Текст книги "Человек, которого нет (СИ)"
Автор книги: Аше Гарридо
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
А что повесть написали... Кто ж мог знать, что Катерина меня не забудет? Я на это не рассчитывал, да и не мечтал об этом. И незабудки мои не про нее.
Записки сумасшедшего: Анекдот про Луну
Есть еще анекдот такой. Там так: в дверь звонят, хозяин открывает, а там стоит такой – в сером плаще, в шляпе и в темных очках, я, говорит, вас видел на Луне. А хозяин ему в ответ: а я вас видел на... В общем, там, куда обычно с таким предлогом посылают. И когда мне говорили, что меня видели в прошлой жизни, и я там был кем-то таким и эдаким, мне всегда этот анекдот вспоминался: а я вас видел на Луне. Ну-ну.
Но в том и беда. Или я есть – и тогда как я могу отрицать возможность встречи с Гарри Поттером? Или Гарри – литературный герой, его не существует, и тогда я должен признать, что меня тоже нет.
Так я себя и отрицал, для собственного спокойствия.
Харонавтика: «Прокатиться на карусели»
С ессия N4, 30 ноября 2012
После предыдущей сессии, когда он то и дело пытался упасть со стула, М. предложила ему сидеть на диване. "Если что, я тебя удержу, но лучше не отвлекаться на это". Он сказал, что вряд ли упадет на самом деле: он в сознании и контролирует себя, но...
И согласился пересесть на диван.
Едва он сел, накатил ужас.
Он сказал об этом, и М. предложила оставаться с ужасом.
У него почти сразу начала кружиться голова, повело вправо – быстро и неодолимо, как в обморок.
И ощущение близкой "отключки", знакомое ему по предыдущим сессиям, тоже навалилось – пустотой, ватой в колодце.
Они снова и снова возвращались в эту пустоту, и когда М. спрашивала, как ему, он отвечал: хорошо. Это действительно было облегчением по сравнению с ужасом, который охватил его в начале. Он собирался и готовился к погружению в кошмар – а тут всего лишь голова тяжелеет, кружится, и падаешь вбок. Куда как хорошо.
Он собирался в этот раз взглянуть попристальнее на то, что называл про себя "креслом стоматолога", убедиться, что это оно и есть. Но было только головокружение, только падение вправо, по спирали. Два, три, четыре...
М. спросила: как на карусели?
Ком в груди, примерно там, где захватывает дух, когда летишь на качелях, и вдруг отчаянная зевота. Мозгу понадобился дополнительный кислород? Он вспомнил старую карусель с длинными цепями в парке возле ее дома, и как ее вдруг стало укачивать на каруселях и пароходах, когда ей было немного больше десяти, а до того такого не было... Он стал думать, чем еще можно объяснить это неуправляемое падание головы, может быть, это память о самых первых месяцах жизни, когда она еще не могла держать голову? Это были очень разумные мысли, и одновременно ему стало грустно. На все что угодно может найтись такая карусель, которая объяснит всё непонятное; младенчество, в котором не было слов и понимания происходящего, и потому та память теперь аукается всякими загадочными выкрутасами, и ты как дурак громоздишь рационализации одну на другую, и содержание может быть насквозь фальшивкой, есть только процесс. Реальны ощущения тела, любая трактовка сомнительна. Есть только психологическая защита. Его самого – нет.
И остается только попрощаться со всеми, кто ему дорог, объявить, что он обманывал их, не нарочно, но все же. Заблуждался сам и вводил в заблуждение других. И они с М. скоро размонтируют эту защитную конструкцию, его иллюзорную личность, его самого. И как честный человек он должен согласиться с тем, что его нет, есть только карусель и кресло стоматолога. И надо просто со всеми попрощаться.
Потому что как честный человек и честный исследователь он целиком и полностью поддерживает этот процесс размонтирования. Ему даже вспомнилась умная фраза: "сотрудничает с врачом, а не с болезнью". И скоро его уже не будет.
М. сказала ему потом, гораздо позже, когда они обсуждали результаты их работы, что в тот момент он выглядел лет на семьдесят: состояние кожи, количество и расположение морщин, сероватый цвет лица.
А он думал: зачем ему сокрушаться, как здесь будет, когда не будет его? Как он будет объясняться с друзьями, просить прощения за обман... Это будут не его проблемы, а того, кто тут останется, и друзей. Но больше не его.
И тут он заплакал. И, плача, продолжал думать.
Есть вещи, которые необходимо сделать, если хочешь уважать себя. Они логически вытекают из того, кто ты есть, из того, какой ты. И если он – это он, тот самый Симон из Вальпараисо, он не имеет права оставаться в неправде, оставаться неправдой. Он может быть только настоящим, а ненастоящий, притворный Симон – гнусная фальшивка и Симоном быть не может. "Я просто не могу этим быть". И надо это сделать, размонтировать психологическую защиту, рассеять иллюзию. Необходимо. Только бы поскорее это сделать, выполнить эту работу исчезновения. Не тянуть с этим, потому что это слишком унизительно и мучительно.
Так он плакал какое-то время, думал, молчал, говорил... Он не знает, сколько времени это продолжалось, для него – очень долго.
И вдруг в нем поднялось возмущение: кто это сказал вообще, что он должен? Кто вообще сказал, что он должен это сделать? Он просто так сдаваться не будет. Он сказал: я живой. И улыбнулся так – с клыками. На самом деле он злорадствовал: а не достали.
А вот я. Вот я. Суки.
Я – вот. Живой.
И здесь они остановились в тот день.
Неокончательный диагноз: Если – то
Я – Симон. Я должен исчезнуть.
Как музыкальная тема, эта мысль впервые отчетливо проступила в той сессии, складно и во всю силу. Но была так естественно и надежно вписана в общее течение мыслей, что заметить и выделить ее, еще незнакомую, было совершенно невозможно.
Если я Симон, я не должен быть. Тема замкнута на саму себя.
Я должен исчезнуть, это не обсуждается. Но ведь это справедливо, только если – Симон. Сама настоятельная потребность исчезнуть подтверждает идентичность.
Почему так? Как это устроено?
Они придут к этому – постепенно и еще не скоро. В тот раз они не смогли даже заметить эту мертвую петлю.
Выписки:
"Эльфка вздрогнула, вскинула голову – веки все еще опущены, подчеркнуто четкий, медленный поворот вправо, к Айлэмэ, взмах длиннющих ресниц – и пристальный взгляд огромных темных глаз в упор.
– Пушистая... – губы едва шевелятся, но шепот отчетлив, – кажется, я тебя... Помню..."
Яна Тимкова, «Повесть о каменном хлебе»
Разговоры на полях: Не считается
– Нет, никаких глюков у меня никогда не было.
– Разве?
– Правда. Не было ничего такого. Никаких откровений. Ну как... Один раз за шкаф хватался.
– Это что?
– Знакомый рассказывал про игру, с которой приехал. А там полигон – в лесу какие-то заброшенные строения. Бункер какой-то, что ли. И вот он рассказывает, как антуражно все было, пустые помещения, голые бетонные стены, и дальше – что у них по игре там происходило. А я слушаю внимательно и, конечно, как-то это всё себе представляю. Пустые помещения без окон, голые бетонные стены, дальше не успел... Ну, понимаю, что не очень стою на ногах, и вокруг как будто всё накренилось. За шкаф схватился, застекленный, лицо успел отвернуть. Нет, шкаф в порядке, я по бокам схватился, за стенки. А лицом как раз в стекло бы и пришел. Нет, никаких мыслей, никаких эмоций. Просто вестибулярный аппарат как сбился на пару секунд. Это разве глюк?
– Это не то что "я тебя видел, прекрасный эльф"...
– Ага. На Луне. Так что не было у меня никаких глюков, и никого я с первого взгляда не узнавал и...
А нет, слушай, один был. Давно. Когда я еще только понял, что никакая это не Барселона и год – семьдесят третий. Ну, не знаю, как. Просто вот разговаривали с одним человеком на близкую тему, слово за слово, и мне в голову пришло. Примерное место, примерное время... Так получалось, что конец шестидесятых – начало семидесятых, где-то в Южной Америке.
Я подробности не скажу – это не про меня, это про того человека, и я на него указывать никак не буду. Сам сумасшедший, мне репутации не жалко, но зачем еще кого-то впутывать?
В общем, так или иначе, сопоставил я место и время... Она в начале восьмидесятых достаточно на эту тему прочитала, чтобы я понимал обстановку в целом. И меня аж затошнило. В тех местах, в то время... Знаешь, как бывает, когда очень, очень сильно дверью палец прищемишь, и даже боль какое-то время не чувствуешь, только как будто слегка подташнивает. Вот так...
Спасибо, это пятница была, ночь на субботу. На работу не надо. Я те выходные почти безвылазно за компьютером просидел, шарил по интернету в поисках информации. Почти не спал, почти не ел. Трясло от ярости и от горя. В воскресенье под вечер в рассеянном состоянии стянул с себя джинсы – до этого плотно, впритык сидевшие, – да только после понял, что забыл расстегнуть молнию. И все равно никаких таких глюков. Только одна картинка, единственная, на короткий миг, сама собой.
Помещение с лампой под потолком, я на полу, вижу свои ноги – так, лежу и как будто пытаюсь приподняться на локте. Бетонные стены. Помнишь, я рассказывал тогда, после поезда?
Ну, это и всё. Там одна секунда, вижу ноги и что-то вокруг, брюки серые на мне, не джинсы. Это всё.
Ну и что? Вот у людей бывает!
А это – так. Не считается.
Материальные ценности
Хотя можно было бы назвать еще вот так: Следы материальной культуры
То, что в конечном счете подтверждает существование исчезнувшего народа. Такое доказательство, которое можно руками пощупать, на зуб попробовать. И никак нельзя отменить. Рассказы путешественников отменить можно: мало ли что придумает ушлый малый, чтобы выставиться героем в глазах соседей. Песни сказителей отменить можно: мифы, легенды, сказки и бредни, мало ли что придумает вдохновенный певец, и это еще неизвестно, чем он так вдохновился, чем надышался, чего нанюхался, что пил, что ел – и не со спорыньей ли был тот хлебушек, и был ли он здрав с точки зрения современной психиатрической науки...
Следы материальной культуры так просто со стола не смахнешь. Как минимум надо объяснить, что это такое, для чего предназначено, из чего сделано и как оказалось в культурном слое на такой глубине.
Троя была легендой и вымыслом, пока Шлиман не положил на стол бронзовые мечи и золотые диадемы, серебряные слитки и медные сосуды, серьги и застежки, щиты и светильники...
Песьеглавцы останутся вымыслом, пока не будет найдено... что? Комплект доспехов, включающий шлем, который годится лишь на псиную голову? О, это был бы предмет неоспоримый, неоспоримее только встреча с песьеглавцем нос к носу... При свидетелях. А то если сам-один, то хоть обвстречайся – никто не поверит.
Если всё это было на самом деле – как мне узнать, что я не вымышленный песьеглавец, что я есть, что я – был? Где искать "следы материальной культуры"? Я думал об упоминаниях в каких-нибудь документах, списках пропавших, надписях на могилах... Но могу ли я быть уверен, что с точностью знаю свое имя? И – которое? Симон? Да, на него откликается душа, оно согревает и успокаивает, поддерживает, дает ориентир, когда я теряюсь, оно как ось, вокруг которой выстроен весь я. Но даже если это и есть мое имя – было моим именем тогда, – не факт, что в документах окажется именно оно.
Имя ли это, и если имя – то мое ли?
Остается самое невозможное – остаются предметы и вещи. Честно сказать, мысль о них мне и в голову не приходила. Пока не пришли они сами.
...Они возникают внезапно. Я иду не за ними. Я иду искать что-нибудь чувственное и событийное – и вдруг возникает вещь, предмет, объект материальный и почти бытовой... И со всей неотвратимостью материального объекта летит встречь мне, по прямой, в лоб. И невозможно отвертеться от его не то что непридуманности, от его – незадуманности. Я не просто не придумывал, каков этот предмет. Я не задумывал предмета в этом месте, не ждал его и не ожидал. И вдруг он возникает – воспоминание о нем – как картинка в памяти. И предмет оказывается таким... несовременным, не сегодняшним, неожиданным не только самим фактом себя, но и формой себя. Пишущая машинка. Зеленое ветровое стекло. Тонкое гладкое рулевое колесо. Легкий "маслкар" цвета слоновой кости с черной складывающейся крышей. Фетровая прокладка в подтулейном устройстве каски. Деревянная спинка кровати. Острая крахмальная складка скатерти. Серые камни крепостной стены.
Эти доказательства невозможно предъявить кому-то. Они остаются несуществующими. Их доказательную силу нельзя направить наружу.
Но внутри они обладают сокрушительной мощью.
Я собираю их тщательно и бережно, с почтением и восторгом, порой – со страхом.
Я составляю их перечень и описание.
Харонавтика: " Все приморские города похожи..."
Сессия N5, 08 декабря 2012
М. спросила, хочет ли он вернуться к тому, что видел и переживал во время прошлой сессии. Но он не смог вспомнить, что было в прошлый раз.
М. спросила, а он не помнит. Что-то было про карусель, да?
Ну, не помнит, так не помнит, а куда же в этот раз пойдем?
И он сказал: хочу увидеть город. Валь-па-раи-со. И точка. "Знаешь, – сказал он, – такая штука. Когда пытаюсь вспомнить, увидеть из обычного состояния, просто сам себе, вижу фотографии, которых пересмотрел уже множество в интернете. Плоские картинки. Но когда мы работаем, картинки совсем другие. Они объемные, в них есть даль и ощущение простора, протяженности, они не ограничены краями. Как будто можно повернуть голову – и увидеть продолжение, панораму. И я как будто присутствую в них, смотрю изнутри. У меня за спиной что-то есть".
– Видишь сейчас? – спросила М.
– Да.
– Смотри.
Он пытался следить за "отверткой" и одновременно смотреть туда, смотреть на город. Но тут же на ум ему пришли все другие города, втиснутые между горами и морем – виденные на фотографиях и вживую, больше или меньше похожие между собой... Все приморские города похожи между собой, сказал он. Или почти все. Когда он приехал в Ялту, ему показалось, что вот наконец он впервые видит город как он есть, настоящий город, архетип города. Сверху вниз: небо, горы, город, причал, море. А до того он не видел таких городов. Или вот Хибара на Кубе, где она прожила почти год: гора, город, море, но там море обнимает город, а в видениях Вальпараисо – наоборот. Как и должно быть.
Так дальше и было в тот раз: все кувырком. Его носило и бросало из одной реальности в другую, из стороны в сторону, так что он не смог после вспомнить точную последовательность. То Хибара, то Ялта, то приморские города здешней ее родины, где не было гор, но были высокие дюны. И между ними снова и снова – призрак Вальпараисо, которого она не видела никогда.
В те минуты, когда он вспоминал Хибару, где она жила, любила и была любима – он выглядел очень молодо, на тогдашний ее возраст, чуть старше двадцати пяти.
И он все хватался за другие города – реальные и достоверные. Чувствовал сам лихорадочность этих попыток. Как будто пытался убежать от призрака. Как будто пытался ими заслониться от невероятного допущения: что он был в Вальпараисо когда-то, видел этот город лицом к лицу, любил его живым, не на фотографиях.
И неожиданно увидел череду помещений – без окон, с искусственным освещением, с пустыми серыми стенами, с низкими, давящими сводами. Не смог удержать голову – как будто сама собой она упала назад, на спинку стула. Отчетливо ощутил в руках такое... что вот сейчас, одновременно с бессильно откинувшейся головой, руки должны быть подняты вверх, вперед и вверх, и он повис на них... его держат за руки, голова болтается, тело обвисло...
– Покажи, как это, – сказала М., но он не стал. Он испугался, что если начнет двигаться, то ощущения от движения перебьют то едва слышное, что он чувствует сейчас где-то в глубине. Что он придумает и сделает что-то ненастоящее, а подлинное чувствовать перестанет. И эти тихие сигналы потеряют для него достоверность. Он не стал поднимать руки, но сполз так, чтобы тело выпрямилось, опираясь затылком на спинку стула, спиной на край сидения и пятками на пол. Это была правильная поза. В одной из предыдущих сессий он чувствовал, как его ноги безвольно волочатся по полу – поза вернула ему то самое ощущение.
Судя по записям М., в этот момент он снова выглядел на все семьдесят, вплоть до характерных морщин вокруг губ.
Все это было так реально для него, и в то же время – так невероятно, что он стал повторять, как заклинание: не хочу придумывать, не хочу придумывать.
И стал искать в своей "законной" реальной жизни – ее жизни – что-то подходящее: какие-то случаи, моменты, которые могли бы оказаться символически зашифрованы или ассоциативно связаны или как там это все называется... Что-то нашлось, что-то всегда находится. И можно отвернуться от увиденного невероятного, закрыть глаза, повесить бирочку "фантазия", успокоиться и больше туда не смотреть.
Он говорил с горечью: что-то всегда находится, почти подходящее. Но если в этот момент не закрывать глаза, а продолжать рассматривать, за сходством открываются различия. За объяснениями, за успокаивающими совпадениями, за "реальными вещами" оказывается что-то еще, всегда оказывается что-то еще. Это пугает. И это же дает надежду.
В те моменты, когда Вальпараисо прятался за другими городами, он испытывал сильный страх больше никогда не увидеть его так – как будто находится там же, как будто дышит тем же воздухом, освещен тем же светом, что и город. Тосковал, боялся навсегда потерять эту связь. И была страсть, жадность: снова смотреть туда, снова видеть, как будто что-то важное есть там, кроме самого города, неба, склонившегося над ним, моря, прильнувшего к нему.
Почему, спросил себя он, почему его интересует только город? Все остальное – далеко и почти безразлично. Ведь если это было на самом деле – то была целая жизнь, с победами и потерями, с делами и целями, надеждами, идеалами, разочарованиями, событиями, мечтами. С любовью, может быть. И ни следа, ни отзвука. И только от созерцания города он не может и не хочет оторваться. В чем причина? Чем этот город... Может быть, тем, что там его жизнь состоялась, была полна, деятельна, осмысленна, а здесь он мается и мыкается, то и дело теряя себя, не находя силы и надежды, чтобы жить по-настоящему?
И пока он думал о том, как жил в Вальпараисо, его вид снова изменился, ему стало как будто лет тридцать или тридцать пять, и он сначала очень тосковал и горевал, приходил в отчаяние. И хотел удержать эту связь, этот источник силы. А потом все взбаламученное улеглось, и он сказал, что хочет и то, и это, и здесь – и там, обязательно. Все это принадлежит ему, все это в его силах. И выпрямился, вытянулся, развернулся, стал очень твердый, такой, как надо.
И тут он вспомнил, где оказался в прошлый раз, и как собирался перестать быть, как готовился прощаться со всеми. Он сказал: "Это была не лучшая идея. Не представляю, как можно меня отменить, когда я такой живой".
Выписки:
"Наконец он успокоил себя тем, что «схематизм рассудка», вероятно, «навсегда останется скрытым в глубинах нашего мозга», коего «истинное хитроумное устройство едва ли нам удастся выведать у природы и рассмотреть в неприкрытом виде собственными глазами».
Рихард Д. Прехт, «Я – это я? И если да, то насколько?», глава о Канте
In treatment : Хочу знать
В те же дни он пришел на очередную встречу со своим психотерапевтом. И он собирается с духом и рассказывает Анне про город, про тонкие штрихи памяти, про счастье и радость, про пишущую машинку на столе и листы бумаги возле нее. Рассказывает, что, кроме светлой и счастливой, есть и вторая часть – страшная, он собирает ее по кусочкам, стараясь избежать интерпретаций. Но, судя по всему, ему придется иметь дело с последствиями пыток. И ему важно говорить об этом со своим терапевтом, которому он доверяет. Он хочет приходить в терапию весь, целиком, не прячась за чужой маской.
И ему нужна работа с травмой.
Он объясняет:
– Я всячески стараюсь воздерживаться, удерживать себя от интерпретаций. Не придумывать ничего. Не сочинять про себя. Просто собираю эти кусочки.
Анна осторожно замечает:
– Наше сочинительство может быть полезным, очень полезным. Для адаптации.
Он резко наклоняется вперед, сложившись пополам – и медленно, раздельно, с прямым взглядом говорит:
– Я. Хочу. Знать.
И с той же силой:
– Я не хочу ничего сочинять, как бы это ни было полезно. Мне не нужна...
– Адаптация?
– Да. Я хочу знать. Это мое. Я хочу знать, как все было. Это важно. Это про меня.
Записки сумасшедшего: Уточнение
Для меня принципиально важно не только то, что я есть.
Но и то, что я был.
Харонавтика: " Остановимся? Нет "
Сессия N6, 30 декабря 2012
Перед началом сессии он заметил, что хочет сегодня увидеть что-нибудь хорошее. Что-нибудь не только про смерть, но и про жизнь, ведь она была. Была работа, были товарищи, друзья. Была машина и чуть больше ста километров от Сантьяго до Вальпо, наверное, он мотался туда-сюда... Было море – и небо в обрамлении горных вершин. Моря он хочет. Радости.
Они начали работать. И...
Столько страха он до сих пор не встречал там.
Бывало и страшнее в других сессиях, и все-таки в этот раз он сильнее чувствовал страх. И думал: "сам не верю, что я себя туда... сам себя туда, прямо сейчас".
В самом начале, сразу – почти в обморок. Он держался, как мог, но полуобморочное накатывало снова и снова, голова кружилась.
Страх казался невыносимым, как будто весь организм сопротивлялся необходимости заглянуть туда.
Он подумал: товарищи держались. Это помогло ему собраться с силами. И хотя больше всего хотелось бежать оттуда, не оглядываясь, он продолжал смотреть, дышать, смотреть. И ничего не видел. Только страх выше головы. Снова и снова смотрел туда и только чувствовал страх.
Это была странная смесь чувств: ужаса, готовности, собранности и обреченности.
В этот раз он даже не пытался найти основания для этих чувств в той реальной жизни, которую знал здесь. Не пытался спрятаться, заслониться этими основаниями, объяснениями – и чувствовал страх так сильно, как никогда прежде. И ничего нового не узнал.
Он попытался объяснить, что вызывает в нем такой страх, какие мысли – и не смог произнести нужные слова. Тогда он попробовал рассказать о книгах, в которых описаны события того времени, сослаться на рассказы свидетелей и жертв. Но ему едва удалось выдавить несколько бессвязных слов. Отчего-то невозможно было сказать прямо: пытки, убийства; книги, в которых собраны свидетельские показания о пытках и убийствах. Он едва смог выговорить: там говорится... о людях, которые были доставлены... на стадион... в казарму "Такна"... На большее его не хватило. Почему-то невозможно было произносить нужные слова, хотя он знал их, чувствовал их губами. От них губы сводило.
Он снова был готов идти туда, но ничего не получалось увидеть и почувствовать, кроме страха, отупения и тяжелой усталости.
– Дыши.
– А?
– Ты перестаешь дышать. Дыши. Встань, подвигайся. Вот так, хорошо. Всё, остановимся?
– Нет.
Досада, его охватила досада: только страх, только эмоции, никакой информации сегодня добыть не удалось, ничего нового. А он хочет знать, он хочет узнавать, он полон интереса, азарта...
Ах, вот он какой! Здравствуй, я, – сказал он с усмешкой. И вдруг почувствовал себя – молодым. Он как будто знал, что он – сильный, умный, красивый, и все у него получается, и все у него хорошо.
– Смотри туда.
И он стал смотреть туда, и ему захотелось раскинуть руки на спинку дивана, и он сделал так, и посидел так, и понял, что левую нужно опустить вниз – так расслабленно, свободно. И так хорошо. И как будто такой простор открылся перед ним, воздух... и над ним – широкое небо, и там, впереди, наверное – море. Он откинул голову на подголовник... то есть, на спинку дивана, и ему было так хорошо и спокойно там, что он попросил: не трогай, я здесь хочу побыть. И правая рука – на спинке второго сиденья, а левая – снаружи. У машины откидывающийся верх. И небо над головой, и ветер.
И он тут же усомнился: ведь он сам в начале сказал, что хочет моря и радости, вот он их себе и придумал... Но он знал, что не придумывал это, он честно бился со страхом, он честно злился на страх и пустоту и так же честно удивился распахнувшемуся простору. Так они и закончили в тот раз: у моря, в машине с откидным верхом. С радостью. Так, как он и хотел: про жизнь.
Харонавтика : " Лобовое стекло "
С ессии N 7-8-9, 19 января – 16 февраля 2013
[Уже достаточно понятно, как проходят сессии – и я позволю себе выбрать из следующих трех только несколько моментов, в которых появляется что-то новое.]
***
...Очень молодой и очень сильный.
С силой ударяет кулаком – за неимением стола, по диванной подушке: надо делать, надо изменять мир, надо делать. Невозможно с этим мириться. Невозможно с этим мириться – повторяет несколько раз, и еще больше оно в его голове и вообще внутри. Очень сильная мысль, сильное чувство. И подступает память: они старались. Была совершенно уникальная ситуация, и были надежды, даже уверенность, по крайней мере – твердая вера в то, что они могут, они смогут это изменить.
И потом он плачет, потому что им не удалось. И столько жертв, столько крови, отчаяния и горя.
***
"...Отдохнул и хватит". Он говорит, что готов снова идти туда, где страшно.
И ничего особенного, просто начинает рассказывать, как после прошлого раза – где чуть ли не главной темой была собственная работа и работа команды, – он сумел закончить книгу и организовать производственный процесс с верстальщиком и художником, легко и как само собой разумеется. А потом почему-то вспоминает, что взял вот купон со скидкой на курсы вождения авто. "Хочу посидеть за рулем, да".
Он говорит это с улыбкой, но, пока произносит это, чувствует, как подкатывают тошнота, обморочная слабость. Он замечает происходящее и приходит понимание: взяли – из-за руля. Привычно отмахивается от мысли, не спешит ей верить. Не может же оно вот так просто и прямо открываться, вспоминаться из ничего, из случайного касания. Он старается отвлечься, продолжает говорить о прошедшей с прошлого раза неделе – но мысль возвращается, и с ней тошнота, слабость, головокружение. Он замечает, что вцепился пальцами в обивку дивана, так что пальцам больно. И тогда он сдается и сообщает о происходящем М.
– Посмотришь туда?
"Снаружи люди, какое-то движение, торопливое, беспорядочное.
Передо мной руль. Светлое тонкое рулевое колесо, с такими... маленькими выпуклостями под пальцами.
И лобовое стекло, такое... ну, как лобовое стекло изнутри. Но такое... прямое. Надо мной крыша, она поднята. Выбраться из машины – влево и вверх. Я не смотрю в ту сторону. Не могу смотреть.
Деваться уже некуда.
И много страха. Очень много страха. Уже всё. Вот такой момент: дальше все понятно, что будет, уже без вариантов.
Страх нельзя показывать. Здесь я его чувствую, можно его чувствовать здесь. А там его нельзя".
С этим страхом он остается долго, потрясенный его силой и остротой. Совершенно чистый, животный импульс – убежать.
Потом они заканчивают сессию. М. говорит:
– Мы можем в следующий раз начать с этого места.
И он чувствует, что ему нужно опуститься на пол, свернуться, втянуть голову в плечи, закрыть руками. Он пытается показать М., как это выглядит. Закрывает руками голову, понимает, что надо сложить руки по-другому, не вдоль, а поперек, локтями не вместе, а в противоположные стороны. Это странный и непривычный способ, но именно так ему надо и правильно быть в том моменте.
***
"...Пока я обо всем этом хорошем говорил, дважды у меня перед глазами вставало лобовое стекло, вид изнутри кабины, и наконец я сказал об этом. И сказал, что да, на оставшиеся двадцать минут я готов туда пойти".
Он успел почувствовать, как сильно сжало верх головы и затылок, как тело наполнилось движением: дергаться, выгибаться. Все раздвоилось на здесь и там, сейчас и тогда – и одно отражалось в другом, как будто он, наблюдающий за происходящим, оказался между двух зеркал. Он страшно не хотел смотреть туда, идти в тот момент – и там ему было страшно выйти из машины.
М. повторяла, что он здесь, в безопасности, и может смотреть отсюда туда. И он снова падал туда, и там было страшно. Здесь он боялся и пытался туда не попасть, и там он боялся того, что наступает. Он знал, что это арест, что его вытаскивают из машины, и дальше провал...
И не смог сказать напрямую, смог только выговорить, что не хочет выходить из машины, но "не дадут остаться".
[С ним часто так бывало до того, и будет еще не раз потом: самые страшные вещи оказывались непроизносимыми. Он их чувствовал и знал, но не мог называть.]
Провал... и потом он оказался уже метрах в трех-четырех от машины, увидел, что она действительно светлая – слоновая кость, сливочный... Но крыша темная. Силуэт удивил его: он привык думать о машинах той эпохи как о более квадратных, с тяжелыми широкими мордами. А эта – легкая, даже изящная.
Три или четыре человека в униформе, в касках. Один стоит у открытой дверцы машины и смотрит внутрь, наклонившись, кажется, проверяет под сиденьем, со стороны водителя. С его стороны.
Он говорит: это не карабинеры, это военные.
Ему не видно, что вокруг, что дальше. Как будто там, где машина, и кончается поле зрения. Он знает, что там где-то есть грузовик, это их грузовик, армейский.
Он рассказывает М. о том, что видит, трет руками голову и лицо. Кажется, там его вытащили из машины за волосы, били. Но он не может этого знать точно.
Записки сумасшедшего: Переднее сиденье
Моменты вроде этого обезоруживают меня своей подлинностью.
...Я смотрю на машину, припаркованную в пяти шагах от меня, у тротуара; рядом со мной солдаты, еще один – стоит у открытой дверцы машины и заглядывает внутрь, наклоняется и заглядывает под сиденье.
Я вижу силуэт машины, я вижу униформу солдата и каску на его голове, я вижу сиденье в своей машине – светлое, почти белое. Я вижу его целиком, и со всей спинкой.
Потом, на улице по дороге домой, я обращаю внимание на то, как видно водительское сиденье в открытую переднюю дверцу машины. Спинка наполовину скрыта стойкой корпуса между передней и задней дверцами. И я начинаю сомневаться. Я видел неправильную картинку, на самом деле все выглядит не так. Значит, я придумал, вообразил, бессознательно нарисовал в голове неправильное изображение. И с этой бирочкой откладываю картинку в сторону.
Вторая проблема была с лобовым стеклом. Я видел его изнутри машины, Что оно было по-другому изогнуто и поднято почти вертикально, по сравнению с современными, было принято мной сразу как нечто очевидное и закономерное. Но зеленый отсвет на всем, что я сквозь него видел? И не глухой голубовато-зеленый, а резковатый, жизнерадостный зеленый цвет, как молодая листва. Он сильно отличался от того, что я привык видеть сейчас. Это очень смущало меня, хотя и меньше, чем спинка водительского сиденья. Что ж, я довольно быстро нашел подходящего цвета лобовые стекла на фотографиях машин шестидесятых годов.
