Текст книги "Человек, которого нет (СИ)"

Автор книги: Аше Гарридо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Г.Б. Бедненко, Греческие Богини, Архетипы женственности

Записки сумасшедшего: Здесь занято

Можно вернуть свою душу. Но мне – мне – себя возвращать некуда. А возвращать ее душу мне... Оно, конечно, «так положено» и «как порядочный», да.

Но я не хочу уходить, и не мне начинать это возвращение. А она не выражает желания вернуться.

Самоубийство? Да, это было бы – для меня, для меня – самоубийством.

Записки сумасшедшего: А больше не знают о нем ничего...

Много лет я ничего не знал о себе.

Только мужской род и оставался опознанным, а больше ничего про меня не было известно.

Не могу сказать, что меня это полностью устраивало, но и выбора у меня не было. Как я мог что-то узнать о себе? Я имел самое поверхностное представление о транссексуальности, знал, что она может проявиться и в зрелом возрасте, а потому решил, что это оно и есть – проявившаяся в зрелом возрасте транссексуальность. Вопрос о другой личности просто не поднимался. Я чувствовал разницу между нами, но в моей картине мира "прошлая жизнь" и "обмен душами", все такое – не имели места. Ну, максимум – шутка. Или мечтательные беседы ни о чем.

С тех пор прошло уже много лет, и я встречался и разговаривал со многими людьми, имеющими похожую историю, кому-то верил, кому-то не очень. Большинство из них (из тех, кого знаю я) говорят, что помнят о себе странные, "нездешние" вещи с детства. Я ничего такого не помнил, меня и не было тут в ее детстве, чтобы что-то помнить. И когда я здесь появился, я не помнил о себе вообще ничего.

И она ничего такого в себе не замечала.

Кроме того, что я не знал, сколько ложек сахара мне нужно класть в чай, я еще не любил некоторых блюд и фруктов, которые обожала она, я не интересовался книгами, которые она любила. Я пытался читать – но откладывал книгу на первых же страницах, мне было скучно.

Нет, с фруктами дело такое – могло разладиться что-то в организме, и он перестал принимать то, что раньше было годным. И книги могут разонравиться со временем. Но как-то все это случилось в одночасье, в те странные две недели, когда я не знал, как мне сидеть на старом табурете. И ведь как раз с тех пор я так сильно отличался от нее. И тоже – в одночасье.

В конце концов, та беда, что лишила ее желания жить, случилась с ней года за три до моего "явления". И накануне того дня, когда я проснулся и не знал, куда себя деть, ничего такого особенного не случилось. Все как обычно.

У меня по-прежнему не было никакого способа узнать о себе что-то конкретное, хотя бы имя. И поэтому я старательно делал вид, что меня это даже не интересует. Ну, как-то так: если какая-то неведомая сила забросила меня сюда, в чужое время, на чужое место – наверное, в этом есть какой-то смысл? Какая-то цель, может быть? Ей и видней, этой силе, что я должен знать для того, чтобы выполнить ее поручение. Забыл – значит, так нужно. Значит, по условию задачи нужно, чтобы я не знал ничего ни о самой задаче, ни о себе, а просто был бы собой и жил бы, как живу, и все. Было бы нужно знать – я бы знал.

Так я думал тогда, верил в это.

Я и сейчас, когда знаю (или думаю, что знаю) немножко больше, склоняюсь к тому, что все в этой истории устроено правильно и как надо. Хотя бывают дни, когда я сожалею о многом и многом времени, потраченном впустую. Наверное, если бы я тогда знал о себе то, что знаю сейчас, я прожил бы эти годы как-то по-другому. Более сильным. Более смелым. Более цельным.

А может быть – совсем наоборот.

Но я ничего о себе не знал, и сил у меня было очень мало. Кроме того, я был очень занят: у меня были серьезные обязательства перед родственниками. Да и способа что-то о себе узнать у меня не было. Какая-нибудь мистика меня бы точно не устроила. А наука могла мне предложить разве что диагноз.

И так прошло много лет, около десяти.

Выписки:

«Для того чтобы жить, человеку нужны воспоминания, как топливо. Все равно какие воспоминания. Дорогие или никчемные, суперважные или нелепые – все они просто топливо... Ненужные, случайные, бросовые, одноразовые – всё сгодится, лишь бы огонь не погас...»

Харуки Мураками

Неокончательный диагноз: От автора

Вот этот человек. Десять лет он живет и не знает, кто он; знает только, что он есть. Этого достаточно ему, чтобы продержаться. Но этого слишком мало, чтобы жить свою жизнь во всей полноте. Однако нужно как-то обходиться. К счастью, ничего не зная о себе, он подхватывает ее практики – она была поэтом, и он пишет стихи. Спустя небольшое время после своего появления здесь он пробует писать и прозу – находит это занятие увлекательным и в увлечении сочиняет роман, для начала, а потом и несколько рассказов. К тому времени в его доме появляются компьютер и интернет, он узнает о существовании литературных сайтов, начинает выкладывать там свои тексты и читать рассказы других авторов. И так однажды он знакомится с женщиной, записавшей его историю. Но они оба еще не знают об этом. Просто зачитываются текстами друг друга, отмечают в них сходства и различия, шутят, что говорят на разных диалектах одного языка, строчат комментарии, поддерживают друг друга в сетевых дискуссиях, на конкурсах соперничают и болеют друг за друга, показывают друг другу новые рассказы, прежде чем выложить на общее обозрение... Читают старое, написанное еще до их знакомства.

Так однажды он прочитал ее повесть – и не смог уснуть в ту ночь. Ничего конкретного. Он никогда не смог бы принять себя за того, кто был героем повести, или принять его за себя: слишком хорош. Но что-то зацепило и не отпускало. Позднее он скажет: как будто возмущение – что этот тип делает в моем пиджаке? И острая, необъяснимая тоска. Ну что ж, он решил, что позавидовал персонажу, да и постарался забыть об этом.

Он часто говорил, отвечая на вопрос, откуда берет свои истории, что их герои сами рассказывают ему, что было, как было, и он не может привнести никакой отсебятины, потому что история – есть, целая и живая, изменить в ней что-то, не разрушив целости и жизни, невозможно. Говорил, что его дело – как можно тщательнее вслушиваться, чтобы все разобрать и передать без потерь и искажений. Что вот такая его работа: не сочинять, а слушать и переводить на язык слов те истории, которые уже где-то есть.

Для него это была метафора. По крайней мере, в гораздо большей степени, чем для нее. По крайней мере, в случае той повести, ей действительно – так она говорила, – нашептали историю – в затылок, как стреляют насмерть, и не увернуться. Как будто взяли и рассказали, не спрашивая согласия, и потребовали записать. Потому она и могла с ними спорить, потому и могла подменить место и время действия, подставить другой финал – было страшно, а отказаться не давали: "и по шее у меня ходил странный сквозняк", рассказывала она потом. Она согласилась записать, но уж как может, не сверх сил. И того достаточно, чтобы считать ее отважной.

Вот как она сама расскажет об этом потом.

" Подсолнух "

Вообще-то у меня был до этого рассказ, в котором дело происходило в какой-то условной латиноамериканской стране, и там была девушка Катерина, и журналист Симон там был, но это была просто мистическая такая страшная детективная история как бы. Очень глупенькая. Очень девчачья. Никакой любви между девушкой и журналистом. Длинный шарф. Все.

Но вот прошло три года или около того, и вдруг.

Сначала был мертвец, упавший с моста.

Мост на самом деле есть, он в нескольких километрах на дороге из нашего города в соседний. Он не слишком высокий, так что с него, в общем, если падать... Но был мертвец, трава и железная дорога (все это там есть, если не в комплекте, то недалеко).

Нет, этот мертвец точно был не реальный. Ну, то есть, я однажды видела реального мертвеца по криминалу возле дома (еще ребенком). Но этот был другой. Очень странно было – мост на самом деле есть, автомобильный, мы под ним сколько раз проезжали... Но "видение" было, как будто там еще под ним, прямо под ним, а не метрах в 200, как на самом деле – железная дорога, и мертвый человек, упавший оттуда на рельсы. И эти рельсы – они от боковой колеи, трава... И я вижу, что из травы высовывается бледная рука. Но человек... может быть, застрелен? Или даже не здесь убит? Крови не очень много, не так, как если с высоты упасть и башка вдребезги...

И рядом со мной кто-то есть. Кто-то – это Моисей потом оказался.

Это "видение" очень стойкое, я до сих пор под тем мостом проезжаю с определенным чувством.

И вот так оно виделось, виделось – сквозь то, что есть здесь на самом деле. И вдруг все это здешнее отдалилось, и со мной заговорили эти люди. Я вдруг поняла, что это почему-то история про Катерину, и что Катерина убегает от какой-то беды.

И что она любит Симона.

И что Симон гей.

Э-э-э, сказал внутренний критик, а ну стопори. Какие еще геи, что ты о них знаешь?!

А ничего, сказала я.

Ну и молчи, сказал Третий голос, свистевший сквозняком, и пиши.

И я стала писать.

В этой истории сразу, очень быстро оформился страх военного переворота. Я сама краешком захватила только одни недоворот 1991 года в Москве. Но тут был совсем другой страх. Он шел из детства, из того, что мне десять лет, я лежу на военной игре в чистом поле и грызу полынь, ожидая "вспышки слева"... И, о нет, еще из более раннего детства...

Я не знаю, как именно получилось, что я этого боюсь. Может быть, важно, что мне в тот день с учетом поясной разницы исполнилось три года. Но я всегда боялась и боюсь до сих пор даже думать и вспоминать – Саньтяго. Вальпараисо. Это для меня крики, а не названия мирных прекрасных городов. Чили – это как вопль просто.

Поэтому я сама не заметила, как город превратился в Барселону (не знаю, почему?), но только не в нашу – с Гауди, домом-шишкой и прочими чудесами, а в Барсину, как она называлась при Гамилькаре еще...

И вот я, двадцатисемилетняя молодая мать, пишу о том, чего вообще не знаю, помещаю этих людей в обстоятельства, которых не знаю, и к тому же отчаянно и нарочно меняю результат на обратный (в тексте у меня мятежников все-таки повыгнали), но я ничего не могу сделать с тем, что погибает главный герой... И только не могу, не могу я убить его так, как мне шептали, и погибает он у меня там от шальной пули, но все же на посту, потому что он там в центре событий...

В этом рассказе были совершенно удивительные, нетипичные для меня тогдашней персонажи – например, знахарка и психолог Уна. Солдат Моисей. Матвей, человек со следами явной промывки мозгов... Сама Катерина, почему-то оказавшаяся чешкой... Симон...

Писать его было для меня, что ходить по льду, да еще и с выкрутасами. Но потребность была очень настоятельная. "Пиши", и все тут.

И я написала.

Так этот рассказ и лежал у меня в папочках, а через пару лет я устроилась на работу в здание с подсолнухом на стене. Точно как в том рассказе.

И я стала чего-то ждать внутренне. Непонятно чего.

Это было вполне производственное здание, подсолнух был совершенно сельскохозяйственный, но все же – абсолютно реальный бронзовый подсолнух. Его при мне привезли и на стену прикрепили (завод был с иголочки, новехонький).

Прошло еще несколько лет с момента появления подсолнуха, и я познакомилась с Лу.

Одна из первых мыслей, когда я узнала о нем немного больше, была: "А вот и геи...".

Да, а потом была еще Прага. И я, впервые в жизни туда попавшая, села в метро.

"Укинчуйте виступ а наступ", – сказал диктор, и у меня оборвалось сердце. – "Дзвери ся зачиняй".

Ну, или как-то так. Видите, я не знаю чешского. Совсем. И дело было не в том, что понять ее было просто, даже если бы он сказал "халимали абубу харабарас" – что еще могут сказать в метро при отправлении поезда? А в том, что я слышала эту фразу раньше. Часто.

Я живу в некрупном городе, и метро у нас нет. Нет его и в соседнем большом городе. Я жила шесть лет в Москве, но слышала-то именно это: фразу на чешском.

Я постаралась как-то забыть об этом.

И только несколько лет спустя погуглила – метро в Праге открыли в начале 70 годов. После 68. Отчасти как бы в виде компенсации.

Что они мне шептали про его смерть? Ох, что шептали. Что бы ни шептали, тут важнее было, что я им сказала – нет, я не могу. Ну не могу и все. Сил не хватит сказать, и слов тоже нету, что хотите делайте, не могу.

Как будто они меня перед дверью держали, откроют – и я все увижу, а я слезами умолила не открывать.

Выписки:

«...Отталкивает неестественное, а в нём не было ничего против природы. Вопреки очевидности, и здравому смыслу, и тому, как это касалось меня лично. Может быть, я никогда до этого не встречала мужчины с таким чувством собственного достоинства. Обычно ведь демонстируется совсем другое... А тут – обаяние, ясное, как летний воздух. Вечный дух июня».

Юлия Сиромолот, «Подсолнух и яблоки»

Записки сумасшедшего: Подсолнух

Однажды я прочитал книгу. К сожалению или к счастью, она мало известна. Как по мне, так это замечательная книга, трогающая до самого сердца и хорошо написанная. Но если бы она была широко известна и популярна, вроде «Гарри Поттера» или «Трех мушкетеров», и если бы мне пришло в голову считать себя героем такой известной книги, вы могли бы совершенно справедливо рассмеяться мне в лицо, или покрутить пальцем у виска, и я бы с вами согласился.

Бог миловал, я оказался героем почти совсем неизвестной книжки, и не книжки даже... Но записанной истории.

Я узнавал себя медленно и трудно, я отказывался верить – не сходству даже, сходства я никакого не видел, – но навязчивому чувству узнавания, тянущей пустоте в груди. Я пришел к своей знакомой, которая тоже читала этот текст, она филолог, литературный редактор, она разбирается в текстах, я спросил ее: "Скажи мне как редактор, найди десять отличий, ну или хотя бы найди три отличия между мной и человеком в этом тексте". Я просил ее найти отличия не потому что мне казалось, что я похож на героя. Я был уверен, что сходства нет. Но не мог отделаться от мысли, что он – это как будто я.

Однажды в юности ей, той, что была здесь раньше, пришлось услышать свою собственную историю, рассказанную ей подругой о третьей подруге, с ее слов. То есть эта третья рассказала второй ту историю, как будто это с ней самой случилось. И пока моя девочка слушала, ей становилось не по себе, потому что ход событий и даже детали были знакомыми, но звучало это со стороны, как чужое. И была растерянность, а потом возмущение: как так? Это же мое! Что-то такое же было и со мной, когда я читал. "Что этот тип делает в моем пиджаке?!"

И я пришел к Стиле и рассказал ей об этом. Мне нужно было, чтобы она назвала отличия, показала мне их. И я убедился бы, что они действительно есть, вполне определенные, решительные. И я бы тогда с облегчением выдохнул: не я. Это было слишком – быть героем того текста. Уж слишком. Я знал, что я – попроще. Но в душе все равно саднило беспокойство. Как будто я услышал свою историю, но... приукрашенной?

И я спросил Стилу: чем я отличаюсь от этого Симона?

Ты теплее, сказала Стила. Живее и теплее.

Мне этого хватило, я готов был схватиться за любую мелочь – и схватился, и успокоился. Но ненадолго. Потому что от этого текста как будто истончилась стена между мной и моей памятью, и какие-то звуки, какие-то краски и чувства как будто стали проникать с той стороны. Это если предположить, что я есть, и моя память есть на самом деле, и я не сочиняю себя, а я есть.

Я даже вспомнил тогда, что я не просто "жила была девочка, оказалась мальчиком". Я вспомнил то странное и страшное ощущение, когда я и это тело были друг другу испуганными незнакомцами. Я согласился признать, что я не всегда был здесь. И это был отчаянный, отважный и безумный шаг.

Потому что до того у меня был паспорт, в котором не про меня была только строчка "пол женский".

Но с этого мгновения все строчки в моем паспорте стали не про меня. И подтвердить свое существование – не кому-то, самому себе подтвердить! – мне стало нечем.

Это было самое долгое и самое кошмарное время для меня, когда я не просто не знал, кто я. Я не знал, есть ли я вообще. Или я – та же самая женщина, которая и жила здесь раньше, но которая сошла с ума и считает себя литературным героем.

Литературный герой казался мне слишком красивым, слишком умным, слишком благородным. Образцово-прекрасным, слишком блестящим, чтобы я мог позволить себе вольготно и радостно успокоиться, считая себя им. Я-то совсем не такой! А он-то! А я-то...

Но душа снова и снова откликалась на это имя, душа рубила с плеча: на самом деле все было не так, на самом деле все закончилось гораздо хуже, на самом деле и цвет волос был совсем не такой, как описано. Я знаю! – твердила душа.

Кончилось тем, что я перекрасил свои (её) прекрасные темно-русые волосы в белый – чтобы соответствовать моему представлению о герое, хотя он был описан в книге темноволосым. Я всегда считал – потому что она всегда считала, что этот цвет ей категорически не идет, – что этот цвет не идет мне. Но я просто понял в один отнюдь не прекрасный день, что если я сегодня же не стану светловолосым – сойду с ума. И я пошел в магазин, прошелся вдоль полок с красками и выбрал наобум что-то более-менее подходящее, просто по картинке на коробке.

Потом я стоял перед зеркалом, смотрел на еще влажные обесцвеченные волосы и считал себя самым красивым человеком на свете, так мне нравилось на это смотреть. Это было... уютно. Вот теперь мне было спокойно и совсем не страшно смотреть на себя в зеркало. Хоть что-то во мне было мое.

Но ужас неизвестности отступил совсем ненадолго. Я все еще не знал, существую ли я на самом деле.

Я не сомневался в том, что я – настоящий я. Никем, кроме себя, я и быть не могу и не мог. Я не могу быть вами, я не могу быть Васей, Машей, кем-то еще. Конечно, поскольку я как-то существую, образуются приметы и следы моего существования. Поскольку я люблю чем-то заниматься, что-то делать, остаются следы моей деятельности, вполне материальные следы. Я настоящий кто-то, это бесспорно.

Но если я еще говорю, что я не просто кто-то, а кто-то определенный – здесь уже возникает тонкий момент: я, конечно, настоящий я. Но являюсь ли я тем самым конкретным кем-то?

Имею ли я право называться тем именем, которым называюсь? То есть не просто таким же, не просто общедоступным именем из святцев – а именем этого конкретного человека?

Имею ли я право называться этим человеком, присвоив его счастье и его боль, его победы и его потери, его смерть, его дело, его гордость и его слабость?

У меня не было ответа на этот вопрос. И так прошло еще около десяти лет.

Неокончательный диагноз: Где-то есть город

Фотографии этого города всегда казались ему окнами – неплотно прикрытыми окнами, как будто находишься где-то на очень высоком этаже, и если неосторожно наклониться, высунувшись в окно – можно выпасть из него.

Вот так же у Лу кружилась голова, когда он смотрел на город через эти фотографии, множество их он перелистал на мониторе. Целенаправленно отыскивая в поисковиках или совсем случайно натыкаясь во френдленте – он узнавал этот город сразу, не путая с похожими. Совсем похожих нет, однако некоторые уголки других городов... могут напоминать. Но от них не кружится голова, от них никогда не кружится голова. Разве только на миг, если зацепить картинку краем глаза, вздрагиваешь – не он ли? Но стоит сфокусировать взгляд, волнение рассеивается: не он, безразлично.

Как будто с этим городом связана история. Может быть, целая жизнь. Или даже смерть.

У города есть имя: Вальпараисо.

Выписки:

"– Бытие это связность всех видов реальности: физической, социальной и виртуальной. К бытию относят то, что можно потрогать, увидеть, или как-то с этим взаимодействовать. Бытие завязано на человека, поскольку лишь он осознает, что с чем-то взаимодействует. Кажется, вы не склонны вникать в такие абстракции. Я прав?

– Честно говоря, да, я не склонен, – подтвердил майор.

– В таком случае, – сказал Гюискар, – вот вам простой пример. Когда я был в одиночной трансантарктической экспедиции, вопрос о бытии вселенной стал жизненно важным. Я находился среди белой холодной пустыни, под незаходящим солнцем, день за днем, и неделю за неделей. Можно было подумать, что я уже на той стороне Стикса, где время ничего не значит, и движение никуда не приводит. Но я заранее знал о такой проблеме, поэтому позаботился о психологической защите. Я все время держал под рукой простой блокнот и ручку, и записывал все приметы, встречавшиеся на пути, с указанием даты и времени. Каждый раз на отдыхе я листал блокнот, и убеждался, что нахожусь в бытии, взаимодействую с объективной реальностью, и продвигаюсь в некотором направлении. Попробуйте угадать: какой был самый страшный сон за три месяца этой экспедиции?

Отто Турофф задумался буквально на три секунды, и брякнул:

– Вам приснилось, что вы потеряли этот блокнот-дневник!

– Браво! Почти в точку. Мне приснилось, что в блокноте исчезли все записи. Я листаю страницы, а все они чистые. Я утратил историю своего взаимодействия с реальностью, следовательно, я стал никем и ничем, провалился в небытие. Жуть, верно?

– Да, пожалуй, – согласился майор."

Розов. " Золотая жаба Меровингов "

Записки сумасшедшего: Я это моя история

Совсем не сразу я понял и сформулировал, что мужской род связан с другой историей, что я не просто «он», а вполне определенный человек. Я есть я, этот определенный человек... или меня нет вообще.

О ней здесь речи уже не было.

Меня не интересовало, что здесь останется, если не будет меня. Я мог бы дополнить лукрециево "где есть я, там нет смерти, где есть смерть – нет меня". Я сказал бы: где нет меня, там смерть. И что мне за дело до того, что есть, когда нет меня? Это точно не мои проблемы.

Я, кстати, довольно часто пытался себя здесь аннулировать, и у меня находились вполне весомые причины для этого. Меня нет, я муляж, симуляция личности, психологическая защита. Меня нет, потому что тот, чьим именем я называюсь, слишком хорош, не по Сеньке шапка. Меня нет, потому что так не бывает.

Упорство, с которым я этим занимался, меня самого поражает.

Не то чтобы "если я не тот человек, то кто же я?", а с размаху – "я тот человек или меня нет" и даже "я тот человек, но меня нет".

Гораздо позже я смог понять, по крайней мере – довольно уверенно предположить, с чем это связано. Но об этом я потом расскажу.

Однажды, несколько лет назад, я записал в своем дневнике такое:

"Сегодня я утром проснулся и думал о том, каково это – требовать от людей, чтобы они видели то, чего нет.

Видеть меня, мужчину.

Как же так, разве меня нет? Я же есть. А есть ли я на самом деле? А вдруг я просто хитро выстроенная психологическая защита?

Эти мысли побежали по очередному кругу, причиняя мне тоскливое и безнадежное страдание.

Я думал: одни говорят – женщина как женщина, только не в своем уме.

Другие в это же время говорят – как можно тебя не замечать?

Кто же прав? Те, кто видит очевидное, или те, кто не видит его? И что здесь является очевидным?

Я думал и думал, страдал и страдал, и постепенно приходил к выводу, что я зря тревожу людей, надо бы уже смириться с действительностью и принести свои извинения всем, кого я ввел в заблуждение...

И завел свою мантру "меня нет". И стал поочередно и методично перечислять всё, чего нет. Отказывался от себя последовательно и в деталях. Начал с грамматического рода, в котором я говорю о себе, продолжил характером, перешел к достижениям. С человеческими качествами трудностей не возникло. Умный я или умная я, добрый или добрая, сильный или слабый, или я сильная и слабая, с этим оказалось очень просто разобраться: поменять родовые окончания у прилагательных. Хотя оттенок фальши все равно присутствовал: я смутно чувствую, что женщина умна иным образом, чем умен мужчина, что доброту они чувствуют по-разному, к силе и слабости относятся не одинаково. И все-таки это было выполнимо. Переписать на нее результаты моей деятельности оказалось еще проще: сделал ты дело или сделала – результат уже является фактом. В каком-то смысле, он лежит отдельно, и он рода не имеет. Полученное образование остается образованием, выращенный сад – садом, написанная книга так же шелестит страницами. Зачет.

Я аккуратно переводил все от себя к ней, одно за другим. Все, совершенное мной здесь, на ее территории, приписывалось ей без ощутимых помех. Но, покончив со здешними достижениями и провалами, я вспомнил, что есть еще кое-что. То, что принадлежит только мне, а ей не принадлежит. Но раз меня нет, оно не принадлежит и мне. Моя история. Моя жизнь когда-то давно. Этого просто не было никогда, не было совсем, раз не было меня.

Даже вспоминать об этом нелегко. Как я думал об этом и не исчез насовсем?

Я думал: меня же нет и не было никогда. Это все выдумки. Человеческий разум и не такое может изобрести. Защиты, психологические защиты. Меня нет. Я отказался от себя и

отказался от Вальпараисо.

И перестал дышать.

Я лежал и не дышал. Чистая правда: лежу и не дышу, и как будто не собираюсь. И меня это не беспокоит. Я и шевелиться не могу – да и не хочу, собственно, даже не то чтобы не хочу, а мне как-то незачем.

И вот я так лежу, не дышу, не шевелюсь и сердце внутри как нечто постороннее, потому что шевелится, бьется – и это любопытно, но только самую малость.

Это, конечно, на самом деле продолжалось считанные мгновения. Но для меня-то время как будто остановилось.

Тот, кого я люблю, проснулся и спросил: эй, ты чего? что с тобой?

И я вдохнул, как будто очнувшись.

Я не знаю, что все это значит.

Но я решил: может быть, меня и нет, но Вальпараисо точно есть. И я там точно был.

Вот я сейчас написал это, сижу и смеюсь. И дышу-дышу. Как будто получил помилование".

Но на следующий день я снова думал, что это все неправда.

Неокончательный диагноз: Смена точки сборки

А теперь совершим еще одно действие.

Представим себе, что этот человек существовал на самом деле – сначала когда-то, лет сорок назад, а потом снова – уже сейчас. И если бы это его странное существование было для него непрерывным, то как бы он чувствовал себя?

Предположим, он участвовал в некоторых событиях там и тогда, и в результате этих событий, как я уже упоминал, попал в руки врагов – и его допрашивали, долго и со знанием дела. А он сопротивлялся, как мог, а мог он, по всему выходит, много. И в результате попыток добиться от него информации его очень сильно испортили. Практически невосстановимо. То есть, он там умер от пыток. Хотя, может быть, его застрелили, после того как он свел себя с ума, лишил себя доступа к своей памяти и стал для них бесполезен. Так или иначе, он сначала был истерзан пытками, лишился памяти и сознания, а потом был убит.

И вот, если бы в результате описанного в предисловии обмена он снова оказался живым, как бы он себя чувствовал?

Давайте попробуем посмотреть на эту историю с такой точки.

Выписки:

"Я слишком большой скептик, чтобы отрицать возможность чего бы то ни было".

Томас Генри Гексли

Записки сумасшедшего: Милые кости

Однажды мне приснился страшный сон.

Как будто я подхожу к дому (а место вокруг было мне совсем незнакомое, слева передо мной была большая голубятня, а прямо за ней во всю ширину – большой овраг и за ним поднимающийся по склону лес) и вижу, что некий страшный человек запаковывает в пластиковый прозрачный мешок девушку. Это как будто бы мой, то есть ее, сосед по дому, про которого говорили, что он "ненормальный", что у него "справка". Он бросает мешок с девушкой перед голубятней и уходит за топором. Я подбегаю и вижу, что девушка плачет внутри мешка и тело ее покрыто ранами. Я выхватываю ее – она как будто завернута в несколько слоев пленки, но я срываю только верхний, хватаю ее и бегу через овраг к лесу, уверенный, что там маньяк нас не догонит и не найдет. Далеко в лесу я останавливаюсь, чтобы распутать девушку и освободить ее от мешков. И вижу, что несу в руках прозрачный сверток с человеческими ребрами, на которых осталось немного окровавленной плоти, разделенными и аккуратно сложенными одно к другому. Небольшой такой сверток, с десяток ребер. И я понимаю, что смог унести только часть девушки, расчлененной маньяком. Тогда я думаю, что надо отнести сверток в милицию, чтобы они нашли маньяка, чтобы он больше никого не убивал. И долго иду туда по городу, и никак не могу найти. И встречаю знакомую. Она чего-то от меня хочет, какой-то помощи, но я не могу ей помочь: мне надо отнести в милицию ребра, спрятанные в рюкзаке.

Я несколько раз просыпался, когда звенел будильник и когда мой любимый обнимал меня.

Но я засыпал снова – и снова нес окровавленные ребра в рюкзаке, и никак не мог дойти до милиции: то проходил мимо, то не решался войти в дверцу – железную, в желтой оштукатуренной стене. И опять оказывался там, где та женщина что-то от меня хочет, и отказывался ей помочь, а она сердилась. И наконец я рассказал ей про ребра и показал сверток. И заплакал, а она обняла меня.

Потом я лежал и думал, что бы мог означать этот сон? Я стал думать, что есть очевидный ответ: этот маньяк – мое безумие, моя фантазия о Вальпараисо, которая убивает и расчленяет мой разум, вот уже совсем немного осталось – эти ребра, сохранилась хоть какая-то критика и понимание, что что-то не так.

Но когда правильно понимаешь, о чем сон, наступает такое тихое, но очень ясно ощутимое состояние, как будто ключ подошел к замку – и чик-трак, что-то провернулось внутри и сошлось. Дыхание становится широким, тело – спокойным и сильным, наступает внутреннее согласие.

А тут вообще ничего не шевельнулось. Ни согласия нет, ни несогласия. Вроде бы формально, по науке, оно должно быть правильно – а как будто ко мне не имеет отношения. Я стал говорить, что это странно, потому что смысл такой простой и на поверхности лежит, почему же так безразлично? И тут оно немножечко довернулось, на малюсенькую долю градуса – и вдруг сразу как будто перевернулось на все триста шестьдесят.

Я подумал, что девушка в мешке – моя душа, моя память; и маньяк, убивающий ее – то, что я сделал с собой, чтобы не быть. А теперь я смог вырвать из забвения совсем малую часть разрозненных воспоминаний...

И тут случился чик-трак.

Сейчас, когда я это записываю, на глаза наворачиваются слезы к себе самому, несущему разобранные, бесполезные ребра своей души куда-то – куда?

Это я никак не доберусь туда, где смогу... что? Получить помощь? Найти защиту?

Никак не доберусь туда, куда должен добраться.

И больше я ничего не знаю об этом.

От автора

На самом деле эта запись из дневника должна бы появиться в другом месте. Там, где герой уже гораздо больше знает о себе благодаря достижениям современной психологической науки и техники: «смог вырвать из забвения совсем малую часть разрозненных воспоминаний». Но так же как трудно ему приближаться к тем страшным местам, так же трудно и мне. И вот, чтобы не было соблазна совсем уклониться от исполнения долга перед своим героем, я помещаю здесь, не по порядку, запись сна, случившегося позже. Теперь уж придется как-то его объяснить и ради этого – рассказать все.