Текст книги "Человек, которого нет (СИ)"

Автор книги: Аше Гарридо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Симон из "Подсолнуха", за которого Лу держался изо всех сил, был журналистом. И Лу рассчитывал – когда допускал реальность этой смутной "памяти", – узнать о своей жизни мирного журналиста, достаточно левого, чтобы попасть под раздачу во время фашистского мятежа. Не более того. Максимум максиморум он ожидал обнаружить, что был социалистом. Но оказаться кем-то, владеющим секретной информацией? Хорошо, и такое может случиться с журналистом в неспокойные времена... Но быть кем-то, кто умеет и способен эту секретную информацию защитить, хотя к нему будут применены "технологические методы"? Какие? Пентотал натрия, другие виды "сыворотки правды"? Что-то еще? Как от этого защититься? Здесь стойкость духа роли не играет. Здесь нужна, наверное, какая-то специальная подготовка, тоже технологическая? Это уже не журналист, это... кто?

И поверх этих растерянных мыслей – испуг. Если это правда, то хотя бы понятно, отчего он не может ни смотреть фильмы, ни даже читать тексты, в которых описывается состояние наркотического опьянения. До головокружения, до замороженного оцепенения, невозможности дышать. Просто читаешь текст без всякой задней мысли, например, "Помутнение" Филипа Дика. Или смотришь фильм – например, "Джиа". И вдруг обнаруживаешь себя глубоко в дурнотном тумане, на дне колодца, плотно набитого серой ватой. Там невозможно быть, невозможно дышать. А ведь никогда ничего не употреблял, даже не пробовал ни разу, и неоткуда знать, как оно, здесь и сейчас, в этой жизни 1963 года рождения.

Записал еще это:

"Страх:

Трудно подобрать слова. Уверенный. Необратимый. Когда знаешь, что не страшно уже не будет. Всё, больше никогда. Когда совершенно ясно, что это уже конец. Уже не пронесет, не повезет. Не выживешь.

Страх чистый, совсем без примесей.

Это ужас?

Дрожь:

Я помню, что у меня начали мелко подергиваться губы, я не знал, что это такое.

Ноги:

Как будто отдельно от меня. Я их чувствую, но не могу ими управлять. Они где-то там, как будто тянутся за мной следом. Волокутся.

Неподвижность:

Лицо тяжелое и налитое, очень большое, как тяжелая подушка. Состояние бесчувственное и безразличное. Я не могу шевелить губами, не могу никакую мимику, я как будто замурован в этом лице, я его не чувствую, оно только большое и тяжелое и неподвижное".

И еще он запомнил крик. Как вдруг вышло из-под контроля лицо. Стало дергаться, сжиматься и как-то беспорядочно двигаться всё. Потом он понял, что сейчас закричит. Сказал об этом М. Она сказала: здесь можно кричать. Но он сам испугался подступавшего крика: неконтролируемого, совершенно звериного, бескрайнего. Сквозь удерживаемый крик поймал понимание: там что-то очень плохое делают с ним.

М. остановила это. Лу, с трудом заставляя себя дышать, сказал: не пойдем туда. М. показала ему стакан с водой, стоящий на столе рядом с ним. Ему не сразу удалось взять стакан. Как будто руки слабые, тяжелые, плохо управляемые. Он обхватил кружку двумя руками, с трудом поднес ко рту.

Почему-то вспомнил где-то прочитанное давно: после пытки электричеством не дают пить воду, опасно. Несколько дней потом пытался найти в интернете причину, не нашел.

После короткой передышки они продолжили работу. И вскоре он сложился, наклонился на колени и покачался так. Без слез, но очевидно и определенно он оплакивал себя.

И вдруг сверху, по спине, прокатилась неожиданная и сильная волна. Спокойствие и уверенность. Ему стало совсем просто и легко. Спокойно и уверенно.

Он записал об этом:

"Не знаю, как это вообще возможно – но, кажется, я справился".

In treatment : На что он опирается

Я сказал Анне:

– Очень страшно думать, что не можешь доверять своим мыслям, своим чувствам. Все что угодно может означать все что угодно. На самом деле может быть все не так. Страшно, когда то, на чем стоит твоя гордость, твое достоинство – может оказаться иллюзией.

Тут она спросила, где эти гордость и достоинство у меня в теле, и я весь распрямился – и заметил, как интересно я распрямляюсь: не за шкирку, не за хребет себя вздергиваю, а от верхней части живота, от той части пресса, изнутри наружу.

Она сказала, что содержательная часть действительно может оказаться фантазией. Но процессуальная часть – в теле, вот она. Она точно есть, больше мы ничего не знаем, ни что ее порождает, ни откуда она берется.

Я согласился: не знаем.

Я сказал про "чувство победителя", которое у меня есть, поверх ужаса.

Важное достижение: после сорока пяти минут переговоров, временами перемежаемых шуточками и смехом (с комментариями про напряжение, которое нарастает), мы все-таки пришли туда, где у меня оцепенение. И я его показал и рассказал, как оно происходит и как мне в нем. Как оно затягивает, засасывает, будто воронка муравьиного льва, все глубже и глубже. Невозможно пошевелиться – телом, невозможно выбраться – душой. И показал, как я все-таки из него себя выдергиваю: на раз-два, по команде самому себе. И я все-таки в конце концов смог сказать "эти суки".

Как будто все это было на самом деле, как будто эта "память" – истинная и настоящая правда про меня.

– Там то, что для меня так важно. То, что я смог. Надеюсь, что смог.

– Там твоя победа?

– Я надеюсь. Я надеюсь.

Выписки:

"Агностицизм по своей сути – это не вера, а метод, в основе которого лежит неукоснительное выполнение одного принципа... Предписываемые им действия можно сформулировать следующим образом: в размышлениях, невзирая на всё прочее, следуй разуму так далеко, как сможешь. И воздерживайся считать бесспорными выводы из размышлений, не получивших или не могущих получить наглядное подтверждение. В этом я полагаю символ веры агностика, и если человек придерживается его твёрдо и неукоснительно, то ему не должно стыдиться встречаться с мирозданием лицом к лицу, что бы ни было уготовано для него в будущем".

Томас Генри Гексли

Неокончательный диагноз: Не так быстро

Наверное, было бы замечательно, если бы прямо с этого момента Лу поверил бы в свои «воспоминания» и спокойно собирал бы информацию, добывая ее из работы с М., из чтения книг и других материалов, посвященных теме переворота в Чили в 1973.

Или наоборот – это было бы верным признаком болезни.

Так или иначе, он не смог поверить раз и насовсем. Он был одержим желанием проверять и перепроверять информацию. И он не стал читать книги – довольно было и того, что сколько-то прочитала она еще в 80-х. Как он мог теперь различать свою память и ее впечатления от прочитанного? Он терпеливо ждал, не появится ли что-то, не укладывающееся в ее представления о происходившем там тогда. И не читал ничего нового. Около полугода не читал ничего на ту тему, которая больше всего его занимала. Потом начал понемногу собирать литературу. Все равно любопытство его одолевало. Когда он видел в своих "воспоминаниях" какой-то предмет, ему хотелось немедленно собрать побольше информации о нем. Это приводило к удивительным открытиям. Но об этом речь еще впереди.

In treatment : Посмотри на меня

Сегодня я сказал терапевту, что понимаю, конечно, ее интерес к той женщине, которая была раньше, но я здесь хотел бы, чтобы мы продолжали говорить обо мне, когда я начинаю рассказывать о своем.

Я понимаю, что она все еще пытается связать концы с концами. Но это... Как бы сказать? Это шнурки от разных ботинок, и пользы от связывания их друг с другом не будет. Те, "ее" шнурки в целом достаточно подвязаны, теперь – мое время.

У меня там есть травма, про которую я и хочу работать.

А не рассказывать, когда и как "она" узнала о существовании Вальпараисо.

Я и не помню... Кажется, у Роландо Карраско упоминается, что переворот начался на флоте. Может быть. Не знаю. Надо добыть книжку и проверить.

На самом деле я всего этого не сказал, я был слишком озадачен происходящим: я говорю о себе, а меня спрашивают о ней.

С другой стороны, я понимаю Анну: она не знает того, что знаю я.

Постепенно...

В общем, я сказал, что готов привести ее к себе той дорогой, которая ей подходит. Но я не уверен, что у меня действительно хватит терпения.

Когда я смогу – не только решусь, но и смогу, – добраться до того, что я пока только очерчиваю, до того ужаса...

Мне тогда понадобится много поддержки. И мой терапевт мне будет очень, очень нужен. Другого я завести не успею. Это дело долгое, контакт, доверие... В то доверие, которое не принимается решением от головы, а вырастает и разворачивается как будто само по себе, из опыта общения и взаимодействия, из опыта прохождения трудных и жестких моментов. У нас было много таких моментов и ситуаций в истории нашей терапии. Мне очень нужна будет моя Анна, когда я смогу добраться туда, где ужас.

Я говорю об этом так, как будто имею право рассчитывать на помощь в этих призрачных трудностях. Насколько же всё изменилось в тот момент, когда я перестал отбрыкиваться, позволил себе признать, что я есть я...

Записки сумасшедшего: Архивы

Моя жизнь очень изменилась с тех пор, как я принял к сведению и стал учитывать реальность своего предыдущего существования. Я не говорю о «прошлой жизни», потому что для меня это все та же самая жизнь и я – тот же самый я. Просто был перерыв, и еще у меня проблемы с памятью. Ну и некоторые другие нюансы надо иметь в виду.

Это был очень неожиданный и нелегкий опыт – вторая сессия с М. Я тогда обнаружил в своей памяти кое-что неожиданное и кое-что пугающее. И я не смог прямо назвать то, что увидел, то, что понял.

"Что-то очень плохое делают со мной".

У этого "очень плохого" есть точное название. Точное, простое, в одно слово. Я не мог ни произнести его вслух, ни написать.

Не говоря уже о том, что – я повторюсь – обо всем этом адски трудно говорить прямо и открыто. То просто "от ума" – я же не сумасшедший, чтобы такое говорить, да? То – так же просто – немеют губы и не поворачивается язык. Медленно, все очень медленно дается.

Ну что же, я не тороплюсь. Друг, имеющий похожие переживания, недавно сказал, что ему устойчивее всего, когда он обретает равновесие между тем опытом и этим.

Я стал думать – а как я?

Пытаюсь разобраться, как устроен мой двухслойный опыт.

Я помню все про нее, этот "архив" мне полностью доступен: события, отношение к ним (тут проступает вторым слоем еще и мое отношение), эмоции – я все это могу вспомнить, пережить заново. О себе же долгое время я вообще ничего не знал, кроме мужского рода. Я пытался жить, ограничившись ее опытом, не заглядывая "за край". Да у меня и оптики такой не было – заглянуть. У меня был только ее опыт и беспамятный я.

Тогда мне было проще всего решить, что раз я не знаю, значит, так и надо.

Она не хотела жить. Она потеряла любимого мужа, потеряла страну, в которой родилась и выросла. Нет, географически она оставалась на том же месте, в том же городе. Но все слишком изменилось, до своей противоположности – и пугало не только своей новизной, но и само по себе. Она думала об избавлении от страданий, но обязательства перед родственниками, которые остались бы в совершенно беспомощном и беззащитном положении в случае ее смерти, были для нее священны. И в то же время она сама чувствовала себя беспомощной и беззащитной перед жизнью, где уж ей было позаботиться о родных? И вот: она нашла способ уйти без физического самоубийства, а ее обязательства перешли ко мне как к ее наследнику.

Сейчас я думаю, если бы мне открыты были мои воспоминания с самого начала – те воспоминания, через которые приходится продираться, чтобы увидеть что-нибудь мирное и радостное, – я бы просто не справился с тем, что мне предстояло здесь. Но, хотя и не осознавал своего состояния, не помнил его причин – я был едва жив и очень слаб. И я был один, в этом смысле – совершенно один. Я ни с кем не смог бы поделиться тем, что мне открывается сейчас, мне не у кого было бы просить помощи и поддержки в тяжелые минуты, когда горе и страх набрасываются и рвут меня на части. Кто мог бы поверить? Даже гендерное "переключение" было сложно объяснить и отстаивать, даже с самыми близкими людьми. Кому и как я смог бы объяснить такое?

Даже себе не мог.

И я стал собирать себя из этой позиции: я – это она же, только он.

Знаете, как это забавно выглядит постфактум: много лет пытаться буквально наощупь определить подходящее количество ложек сахара в чае, каждый раз докладывая по одной, по пол-ложечки, пробуя и оставаясь недовольным; покупать книги, о которых она мечтала, потому что читала взахлеб одолженные у друзей, пролистывать эти книги – и оставлять нетронутыми на книжной полке на годы, потому что совершенно неинтересно и вообще по-дурацки написано; рассказывать о своей любви к яблокам – и не есть их совсем. Но человек способен многого не замечать о себе. Вот я и не замечал. Я даже красил в рыжий ее русые волосы, потому что она так носила. Я делал это, пока однажды не почувствовал, что если сейчас же не стану светловолосым – умру или сойду с ума. Но это было гораздо позже, когда я почти вспомнил, кто я (там же близко меня подкарауливали боль и отчаяние). По крайней мере, на тот момент я уже целый один раз сказал вслух, что я не здешний, не отсюда, не родился здесь в том году, который записан у меня в паспорте.

До того я делал вид, что ничего особенного не произошло, что все остались на своих местах, вот только почему-то стал писать прозу, на которую она никогда не посягала и даже считала это для себя невозможным и неприемлемым, причем начал с романа... И крестился у католиков.

Всякое бывает, и сами по себе эти действия ни о чем не говорят. И то же самое я могу сказать о любом из событий, или признаков, или проявлений того, на что я опираюсь, утверждая свою отличность от нее и свою личность как ту самую, вполне конкретную. Каждое из событий само по себе значит очень мало или вообще ничего. Но все вместе они удивляют и успокаивают меня: я есть, я – это я.

Сейчас, когда я это пишу, я собрал уже много таких примет. И мне весело думать, что любой охотник на привидений или на НЛО может похвастаться гораздо более обширной коллекцией доказательств. Что ж, я начал совсем недавно, сам себе НЛО, сам себе привидение... Сам себе охотник.

Здесь все так туманно, неопределенно и практически недоказуемо.

Но что я могу сказать совершенно точно, так это вот: пока я делал вид, что я не я, и всячески отказывался помнить себя, я был довольно беспомощен в жизни, кое-как справляясь со своими обязательствами и проживая день за днем наугад, без надежд и без надежной опоры. Сейчас, когда я трачу огромное количество сил и энергии на восстановление моей памяти, а она такая, что я очень хорошо понимаю свое прежнее нежелание к ней прикасаться, сейчас, когда кошмары приходят ко мне во сне и наяву – едва уловимой тоской или яростными флэшбэками, – я становлюсь все сильнее и увереннее, все ловчее и удачливее, все крепче и... счастливее. И по тому отклику, который приходит извне, по результатам моих действий из новой позиции, из нового понимания, из признания себя тогдашнего – я вижу, что это не иллюзия. Что я действительно становлюсь крепче и сильнее, возвращая себе потерянную память.

Таким образом, мне становятся доступны уже два «архива». В одном все документы сохранны и содержатся в порядке. Второй пострадал от пожара и наводнения, был неаккуратно перевезен в новое помещение, перепутан, неполон, многие документы невосстановимы, а то, что сохранилось, нуждается в тщательной и трудоемкой реставрации и упорядочивании. Поскольку с первым все в порядке, а второй имеет для меня огромное значение, немудрено, что я больше времени и сил уделяю ему. Для равновесия в «сейчас» я больше опираюсь на «тогда». Посмотрим, как оно будет, когда я с ним разберусь, какое установится равновесие. Но пока, конечно, для меня драгоценна в том архиве каждая размытая или выцветшая строчка, каждый крохотный обрывочек, любой обгорелый листок.

На них записаны страшные вещи, и я ужасаюсь и плачу над ними. Но порой я нахожу между страниц высушенные травинки – белые, выгоревшие на солнце, и лепестки роз, так похожие на хрупкие пыльно-розовые сердца, и поблекшие, но все еще целые незабудки.

Неокончательный диагноз: Необходимое примечание

Здесь важно, я полагаю, внести ясность. В тех отрывках, которые называются "Записки сумасшедшего" и "Неокончательный диагноз", содержатся разнообразные суждения, доводы, умозаключения, предположения, домыслы и выводы, гадания на кофейной гуще, мысли по поводу и прочее в том же духе – Лу и мои.

В отрывках под общим заголовком "Харонавтика" – только и исключительно то, что Лу видел, слышал, чувствовал и понимал во время сессий с М. Без толкований и умозаключений.

Харонавтика: «Страх»

С ессия N3, 18 ноября 2012

На следующую встречу с М. он ехал с готовностью, полный интереса, желания разобраться. Он уже верил. Он еще весьма скептически относился к тому, что происходит. Это было одновременно: вера, скепсис. Непонятно. Ему был интересен сам процесс: как из ничего, из рассеянных мыслей, из старания ничего не придумывать, из опасения, что все-таки придумаешь – вдруг обнаруживаешь себя разглядывающим картинку... совсем другую, чем старался не придумать. Неожиданную. И в голову не пришло бы! Как та пишущая машинка.

Еще удивительнее, когда проявляется едва заметное, но настойчивое ощущение в теле: дергаются губы, немеют ноги, тяжелеет и каменеет лицо. Неожиданно. Непонятно.

Как будто внутри тебя есть какой-то склад, где все это скрыто и замуровано, и ты представления не имеешь, что оттуда вынесут на дневной свет. Невозможно предугадать. Удивительно. Интересно.

Но перед самым началом вдруг все перевернулось. Страх. "Ни за что туда не пойду".

Однако он не изменил решения, и М. начала работу.

Нежелание идти туда росло и крепло. Но он оставался на своем месте на стуле и следил за "отверткой". И в нем поднималась ненависть – много ненависти, много упорства и гордости.

Он очень осторожно рассказывал М. о своих ощущениях. Он стеснялся говорить даже о ненависти, хотя дышал ею. Там, в этих ощущениях, он знал точно и определенно, кого ненавидит, но здесь, сейчас – знал, что всего этого не могло быть на самом деле. Но в том-то и вся штука, что когда он чувствовал свою ненависть, это была именно она. Не мысли о ненависти, не рассуждения, не догадки – чистое чувство в полную силу. Так же и гордость. Так же и упорство: он знал, что ничего они от него не получат, нет, никогда. Но ведь этого не было на самом деле? Кто они? Что хотят получить? От кого?

Он стал думать, как все это можно объяснить с точки зрения привычной, позитивистской и рациональной картины мира, с точки зрения психологии. Например, это могло бы быть символическое отражение пережитых в детстве травм. Существует так много рассказов о вытесненных воспоминаниях. Например, о сексуальном насилии в детстве. Ну и что, что он не помнит об этом: и не должен помнить, в том и фокус. Оно было, но вытеснено в бессознательное и оттуда напоминает о себе такими причудливыми образами. Он стал думать о ее детстве. Вспомнил подвал дома, в котором они жили до ее первого класса, где соседский мальчик Павлик, "плохой" и "хулиган", того же детсадовского возраста или чуть постарше, показывал им с подружкой пипиську. Еще? Еще всех детей во дворе пугали бабаем, живущим в этом подвале. Это были даже не подвалы, а проходы под каждым подъездом, ступенек пять вниз и столько же наверх, пробежать по узкому коридору, где уличный свет доставал почти до середины с обеих сторон. Там постоянно бегали дети с одной стороны двора на другую, а взрослые пугали их бабаем, и никто из детей не знал, что это за бабай такой, вот и не боялись. Лу вспомнил, как она спрыгнула с крыши сарайки или гаража в высокую траву, босиком, а там лежал железный обруч от бочки.

Тогда мама и брала ее с собой в свой научно-исследовательский институт, потому что в садик ребенка с перевязанными ступнями не отправишь. Там было интересно: аквариумы и чучела рыб, модели научных кораблей, картины, микроскопы и бинокуляры, в которые можно было заглядывать, книги с цветными картинками, на которых были изображены радиолярии и "португальские кораблики".

Потом он вспомнил, как в это же здание уже взрослый, после "перестройки", когда многие помещения были сданы в аренду разным не очень крупным коммерческим фирмам, ходил на работу. Вспомнил, что это было лет восемь назад. Вспомнил, что тогда на нем был тот же ремень, который сейчас, и этот ремень подарила сестра. В Харькове. Где он вспомнил, что он не "жила девочка, оказалась мальчиком", а что он кто-то другой, который не был здесь, а потом стал.

И тут же его опять скрутило страхом, ужасом, неотвратимостью.

Он завел руки за спинку стула и накрест схватился за планки. Вжался в спинку, насколько возможно, как будто пытаясь отстраниться от чего-то ужасного, мучительного. Так он сидел, следил глазами за "отверткой", изо всех сил старался не потерять ее, понимал, что находится здесь и сейчас. Но тело как будто было в другом месте и переживало другие события. И он наблюдал за телом, позволяя ему делать то, что оно делает.

Потом тело расслабилось, и он обвис на стуле. Обвис совершенно, не наклонился, а именно обмяк и повис. Но только то, что выше локтей. Он по-прежнему держал руки за спинкой стула. В голове плыл обморочный туман. Он осознавал, что находится здесь, в кабинете М., в безопасности. Но не мог стряхнуть обернувший его морок, цепкий, затягивающий. М. несколько раз окликнула его, он заставил себя пошевелиться и так освободился от наваждения.

Меня пытали, сказал он. В первый раз он смог произнести это слово, с огромным трудом, сквозь невыносимый стыд.

В тот раз они работали еще немного – но там была только глубокая, глухая усталость, и ощущение наступившей передышки. Как будто его на время оставили в покое.

Дальше они в тот раз не пошли.

От М. он поехал на день рождения старого друга. Там было шумно, тесно, радостно, суматошно и очень уютно. Когда он сел за стол, со всеми поздоровавшись и обнявшись, усталость дала о себе знать. С ней накатила тоска. Захотелось согнуться, спрятать лицо, то ли рыдать, то ли кричать. Но постепенно он успокоился.

Неокончательный диагноз: Кресло стоматолога

Он все еще пытался сохранить здравый рассудок. Для этого нужно было найти объяснения загадочным явлениям. Какие-то реальные события, может быть, травматический опыт из раннего детства, что-то, что было «на самом деле», что-то из ее жизни, что он мог бы вспомнить. Например, как он отшатывался от чего-то ужасного, вжимаясь в спинку стула – может быть, это было в кабинете стоматолога? Дети боятся зубных врачей, и несколько десятков лет назад с анестезией было все далеко не так благополучно, как сейчас. Помнишь, как та тетка заехала тебе сверлом в десну? И потом тебя же отругала: «что ты дергаешься, я просто не туда попала!» Это было уже в школе, а что было раньше – ты ведь не помнишь? Могло быть что угодно.

Это правда.

Но представить себе, как эта девочка обвисала в стоматологическом кресле, как будто привязанная, как будто потеряв сознание, он не смог.

Точно так же мысли об ужасном насилии в детстве вызывали озабоченность: "говорят, это случилось почти со всеми, и никто не помнит, значит, надо вспомнить, это ужасно, но хоть что-то объясняет"... И ничего кроме этих мыслей, никакого эмоционального отклика, никаких картинок.

Да, он перенес две операции с наркозом, но он лежал на столе, а не сидел, привязанный к стулу, и никто не требовал от него выдать информацию, которую он не хотел раскрывать, он не испытывал пылающей, ледяной ненависти к врачам, он не собирался бороться с ними, не готовился победить в неравной борьбе, не оплакивал себя и не боялся таким запредельным, невыносимым ужасом.

И теперь, и в дальнейших сессиях с М. он будет упорно задавать себе одни и те же вопросы: чем этот кошмар был в реальной жизни?

In treatment : Ты меня слышишь?

– В этой истории как будто две части, – говорит он Анне. – Одна – прекрасная. Там столько счастья... радость, успех. Гордость. Любовь...

– Ты помнишь, откуда она узнала о Вальпараисо? Когда она очаровалась им?

Он теряется. Пытается сообразить. Она? Очаровалась? Он не может вспомнить, знала ли она вообще толком об этом городе.

– Какое чувство ты испытываешь, когда думаешь о той жизни? – спрашивает Анна в другой раз.

И он снова теряется. Ну... какое... Разные. От блаженства до ужаса, смотря о чем думать. Это ведь – жизнь. Она длинная. Она разная. Бывает всякое. Как можно чувствовать к собственной жизни что-то одно? С другой стороны, если рассматривать "фантазии о той жизни" как метафору, то, наверное, и правда – должно быть какое-то одно чувство. Но у Лу нет одного чувства для той жизни. Как и для этой.

Да, хочет он сказать, в той истории две части, ты слышишь? Одна – о счастье и радости, о вдохновении, об удаче. И вторая – кошмар и ад. И ты мне так нужна, чтобы пройти через него.

Но он еще не может произнести некоторые слова. Думать их уже может, говорить вслух – нет.

В другой раз он рассказывает ей о сессии с М., показывает, как завел руки за спинку стула, как повис... Не говорит, как он сам понимает это, не называет происходящее никак. Только показывает телом и говорит о страхе, об усталости, которые чувствовал потом.

– Ты идентифицируешь это как пытки? – спрашивает Анна.

Он кивает. Он бесконечно благодарен ей за понимание.

– Мы можем работать с этим как с метафорой.

Он соглашается, но этого ему недостаточно. Но он будет снова и снова пытаться получить то, в чем так нуждается.

Лу готов искать "настоящее" происхождение этого кошмара, разбирать и разоблачать его, но не здесь, не у своего терапевта. Для этого есть метод, инструмент, есть М.

Здесь он ищет утешения и сопереживания в этом кошмаре. Так трудно оставаться с ним один на один. Ему нужно место, где можно плакать. Человек, которому можно плакать.

Выписки:

"– Хорошо... – Лави кивнула, – значит, умеешь – хоть немножко... Это и называется – Видеть. Похоже, что ты помнишь все это – значит, тебя там было, и ты можешь это увидеть – если захочешь, если будешь стараться.

– Но разве это... Я же просто представляла...

– Нет, нет, это совсем другое! Знаешь, я вижу в тебе что-то... Знакомое... – Лави помотала головой, – Нет, об этом потом. Сначала просто – посмотри, что я тебе скажу...

Она начала рассказ, и Айлэмэ слушала, затаив дыхание – настолько удивительный, новый мир открывался пред ней! Существа, умевшие видеть другие миры. Помнившие свои предыдущие жизни. Вспоминавшие друг друга. Встречавшие прежних знакомых, друзей, врагов... Существа, которые не просто читали про Арду, про мир Ведьмака – а видели их. Были там. Существа, не имевшие тел – приходящие "на погостить". Существа, от которых приходилось отбиваться. Существа, которых приходилось спасать... И – "Я помню. Я вижу." – когда знаешь и осознаешь себя – себя другого...

– А ты научишь меня? – робко спросила Айлэмэ, когда Лави сделала передышку, – У меня получится – вот так, как у тебя? Может, и правда – я тоже?.."

Яна Тимкова, «Повесть о каменном хлебе»

Записки сумасшедшего: Между психушкой и каменным хлебом

А если я настоящий и не сумасшедший?

Если я такой, то могут быть и другие такие же? Настоящие. Не сумасшедшие.

С ума сойти. Мир взрывается.

Я как-то разговаривал с одним человеком. Это было давно, я тогда совсем немножко стал соображать про себя. Заметил про яблоки и книжки, перестал класть сахар в чай... То есть я уже сообразил, что я – не она. Но кто я – понятия не имел, вообще. Успокаивал себя тем, что если бы было надо – я знал бы. А так мое дело – делать мое дело, быть мной и делать то, что считаю важным и нужным. И какая разница, кем я был и что делал раньше?

Тогда мне не приходила в голову простая мысль...

Что я делал раньше? Наверное, то же самое. Что еще я мог делать? То, что любил. А старая любовь не умирает, правильно? Значит, я и сейчас люблю делать то же самое, а я люблю говорить – вслух и в письменном виде, рассказывать истории, сообщать, излагать, выбирать и правильно составлять слова, сочинять образы и метафоры, убеждать, делиться знаниями и чувствами, увлекать и предостерегать, очаровывать, воодушевлять, заставлять задуматься, подкидывать идеи...

Тогда я не понимал, что если люблю и умею – значит, любил и умел. Могу продолжать этим заниматься – чего же мне еще? Что еще я хочу знать о себе?

Это кажется очевидным теперь, когда я – знаю (насколько возможно назвать это знание знанием). Одно сложилось с другим, как ладонь с ладонью. Не идентичны, но явно одна пара рук. Тогда я не знал.

Делай свое дело, говорил я себе, а остальное приложится, а не приложится – так и обойдешься, лишь бы дело делалось, лишь бы справиться, а ты справишься, ты уже...

А с тем человеком мы познакомились в интернете, оба писатели, оба фантасты, было о чем поговорить. Потом я останавливался у него, когда приезжал в тот город по делам. И мы разговаривали вполне доверительно. Я рассказал о том, что чувствую себя не совсем здешним, как будто я проснулся – и не помню, где был раньше, как был. Человек мне сказал: я тебя знаю. Я тебя видел. Ты высокий, синеглазый, с длинными волосами, развевавшимися на ветру, то ли воин, то ли маг, то ли бард... И таким голосом, что понятно – эльф, не иначе. Впрочем, они там все были эльфы.

Я ничего против эльфов не имею, ей же ей. Да и почем я знаю, эльфы они или кто? И мне ли решать, кто тут настоящий, а кто "заигрался"? Мне бы с собой разобраться.

Только я-то не эльф. Точно не эльф. Это я всегда знал. Я вообще человек обычный, обыкновенный. Может, не глупый и довольно симпатичный, но никаких пронзительных взглядов и полетов среди звезд... или что там положено?

Че-ло-век.

Обычный.

Я знаю.

Потом я еще встречал таких – которые были кем-то раньше. Несколько экземпляров Гарри Поттера, например. Пару-тройку Феаноров. И еще кое-кого.

Просто так уж не везло: если встречу кого, так оказывается или эльф какой непростой могучий, или владыка другого мира, или Гарри.

И мне от этого делалось так неуютно, что хоть все бросай и... И что? Считать себя обратно ею? Не выйдет. Этот шалтай-болтай уже не соберется в скорлупу, и вся королевская рать его туда не затолкает. Совсем отказаться от того, что я есть, я уже не мог. Но и всерьез утверждать что я есть – в такой компании – невозможно. Как в том стареньком анекдоте про психбольницу. А главврач и говорит: не верьте им, не верьте, Наполеон – это я!

Оставалось только замереть в неудобной позе: я вроде бы есть, и вроде бы меня же и нет. Потому что если я есть – то я какой-то гарепотер, извините, а я же не гарепотер, я же просто человек. Не д'Артаньян, не Люк Скайуокер, не Джек Воробей... Я – просто я, человек обыкновенный, не пират, не мушкетер, не герой. Не нуждаюсь в поклонниках и обожателях, так что и загадочность мне ни к чему. Никого не хочу очаровать – кроме как своими текстами, а текстам не нужно притворяться кем-то другим, тексты вот они, есть как есть или нет как нет. Я про себя не сочинял, никакого сходства себе с кем-то замечательным не приписывал, я пытался понять только одно: я есть? – и второе, если можно, хотел бы знать: кто я?