Текст книги "Человек, которого нет (СИ)"

Итак, как помним, мы договорились, что это – фантастика. И в рамках этой договоренности я пытаюсь правдиво рассказать об этом человеке, вернее – представляю его собственные попытки правдиво рассказать о себе.

А ты, читатель, у тебя своя голова на плечах, сам решишь, чему верить, а что счесть галлюцинацией или злонамеренным обманом.

Итак, я продолжаю.

Представьте себе, что однажды Лу набирается храбрости... Да нет, что уж там, храбрости ему всегда хватало. Он только не верил, что это возможно: прийти к психологу, рассказать об этом – и не быть записанным в психи, и не оказаться втянутым в разговор про эзотерику. Рассказы о том, что так бывает, что есть прошлые жизни и память о них, приносили временное облегчение. Он вполне мог допускать, что так бывает. Вполне возможно. А бывают и сумасшедшие. Как понять, сам ты – действительно не псих? Вот этого-то он как раз и не знал: как понять.

Но все-таки он решился и заговорил об этом со своим терапевтом, назовем ее Анной. Он не сразу отважился признаться в этом... признаться в самом себе. Но когда признался, уже не отступал.

– Пожалуйста, имей в виду, что ты работаешь не с ней. Это я пришел на терапию. Это я твой клиент.

– А в чем разница?

И он затруднялся ответить. В чем может быть разница? Она это она, я это я. Как еще?

Он боялся, что это сумасшествие, психическая болезнь. Но когда Алиса сказала, что он не похож на больного – а он мог верить ей, потому что образование у нее было вполне соответствующее, – он как будто испугался еще больше.

– Почему это страшнее? – спросила Анна.

– Ну, если я псих, то это не лечится. А если это просто психологическая защита, значит, ее можно убрать...

Для него это значило "и я умру".

Этот разговор произошел за два года до того, как он позвонил в дверь к М. Вся его тоска и неуверенность, связанные с Вальпараисо, вместе с отчаянием и одиночеством оставались при нем.

С Анной они работали в основном не про это – человеку, который проходит личную терапию, есть о чем поговорить с терапевтом. У Лу тоже было много такого. В конце концов, он жил, жил по-настоящему, здесь и сейчас, и у него хватало проблем. И он много и усердно работал – как в группе, так и на личной терапии. Со временем он понял, что решает ее проблемы, той, которая была здесь раньше. Ее печали и потери, ее боль, ее несчастье, ее детство и ее жизнь – вот о чем он говорил с терапевтом. И боялся, отчаянно боялся, что однажды ее раны будут исцелены – и что тогда? Если он и правда всего лишь ее психологическая защита, то он уже будет не нужен тогда, так? И исчезнет.

Но все не исчезал и не исчезал.

И когда однажды почувствовал, что добрался до своей собственной проблемы, это было потрясающее ощущение. Разница казалась тонюсенькой, как угол в один градус – но на значительном расстоянии приводила к существенным различиям в характере и жизненных подходах. От нее требовалось делать все на отлично, а лучше – просто быть отличницей. Этого было бы достаточно. Впрочем, ей, не удавалось и это. Но он – он должен был быть лучше всех. Не сказать, чтобы он был успешнее, чем она. Но у него была другая задача. Другие проблемы. Она и представить себе не могла то море стыда, в которое он погрузился, добравшись до себя. Ей не было стыдно от своих неудач, ей было печально и одиноко. Он каменел от стыда. И это было как минимум забавно – обнаруживать и сравнивать.

Порой он все-таки возвращался к теме свой двойственности, особенно когда ее проблемы были в целом разрешены, и он остался один на один со своими. Он пытался рассказать о том, что было ему тогда доступно.

– В этой истории есть как будто бы две части... Одна – прекрасная, про счастье, радость, успехи... любовь...

– Ты помнишь, когда и как она очаровалась Вальпараисо? – спрашивала Анна.

И он принимался думать, думать. Как? Когда? Она?.. В самом деле, ведь это могут быть ее фантазии...

И вот он узнал, что есть способ, который помогает поднять «забытую» память, которым работают с тяжелыми травмами, достаточно «протокольный», достаточно «инструментальный» и «технический», но без химических веществ, без внушения, без изменения дыхания. Сейчас не важно, какой именно способ – достаточно того, что Лу он внушал доверие именно своей техничностью и протокольностью. «Настоящий научный метод». Лу предположил, что если «там и тогда» что-то действительно было, если и в самом деле это отрывочки настоящей памяти просачиваются сквозь время и пустоту, то этим способом можно их добыть точно так же, как добывают вытесненные воспоминания травматиков. Или наоборот, с помощью этого метода можно выявить, какие здешние травмы прикрываются такими символическими картинами.

С другой стороны, ему было уже настолько плохо в вынужденном молчании и одиночестве: тоска и неопределенные, бесформенные страхи, отголоски отчаяния и горя душили его, разрывали его тело, причиняя почти физическую боль. Он все больше замыкался и отдалялся от людей – даже от близких. Особенно от близких. Так и происходит с человеком, которому не с кем разделить свое горе, не с кем даже поговорить о нем, обычное дело. Он понимал это, и ему не нравилось то, что с ним происходит, не говоря уже о том, что это было просто тяжело.

Наконец он узнал о способе, который показался ему заслуживающим доверия, нашел специалиста, практикующего в этом подходе, пришел на прием. Я хочу знать, сказал он. Я хочу уже что-нибудь знать наверняка, и мне так тяжело, что почти все равно, в чем я смогу быть уверен. В том ли, что это было на самом деле, или в том, что это игры сознания и бессознательного, психологические защиты, фантазии, глюки... Лишь бы знать определенно. Лишь бы остановить эти качели: я есть – меня нет – я есть – меня нет – а кто я тогда?

Пусть что угодно, лишь бы что-то одно.

Когда-то потом он показал ей записи сессий, которые он прилежно вел. В них он называл ее М. Этот инициал не имел никакого отношения ни к ее фамилии, ни к имени. Почему так, спросила она. Я называю тебя Мелани. Почему? В честь Мелани Кляйн. Но почему? – удивилась она. Он пожал плечами. Тебе идет.

Но позже он думал о ней просто: М. И еще позже усмехался: как у Джеймса Бонда.

Он приходил и садился на стул, М. садилась на стул напротив, брала ручку – такую обыкновенную, которой пишут в тетради. Ручка у нее была белая с синим прозрачным "хвостиком" на конце. Из окна за спиной в синий хвостик попадал свет – получалось, как будто зажигается синяя искра. В первый раз М. случайно взяла эту ручку: просто была ближе. Потом Лу попросил, чтобы была эта ручка. Для него это было как тайная шутка, невинная проказа, намек на фантастический телесериал. Как будто в руках у М. оказалась ультразвуковая отвертка Доктора Кто. Лу и стал называть ее "отверткой". Это было правильно: инструмент. Вскрыть мозг, развинтить каркасы и решетки, извлечь чудо из обыденности, выковырять тайну.

Первые две или три встречи он не записал – потом жалел об этом, но что уж теперь. В дальнейшем он скрупулезно, насколько мог, записывал отчеты: все, что мог вспомнить о происходившем в сессии, все свои ощущения, эмоции, приходившие мысли и возникавшие перед внутренним взором картинки, порой мимолетные и хрупкие, как слюдяные лепестки, порой навязчивые – не отмахнешься, не оттолкнешь... Все, что только мог, он записывал в тот же день или на следующий.

А в первые дни он просто растерялся. Может быть, он и надеялся на то, что его "воспоминания" окажутся подлинными, но уж никак не рассчитывал на это всерьез.

А оно...

Харонавтика: «Так рыцарь узнал бы свой меч»

Сессия N1, 7 ноября 2011

В первый же раз, следя за движущейся перед глазами «отверткой», он увидел что-то такое, чего не ожидал. Она сказала: просто смотри, просто думай про этот город. Что тебе приходит в голову, что ты чувствуешь, что видишь, когда думаешь о нем?

И он видел или не видел солнечный свет, какой бывает над морем, очертания гористой местности вдали... Очень неопределенно, очень смутно. Море – слева.

Он рассказывал М. о том, что ему виделось. Говорил о том, что в детстве здесь с родителями ездил к морю на пригородном поезде, и в том городке, как выходишь с вокзала и поворачиваешь на дорогу, ведущую к морю, море тоже было слева, может быть, это оно и есть. Нет, гор там не было, были высокие дюны, и если смотреть против солнца... Ему было спокойнее, когда он так говорил. В конце концов, он никогда не мечтал обнаружить себя совсем сумасшедшим, вот как положено: с галлюцинациями и бредом.

Смотри еще, говорила М.

Он смотрел, следил за синим огоньком и чувствовал, как кисти рук становятся тяжелыми... Тяжелыми и очень напряженными... И вдруг. Так неожиданно, как подносишь к губам кружку, чтобы глотнуть молока – а там вдруг кефир. Он увидел очень отчетливую картинку, ограниченную, как будто у него там очень маленькое поле зрения, но в этих границах все очень четко: угол стола, коричневый, деревянный; пишущая машинка – голубовато-серая с черными клавишами, в ней заправленный лист, и еще пара листов лежит слева от машинки на столе, наискось, они сдвинуты относительно друг друга. Свет такой, как бывает, когда солнца много и комнату от него прикрывают, у него такой особенный цвет и движение: занавеска слегка колышется от ветра. Свет слева. Он удивился.

Пишущая машинка?

А потом сообразил, что вообще-то да, что же еще? Если начало семидесятых. Ну не компьютер же, в самом деле.

От этого понимания испытал огромное облегчение и радость. Или не от понимания. Просто – радость. Радость от этой картины. Как будто она сама по себе очень дорога сердцу. Как будто все внутри откликается на нее теплом, энергией, светом.

Это была первая картинка, которая не рассеялась при попытке ее рассмотреть. Он все же разглядывал ее торопливо, боясь потерять: клавиши черные, круглые, под ними очень отчетливо был виден механизм, эти черные изогнутые железки, он даже не сразу вспомнил, как они называются. Сколько лет он близко не видел пишущей машинки? Все его клавиатуры за последние лет десять – серые пластиковые кнопочки с красными и черными буквами. Он захотел увидеть клавиши – и смог их увидеть. Они были круглые, черные, на них отчетливо были видны металлические желтые латинские буквы.

От этого разглядывания радость захватила его всего, затопила до самого горла. Он едва смог ее описать, найти слова, чтобы верно передать ее силу и ее смысл. Он говорил: это место моей силы и свободы, это работа, которую я люблю и которая получается, как дышать. Которая имеет смысл.

Потом он нашел еще такие слова: так рыцарь узнал бы свой меч.

Но, еще не успев отдышаться от радости и гордости, царивших в нем, он стал шарить вокруг, ощупывать руками привычную картину мира, искать возможность списать эту картинку на что-то здешнее, точно бывшее. Например, большая комната в институте, с аквариумами, чучелами рыб, столами научных сотрудников, с бородатым ихтиологом, знакомым его матери, который давал поиграть толстую многоцветную шариковую ручку, привезенную из-за границы... Бумажных куколок-принцесс, которых для него вырезали из бумаги мамины коллеги. Там, конечно, кажется, были пишущие машинки, даже и с латиницей, наверное. Он не мог утверждать это с точностью, но хватался за эти воспоминания и держался за них изо всех сил. Он не мог не понимать, что там совсем другой свет – прямой и однозначный электрический свет, и там есть аквариумы, чучела, ручка, принцессы, а пишущая машинка не оттуда.

Но он честно попытался.

Выписки:

"У людей с высокоразвитым интеллектом бывают сколь угодно фантастические и невероятные бредовые идеи. Критическая способность не ликвидируется, а ставится на службу бреду".

К. Ясперс

Записки сумасшедшего: Вопросы языкознания

Когда я в первый раз пришел к М., я захотел увидеть город. Будь с этим желанием, сказала она. Говоря попросту – сиди и желай этот город, желай увидеть его, отдайся своему желанию, дыши... им. Но я не увидел города. Я только почувствовал... свет. Свет был слева, такой, какой бывает над морем – живой, текучий и трепещущий. И его было много, яркого играющего света, но я видел его как будто в маленькое окошко, и больше ничего не мог различить. Края поля зрения были размыты и затемнены. В остальном картинка была точно такой, какими бывают воспоминания: четкой и определенной, и в то же время утекающей, растворяющейся при попытке сосредоточиться на деталях, если не разглядел их когда-то.

Первое, что я сделал – я сказал себе: это было в детстве, здесь, мы ездили на море с мамой, если идти со станции к пляжу, море было слева.

Да, я это помню.

Я был уверен, что видел сейчас совсем другое море, но этого ведь просто не может быть. Так не бывает. Нельзя верить всему, что думаешь.

Больше я ничего не видел про море в тот раз. Только запомнил: оно слева.

Если бы я жил в том городе, окно должно было бы выходить на север.

...

Тот первый сеанс и еще один следующий я не записал сразу, только через пару недель. Очень жалею об этом, потому что невероятно трудно восстанавливать последовательность событий даже по горячим следам. Слишком много эмоций, слишком этот опыт не укладывается в рамки обычных представлений. Теперь я записываю все, что могу вспомнить, каждый раз сразу после работы, и то порой путаюсь и не могу вспомнить, последовательность.

Тогда я был слишком оглушен открывавшимися картинами и тем, что они вообще открываются. Я теперь не вспомню, на каком месте, от какой мысли или картинки я так вцепился в левое плечо и стал его разминать и с силой тереть, и делал это довольно долго. Я чувствовал, что это движение как-то связано с тем, о чем я думал, с городом. И я, конечно, честно попытался найти объяснение в моем здесь-и-сейчас: какую-то травму, переживание, случай – но не смог найти.

У меня осталось не много записей после того сеанса, и не только потому, что память меня подвела. Есть еще одна причина. Многие мысли, которые приходили мне в голову, когда я смотрел на играющий морской свет и на пишущую машинку, и между этими картинами, многие мысли и представления, понимание связей одного с другим, догадки и опасения – они совершенно не укладывались в привычную мне позитивистскую и рациональную картину мира. Кроме того, картинки я мог описать, они имели хоть какую-то определенность и постоянство. Но мысли, мелькающие в голове – как их удержать? Как поверить, что тогда была именно такая мысль, а не то, что додумалось поверх нее после? Как поверить в то, что мне действительно не хватало слов в какой-то момент, и я не мог эти слова вспомнить... Как стал их на ходу изобретать, вполне укладывающиеся в логику русского языка – но не существующие в нем? Я даже не помню, почему я думал об этих страшных вещах и для чего мне понадобились эти слова, но я их думал.

А ведь я даже не произнес их вслух, и как я могу сам себе доказать, что я действительно думал их?

У меня очень много недоверия к себе. Я боюсь придумывать и фантазировать. Речь идет о слишком важных для меня вещах. Речь идет обо мне самом. И я хочу правды, какой бы она ни была, правда мне нужна, а не фантазии о себе, как бы прекрасны они ни были. Честно скажу, не со всякой правдой мне будет легко примириться. Но я, по крайней мере, попытаюсь ее добыть.

И я останавливал полет фантазии, обрывал приходившие в голову связи между картинками в голове и возникавшими мыслями.

Поэтому многое я просто не записал.

Но я записал про одно потерявшееся слово, слово, которое обозначает тех, кто проводит допрос. Я как будто не помнил, как это назвать, я составил слово "пытатель", соответствующее по конструкции словам torturador или torturer. Были и другие составленные на скорую руку слова, но именно это первое поразило меня до глубины души – тем, что оно было абсолютно прямолинейным выражением вкладываемого смысла, но в то же время абсолютно нелепо звучало по-русски.

И оно меня испугало. Оно было настолько страшным, что я так и не смог его произнести. Поэтому у меня нет свидетелей, что я его думал.

Но я знаю.

Этого было уже достаточно для первого раза, и мы закончили.

У меня на губах остался привкус этих страшных слов, а в глазах и в сердце – морской свет и пишущая машинка, и этого хватило, чтобы на какое-то время я перестал сомневаться в том, что я существую на самом деле.

У меня было дело.

У меня была радость.

Я был.

Выписки:

"Для ориентировки в знакомой комнате в темноте мне достаточно дотронуться рукой хотя бы до одного предмета, местоположение которого я помню." Правда, ориентация по памяти рискованна, ведь достаточно кому-то случайно или нарочно переставить предметы в казалось бы знакомой мне комнате, замечал Кант, и он потерян. Cогласно Канту, на помощь тут приходит более надежная форма ориентации по собственному телу: "Однако все же вскоре я буду ориентироваться благодаря одному лишь чувству различия двух своих сторон, левой и правой".

Дина Гусейнова

Неокончательный диагноз: Между Кантом и Саксом

Когда он пытается определить свое местоположение в мире, свое состояние в нем, что может быть ему ориентиром? Мнения, трактовки, объяснения, истолкования и интерпретации – научные или фантастические – других людей? Но даже вооруженные всеми знаниями современной науки (а кто знает, каков действительный объем знаний современной науки!) – они видят только то, что им видно снаружи. Он смотрит изнутри. Они могут предлагать ему свои версии – он не может положиться на их понимание и прозорливость, потому что возможно множество нюансов, которые недоступны их восприятию. И точно так же ему недоступны теоретические – и практические, но внешние по отношению к нему, – знания, которыми владеют они. Кроме того, существуют их собственные ограничения, влияющие на их восприятие.

Однажды он пришел к психиатру и пожаловался на то, что не может относиться к себе иначе чем к мужчине. Думает о себе в мужском роде, ожидает от себя мужских реакций, страдает, что никто другой не видит меня так.

Она сказала: возможно, это климакс.

В тридцать лет – не рановато ли, усомнился он.

Ранний климакс, сказала она.

Многие подобные беседы со специалистами научили его осторожнее принимать их мнения, подобные переставленному стулу: обопрешься на него – и пошел натыкаться на предметы, получая синяки и ссадины в самых чувствительных местах.

Да, только и исключительно на собственное "лево" и "право" он может положиться, их никто не переставит...

Кроме него самого.

Оливер Сакс и Крис Фрит лишили его покоя невинности. Он знает, что его мозг запросто может обманывать его самого, причем не только в случае органических поражений, но и в штатном порядке. Нейрофизиологи рассказывают жуткие вещи, не читайте их на ночь: собственный мозг как безумный диктатор или как тайное правительство и масонский заговор – это пострашнее войны миров и зомби-апокалипсиса. Захватчик уже все захватил и рулит, и даже сейчас, когда вы читаете эти разоблачительные строчки, он влияет на ваше восприятие, внушая вам отнестись к этой информации как к бреду или шутовскому преувеличению...

Да, это шутовское преувеличение. Есть что преувеличивать.

Одним словом, он понимает, что запросто может незаметно для себя поменять местами свое «лево» и «право» и остаться в убеждении, что все в порядке, никаких нарушений восприятия нет. И так, полагаясь на собственное восприятие, он может очень глубоко заблудиться, и только добрый доктор психиатр сможет найти его в этой темной комнате... если повезет.

Выходит, все же ему нужны внешние ориентиры, чтобы проверять свои. И хорошо бы ему иметь не только подтверждающие ориентиры. В данном случае все они не подкреплены так называемыми научными данными, что также имеет для него большое значение. В шаманской картине мира переселение душ возможно, но... Хорошо бы ему внимательно рассматривать и аргументы противоположной стороны. Ведь и в самом деле бывает ранний климакс, вот в чем дело. Вот в чем беда. Бывает ранний климакс, шизофрения, расстройство множественной личности, субличности, анимус и анима, психологические защиты, неведомая научная ерунда, равно как бывает потеря и возвращение души, одержимость духами и неведомая ненаучная ерунда – и давайте проголосуем, на что это больше похоже. Наверное, результат голосования будет сильно зависеть от состава комиссии.

А ведь бывает и просто неправильная интерпретация. А еще – слепые пятна. Наше представление о себе самих так ограничено и искажено, что опускаются руки – невозможно добраться до окончательной истины о себе самом. Вот, например, самое элементарное: я всегда считал, что у меня очень мягкий, податливый характер, что я очень тихий и мирный. Я по-прежнему себя таковым считаю, но уже гораздо реже делюсь своим мнением с друзьями. И лучше, чтобы они сидели. И не пили воду, и не жевали в этот момент.

Что делать, куда бежать? Как доверять себе? Как не доверять себе? Как найти ту золотую середину, которая не обязательно является средним арифметическим? Кто бы подсказал формулу, по которой вычислять...

Кто же наш герой? Сумасшедшая дама средних лет, когда-то не сумевшая смириться с потерей любимого мужа, или... кто-то еще? А так вообще бывает? Ученые говорят, что не бывает, и очень язвительно комментируют проявления мракобесия и отсталости. Что он сам думает по этому поводу?

Долгие бесплодные размышления и скромные познания в психологии привели меня к одной мысли, по отточенности формулировки и широте охвата жизненных ситуаций претендующей на звание афоризма:

Нельзя же верить всему, что думаешь.

Он разделяет это убеждение.

Выписки:

«В первый же месяц после переворота в Чили была арестована почти треть всех журналистов. Практически все они, независимо от возраста и пола, были подвергнуты пыткам. Большинство из тех, кого вскоре освободили, оказалось внесено в „черные списки“ и не могло найти не только работу по специальности, но и вообще какую бы то ни было работу. Число журналистов, погибших в ходе переворота или умерших (убитых) затем в тюрьмах и концлагерях хунты, колеблется от 2705 до 2820 человек (часть из них числится до сих пор „пропавшими без вести“)».

Александр Тарасов, «Верите, что можно подружиться с крокодилом?»

Харонавтика : «Я справился?»

Сессия N2, 9 ноября 2012