня, раньше него. Но первое дело – что она во мне есть.
И вот тогда я смог поверить, хоть на мгновение, на несколько мгновений, что все, что со мной делали в плену – я мог выдержать. Вот чего мне не хватало, чтобы поверить: увидеть эту стену, почувствовать ее за собой и в себе. С этим тихим и бешеным норовом... Обломитесь, суки.
Я рисую на этой стене то, что умею. Я строю вокруг нее свой город, ращу свой сад, сад души. Что рисовал и строил мой отец – я не знаю. Как не знаю ничего о нем.
На самом деле не знаю. То, что персонаж фильма зацепил меня похожей повадкой, мало о чем говорит, в конце концов. Это не мой отец, это актер, играющий персонажа. Хотя что-то общее они имеют. И, судя по моей реакции, это что-то очень большое и очень общее. Однако я должен признать: нет у меня ничего, кроме домыслов и предположений. Но эту железную стену я признаю и принимаю.
Меня не спрашивал никто, просто из поколения в поколение передавалось это наследие: железная стена за спиной. Она во мне есть, хочу я этого или не хочу. Отказаться не могу, отменить не могу. Могу только всю жизнь пытаться сделать вид, что я ни при чем. Или принять.
Я принимаю.
И когда я это додумал и дочувствовал до конца, я услышал внутри еще одно: похоже, я уже проходил этот путь – путь не прощения, но принятия. Вместе с гневом и горечью теперь есть и тепло, и благодарность, и гордость. Я достаточно взрослый, чтобы выдерживать противоречивые чувства.
Как будто уже была длинная работа с психотерапевтом, и все мучения и горечь ее уже однажды были приняты и завершены. И сейчас все было настоящее и честное, но очень быстрое, как на ускоренной перемотке, и знакомое, очень знакомое в самом процессе и очень четкое, как отработать протокол.
Похоже, кем бы я ни был в тот раз, мне неплохо починили голову. Спасибо.
Харонавтика : " Колыбельная "
Сессия N17, 26 мая 2013
Конечно, в следующую же встречу с М. он захотел узнать что-нибудь о своем детстве. Он рассказал о том, как неудачно попытался посмотреть кино, и описал все, что с ним случилось после этого. М. сказала, что смотрела этот фильм и помнит того типа, и рукой прочертила в воздухе вертикальную линию, показывая, как она его помнит.
От этого жеста он почувствовал будто удар в грудь, перехватило дыхание, сжался в самой середине груди. Он сказал об этом. А вот и пойдем туда, – сказала М.
Он совсем, как только можно, изо всех сил не хотел идти туда. Сцепил руки между колен, одной ладонью охватил другую, сжатую в кулак, и стал мять ее и дергать. Он чувствовал волнение и страх, боязнь. Так можно бояться, например, директора школы, если ты в ней ученик. Но это не директор. Он как будто свой и постоянный, и как будто очень далекий и чужой.
Это было неожиданно и очень сильно. Этот страх был совсем другой, чем в тех местах, где он помнил пытки. Там очень страшно, там неотвратимая гибель. Но он был там такой же, равный, просто проигравший, и он мог бороться. А здесь, где он оказался в этот раз, силы были просто несоизмеримы.
Он почувствовал и сказал, что очень хочется плакать, и М. ответила: ну и плачь. Он сказал: нельзя. Хуже будет.
Потом сказал еще. Десять лет. Мальчик. Я.
М. спросила, что будет хуже? Но он не знал ответа, просто чувствовал беззащитность, бессилие. Понимал, что все бесполезно, он ничего не сможет объяснить, доказать. Отец никогда не поймет...
Была там какая-то именно бессмысленность и бесперспективность любых действий и слов, даже попыток.
Он сложился пополам, с руками, сжатыми между колен, и сначала не мог плакать, а потом, когда смог, его рот очень сильно скривился, уголки опустились вниз и губы как будто вывернулись наружу. Так плачут, нет, ревут маленькие дети. Он не сжимал губы, не пытался удержать лицо неподвижным, как делал обычно, он плакал, не пытаясь сдержаться в процессе, открыто и отчаянно. Как будто еще не умеет сжимать губы и сдерживаться. Как будто он совсем маленький.
Раз за разом М. направляла его туда, снова и снова, и он очень не хотел туда идти, все порывался сказать, что не хочет туда: что же так сразу, дай же отдышаться! Но послушно шел, без единого возражения. М. сказала потом: этот необычно для тебя. Он сам чувствовал, что его поведение очень отличается от обычного. Не было той собранности и готовности идти и делать трудную работу ради важного смысла, которые помогали ему в самые трудные минуты прежних сессий. Не было умения отследить свое состояние и попросить передышки, когда она нужна. Было так, что есть кто-то главный – и что он говорит, то и надо делать. Все равно заставят, хуже будет. А еще – очень хотелось все-таки справиться, доказать, что он не такой плохой, не такой негодный...
И он почувствовал, что тело и душа стали упругие, однородные, внутрь не пробраться, никак не заглянуть внутрь себя. Как будто он стал резиновый, цельнолитой из резины, однообразный, никакой. И очень, очень усталый.
Там были толстые стены из каменных блоков и за ними – ветер, сухая трава на ветру, выступающие из травы светлые макушки камней, светло-серый песок. Он стоял на лестнице, видел перед собой серые каменные блоки в пятнах лишайника, смотрел в проем между ними. Замок, понял он. Испугался: этого только не хватало! Что за романтический бред. И отмахнулся от картины. Осталось только ощущение резины, ничего больше. Потом вдруг вспомнил, что тогда дети носили чулки. Коричневые хлопчатобумажные чулки. Как будто он – мальчик в темном коротком пальто и коротких штанах, надетых поверх чулок. Темные ботинки на шнурках, кажется, велики, тяжелы и неуклюжи. Стоит во дворе, вымощенном каменной плиткой. Едва успел отмахнуться от этой картины, как сразу увидел другую.
Сначала увидел спинку кровати, закругленную, темно-коричневую, массивную – далеко, в изножье. Дальше за ней и левее – окно: немного света, как будто размытое облако на фоне темной стены. Левее окна, в боковой стене – дверь. Потолок где-то высоко теряется в темноте.
Странная комната. Он так и не понял, были ли чем-то обиты стены, или правда, как ему показалось – камень. Маленькое окно сбоку, высокий потолок в темноте. Жилые комнаты так не строят, как будто комната только приспособлена под спальню. Кровать стоит в глубине комнаты, и, кажется, над ней есть полог, белый.
И он сидит там на кровати – в одеяле, подвернув под себя ноги, боком, и, обернувшись, смотрит на окно. Свет из окна кажется каким-то размазанным, нечетким, как будто сквозь слезы. Комната большая, высокая и темная. Стены как будто каменные. Кажется, это не первый этаж, он знает, что за дверью лестница, что он где-то высоко, далеко от земли, и это добавляет комнате неуютности.
Он описал эту картину, и М. сказала: представь, что повернулся к краю кровати и спустил ноги вниз. До пола достанешь?
Нет.
Ему стало очень горько от этой кровати – слишком большой, взрослой, от этой большой темной холодной комнаты. Он спросил с горечью и возмущением, это что, воспитание такое? Вот ты оставила бы своего ребенка спать в такой комнате? Я даже и взрослым бы предпочел в такой комнате не ночевать...
М. сказала: давай сделаем классический финт. Представь, что ты мог бы сказать этому мальчику там.
И он сразу понял, что нужно делать. Он представил, что садится на корточки перед малышом и трогает его пальцем за нос (это он постеснялся сказать вслух). И говорит: ну ладно, малыш, ничего страшного. Я тут побуду.
И это было хорошо. Ему стало спокойно там, и ему стало спокойно здесь, потому что он был под защитой, и он мог защитить.
Записки сумасшедшего: Неопределенность
Я не знаю, когда я больше схожу с ума: когда верю в то, что все это было, или когда пытаюсь отказаться от этого.
Неокончательный диагноз: Ускользающая тень
Еще через пару дней он разбирал файлы в папках на компьютере и увидел иконки джипегов с кадрами из того фильма. Он насобирал их в сети, чтобы поближе рассмотреть капитана Видаля, когда переживал первую встречу с семейными ценностями. Он посмотрел на эти превью и равнодушно пожал плечами. И не поверил, что его так шарахнуло этим фильмом. Как будто весь кошмар того вечера произошел не с ним или не происходил вовсе. Он не чувствовал ничего такого сейчас.
Однако пошел и перечитал ту запись. И в очередной раз порадовался, что записывает сразу, "по горячему". Сейчас он испытывал сильное желание отрицать, что это было на самом деле, что это было так сильно. Этого не могло быть на самом деле. Оно не могло быть таким сильным, это состояние. Он перечитал свою запись, остановился на словах о том, что чуть не ушел в обморок. Он знал, что обычно он не преувеличивает, а наоборот, старается выражаться как можно сдержаннее, даже не договаривает. И если он написал, что чуть не ушел в обморок, значит, так оно и было. На первых же кадрах с капитаном.
А сейчас он говорит себе, что это все – навоображал. Что этого не было.
И только известные ему тщательность и усердие, с которым он делает свои записи, только доверие себе и своему разуму заставляют его признать: это было. И было именно так, как он записал.
Ему становится грустно. "Как честный человек я не могу это игнорировать. Но кто мне поверит, если я сам себе поверить не могу?" – думает он.
Он представляет себе, как М. или его психотерапевт, кто-нибудь из них, спрашивает его: а ты хотел бы, чтобы тебе поверил – кто? И он не знает, что ответить. Самый простой ответ: все. Ну, по крайней мере, чтобы относились к этому как к чему-то обыденному и возможному. Как если бы он сказал "я работаю учителем". Может быть, конечно, это и неправда, но и нет ничего невозможного в том, чтобы работать учителем. Если этот конкретный человек не учитель, все равно учителя существуют. Он хотел бы, чтобы было так же и с его "тем" детством. Чтобы он мог говорить: "те" родители и "эти" родители – и никто не думал бы, что он заговаривается или завирается, что он сошел с ума.
Ведь любому порой надо поделиться с друзьями какой-то грустью или сожалением – но как это сделать, если все вокруг уверены, что источника твоего сожаления не существует? Никак.
"Мой отец был суров... и, кажется, жесток со мной". Кому он может это сказать?
Он принимает решение записывать сессии и все, относящееся к его безумному исследованию, еще более тщательно, насколько он может. Ведь потом и ему самому будет очень трудно верить, что эта байда происходила на самом деле.
Записки сумасшедшего: Роза пахнет розой
Вот так просто смотришь на карту, разглядывая район Риас Байшас – и взгляд скользит по названиям прибрежных городов, и среди прочих – Понтеведра, и взгляд пробегает без задержки, а дыхание останавливается. Взгляд возвращается, петляет, повторяя линии латиницы. Pontevedra. Вот так, да. Дыхание снова останавливается, прямо сейчас. Русские буквы так не действуют.
Я просто ехал в метро с планшетом. Я просто рассматривал картинки в жж, читал пост путешественника по Галисии. Я не искал и не загадывал. Только не это название – я его раньше и не встречал. Я осторожно подумывал о Виго, А Корунье... И вдруг, где не ждал.
И я не уверен, что мне это название города.
Оно отзывается, как что-то личное, собственное, носимое.
От него вздергивается подбородок и расправляются плечи. Оно вот так выражается в теле. И выражается, не стесняясь, пропустить такое было бы очень трудно.
И хочется плакать, но не знаю, о чем. Подкатывает тоска, но не слезы.
Харонавтика : " Пироги с котятами "
Сессия N23, 2 августа 2013
Так что он в этот раз прямиком, чуть ли не с порога, заявил, что хочет знать о Понтеведре. Что ему это слово, это город? Только город или что-то ближе к телу? Почему его так физически вытянуло и развернуло плечи, и вскинуло подбородок, и такое возбуждение и радость были от этого слова, увиденного на карте? Может, это от города? Или это может быть фамилией?
"Смотри, – сказал он М., – я наконец решился. Я буду доверять себе, буду принимать то, что открывается, с вниманием и доверием. Уже столько опыта у нас – это двадцать третья сессия, и столько всего, что я узнал здесь, потом совпало с тем, что я нашел и прочитал после. И то, что я здесь узнаю о себе, так укрепляет меня, и оказывается таким родным, удобным, годным, что я больше не могу каждый раз отнекиваться и отказываться, отвергать самого себя. Я буду доверять тому, что происходит в открывающейся памяти, я буду принимать это всерьез".
Он честно собирался сделать именно так.
М. сказала: точки входа здесь нам неизвестны, попробуем идти от телесных ощущений. Помнишь, что ты чувствовал в тот момент, когда увидел на карте это слово? Как ты сидел, как смотрел на карту, как она выглядела, как ты ее держал. Это было в метро, сказал он, и карта была открыта на планшете, я смотрел и дышал, сначала сам не знаю как, как обычно, и вдруг почувствовал, что не дышу, а потом так глубоко. И спина... Он вспомнил, как была спина – и тут же почувствовал сильную боль, как будто позвонки задними краями уперлись один в другой, как будто надо распрямить позвоночник невозможным образом. Эта спина так не растет...
А в голове проступили картинки с серой землей и травой на ветру, склоны, по которым он поднимался бегом, торопливо, стараясь изо всех сил. Он почувствовал сильное волнение и возбуждение, а потом неназываемое чувство, похожее скорбь, только тише и тоньше, как печаль прощания, как будто душа говорит: "я никогда больше не увижу это", и это чувство было как будто не здесь, а там.
