Текст книги "Барышня Эльза"

Автор книги: Артур Шницлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Ведь это же сама судьба! – воскликнул он. – Быть может, это спасение. Не сердись, Касда, что я еще раз… Правда, я знаю, что вчера тебе не повезло.

– Да уж действительно, – вырвалось у Вилли, – действительно не повезло. – Он рассмеялся. – Я проиграл все… и даже немного больше.

И невольно, словно Богнер был непосредственной и единственной причиной его несчастья, он добавил:

– Одиннадцать тысяч, старина, одиннадцать тысяч!

– Черт возьми, это, конечно… Ну и что же ты собираешься?.. – Он умолк. Взгляды их встретились, и лицо Богнера просветлело. – Ты, наверное, пойдешь к своему дяде?

Вилли закусил губы. «Как он назойлив! Бессовестный!» – думал он про себя, еще немного – и он бы сказал это вслух.

– Прости, это меня не касается… Более того, я даже не имею права заговаривать об этом: ведь я в известной степени виноват… да, конечно… Но если бы ты попытался, Касда… Двенадцать тысяч или одиннадцать – твоему дяде совершенно все равно.

– Ты с ума сошел, Богнер. Я не получу ни одиннадцати тысяч, ни двенадцати.

– Но ты же пойдешь к нему, Касда!

– Не знаю…

– Вилли…

– Не знаю, – нетерпеливо повторил он. – Может быть, да. А может быть, и нет… Прощай!

Он отстранил его и побежал вниз по лестнице.

Двенадцать или одиннадцать – совсем это не все равно. Как раз из-за одной тысячи все и может сорваться! А в голове у него гудело и гудело: одиннадцать – двенадцать, одиннадцать – двенадцать, одиннадцать – двенадцать! Впрочем, он решит этот вопрос не раньше, чем предстанет перед дядей. Его решат сами обстоятельства. Во всяком случае, он поступил глупо, что вообще позволил Богнеру задержать себя на лестнице и назвал ему сумму. Какое ему дело до этого человека? Он – его товарищ, да, но настоящими друзьями они никогда не были! Неужели теперь его судьба неразрывно связана с судьбой Богнера? Какая чепуха! Одиннадцать – двенадцать, одиннадцать – двенадцать. Двенадцать, быть может, звучит лучше, чем одиннадцать, быть может, эта цифра принесет ему счастье… Быть может, именно потому, что он попросит двенадцать, произойдет чудо. И всю дорогу от Альзерских казарм до старинного дома в переулке позади собора святого Стефана он раздумывал над тем, попросить у дяди одиннадцать или двенадцать тысяч гульденов – как будто от этого зависела удача, как будто от этого в конце концов зависела его жизнь.

Он позвонил, дверь открыла пожилая женщина, которой он не знал. Вилли назвал свое имя.

Пусть дядя – а он племянник господина Вильрама – простит его: речь идет о чрезвычайных обстоятельствах, и он ни в коем случае не задержит его надолго.

Женщина, сначала весьма сдержанная, удалилась, повернулась удивительно быстро с более приветливым видом, и Вилли – он глубоко вздохнул – был тотчас же пропущен к дяде.

X

Дядя стоял у одного из двух высоких окон. На нем был не халат, похожий на хламиду, в котором Вилли ожидал его увидеть, а хорошо сшитый, но несколько поношенный светлый летний костюм и лакированные полуботинки, утратившие свой глянец. Он приветствовал племянника широким, хотя немного усталым жестом.

– Здравствуй, Вилли. Очень приятно, что ты наконец снова вспомнил о своем старом дяде. Я думал, ты меня уж совсем забыл.

Ответ напрашивался сам собой, и Вилли хотел было сказать, что последнее время дядя не принимал его и не отвечал на его письма, но он предпочел выразиться осторожнее:

– Ты живешь так замкнуто, что я не знал, приятно ли тебе будет меня видеть.

Комната нисколько не изменилась. На письменном столе лежали книги и бумаги, зеленый занавес, закрывавший книжные полки, был наполовину раздвинут, и из-за него виднелось несколько старых кожаных переплетов. Над диваном, как и раньше, висел персидский ковер, на диване лежали маленькие вышитые подушечки. На стене висели две пожелтевшие гравюры, изображавшие итальянские пейзажи, и фамильные портреты в тусклых позолоченных рамах. Портрет сестры по-прежнему стоял на своем месте на письменном столе обратной стороной к Вилли – он узнал его по контурам и рамке.

– Ты не присядешь? – спросил Роберт Вильрам.

Вилли стоял с фуражкой в руке, при сабле, вытянувшись, словно на рапорте. Однако начал он тоном, не слишком соответствовавшим его выправке:

– По правде говоря, милый дядя, я, быть может, не пришел бы и сегодня, если бы не… Одним словом, речь идет об одном очень, очень важном обстоятельстве.

– Что ты говоришь? – заметил Роберт Вильрам дружески, но без особого участия.

– Во всяком случае, очень важном для меня. Одним словом, сразу же скажу начистоту: я сделал глупость, страшную глупость. Я… играл и проиграл больше, чем у меня было.

– Гм, видимо, это даже больше, чем глупость, – сказал дядя.

– Это легкомыслие, – подтвердил Вилли, – непростительное легкомыслие. Я не хочу ничего приукрашивать. Но дело обстоит так: если сегодня к семи часам вечера я не выплачу свой долг, я… я просто… – Он пожал плечами и замолчал, как упрямый ребенок.

Роберт Вильрам сочувственно покачал головой, но не сказал ни слова. Тишина в комнате становилась невыносимой, поэтому Вилли заговорил опять. Он торопливо рассказал о всем пережитом вчера. Он поехал в Баден, чтобы навестить больного товарища, но встретился там с другими офицерами, добрыми знакомыми, они и уговорили его сыграть партию в карты. Сначала все было вполне добропорядочно, а потом постепенно начался дикий азарт, и он уже ничего не мог поделать. Партнеров он лучше называть не будет, за исключением одного, того, кому он задолжал. Это некий господин Шнабель, крупный коммерсант, южноамериканский консул, который, к несчастью, завтра утром отправляется в Америку. В случае если долг не будет уплачен до вечера, он грозится сообщить полковому командиру.

– Ты понимаешь, дядя, что это значит, – заключил Вилли и вдруг бессильно опустился на диван.

Дядя, глядя на стену поверх Вилли, по-прежнему ласково спросил:

– О какой же сумме, в сущности, идет речь?

Вилли снова заколебался. Сначала он все-таки хотел прибавить тысячу гульденов для Богнера, но потом вдруг подумал, что именно этот маленький привесок может погубить все дело, и поэтому назвал лишь ту сумму, которую был должен сам.

– Одиннадцать тысяч гульденов, – повторил Роберт Вильрам, покачав головой, и в голосе его прозвучало чуть ли не восхищение.

– Я знаю, – быстро заговорил Вилли, – это целое небольшое состояние. И я вовсе не собираюсь оправдываться. Это было низкое легкомыслие, но, мне кажется, первое в моей жизни и уж конечно последнее. И я не могу сделать ничего другого, как поклясться тебе, дядя, что я до смерти больше никогда не притронусь к картам, что суровой и примерной жизнью я постараюсь доказать тебе свою вечную благодарность, что я готов… что я торжественно обещаю раз и навсегда отказаться от всех претензий, которые могли бы возникнуть из нашего родства, если только ты на этот раз… ты на этот раз, дядя…

Если до сих пор Роберт Вильрам не проявлял видимого беспокойства, то теперь он заметно заволновался. Сначала, как бы обороняясь, он поднял одну руку, затем другую, словно этим выразительным жестом хотел принудить племянника замолчать, и вдруг необычно высоким, почти пронзительным голосом прервал его:

– Очень сожалею, искренне сожалею, но я, при всем желании, не могу тебе помочь.

И не успел Вилли раскрыть рот, чтобы возразить ему, как он добавил:

– Совершенно не могу помочь; все дальнейшие слова излишни, поэтому больше не трудись.

И он отвернулся к окну.

Вилли сначала был словно громом поражен, но потом сообразил, что он ни в коем случае не мог надеяться на успех с первой попытки, и поэтому начал снова:

– Я ведь не строю себе никаких иллюзий, дядя, моя просьба – бесстыдство, беспримерное бесстыдство. Да я никогда и не отважился бы обратиться к тебе, будь у меня малейшая возможность достать деньги иным путем. Но ты только поставь себя на мое место, дядя. У меня на карте все, все, а не только моя военная карьера. Что мне еще делать, на что еще я могу рассчитывать? Я больше ничему не учился, ничего больше не умею. Да я и не смогу вообще жить, если меня уволят… Как раз только вчера я случайно встретился с одним бывшим товарищем, который тоже… Нет, нет, лучше пулю в лоб! Не сердись на меня, дядя. Ты только представь себе все это. Отец был офицер, дед умер в чине фельдмаршал-лейтенанта. Боже мой, я не могу так кончить! Это было бы слишком жестоким наказанием за легкомысленный поступок. Ты же знаешь, я не игрок. И у меня никогда не было долгов – даже за последний год, когда мне частенько приходилось туго. И я никогда не поддавался, хотя ко мне не раз приставали. Я понимаю – сумма огромная! Наверно, даже у ростовщика я не раздобыл бы столько денег. А если бы и раздобыл, что бы из этого вышло? Через полгода я должен был бы в два раза больше, через год вдесятеро и…

– Довольно, Вилли, – прервал его Вильрам еще более пронзительным голосом, чем раньше. – Довольно! Я не могутебе помочь; и хотел бы, да не могу, понимаешь? У меня самого ничего нет, нет даже сотни гульденов. Вот, убедись… – Он принялся открывать один за другим ящики письменного стола, комода, словно доказательством его слов могло служить то, что там действительно не было видно ни ассигнаций, ни монет, а валялись лишь бумаги, коробки, белье и всякий хлам. Затем он бросил на стол и свой кошелек. – Взгляни сам, Вилли, и, если найдешь там больше ста гульденов, считай меня… кем хочешь.

И вдруг рухнул в кресло и так тяжело опустил руки на письменный стол, что несколько листов бумаги слетело на пол.

Вилли бросился поднимать их и обвел взглядом комнату, словно пытаясь где-нибудь обнаружить изменения, подтверждавшие такую непостижимую перемену в жизни дяди. Но все выглядело точно так же, как два-три года тому назад. И он спрашивал себя, действительно ли положение вещей такое, каким его изобразил дядя. Ведь если два года назад старый чудак так неожиданно, так внезапно бросил его в нужде, так, может быть, и сейчас он всей этой ложью, всей этой комедией тоже хочет оградить себя от дальнейших настояний и просьб племянника? Как! Это все та же комфортабельная квартира в центре города, все та же прислуга; в шкафу, как и раньше, красуются книги в красивых кожаных переплетах; на стенах по-прежнему висят картины в тусклых золоченых рамах, а владелец всего этого между тем превратился в нищего? Куда же делось его состояние за последние несколько лет? Вилли не верил дяде. У него не было ни малейших оснований верить ему и еще меньше оснований – признать себя побежденным, да и в любом случае терять было больше нечего. Он рискнул на последнюю попытку, но не проявил той смелости, которую за собой предполагал: к своему удивлению и стыду, он вдруг сложил руки, встал перед дядей и начал умолять его:

– Речь идет о моей жизни, дядя. Поверь мне, речь идет о моей жизни. Я прошу тебя, я…

Голос отказал ему, и, повинуясь внезапному порыву, он схватил портрет матери и, словно заклиная, протянул его дяде. Но тот, слегка нахмурившись, бережно взял портрет у него из рук, спокойно поставил его на место и тихо, без тени недовольства, заметил:

– Вовсе незачем впутывать в эту историю мать. Она тебе не поможет… так же как и мне. Если бы я не хотелтебе помочь, Вилли, мне не потребовались бы отговорки. Я не признаю обязательств, особенно в подобных случаях. Мне кажется, порядочным человеком можно быть… и стать всегда, в штатском костюме тоже. Честь люди теряют иначе. Но сегодня ты еще не способен это понять. И потому я говорю тебе еще раз: если бы у меня были деньги, я бы отдал их тебе, можешь поверить. Но у меня их нет. У меня нет ничего. У меня нет больше никакого состояния. Я располагаю лишь пожизненной личной рентой. Да, каждого первого и пятнадцатого мне выплачивают столько-то и столько-то, а сегодня, – с мрачной улыбкой он показал на бумажник, – сегодня двадцать седьмое. – И, заметив в глазах Вилли внезапно вспыхнувший луч надежды, он тотчас же добавил: – Ах, ты полагаешь, я мог бы сделать заем под ренту? Но это, мой дорогой Вилли, зависит от того, кто и на какихусловиях ее мне выплачивает.

– Но, может быть, дядя, это все-таки осуществимо, может быть, нам удалось бы вместе…

– Нет, это безнадежно, совершенно безнадежно, – стремительно перебил его Роберт Вильрам. И как бы в тупом отчаянии добавил: – Я не могу тебе помочь, поверь мне, не могу.

Он отвернулся.

– Итак, – сказал Вилли, помолчав, – мне остается лишь попросить у тебя извинения за то, что я… Прощай, дядя.

Он был уже у дверей, когда голос Роберта снова остановил его.

– Вилли, пойди сюда. Я не хочу, чтобы ты меня… Тебе я могу сказать об этом. Так вот, все свое состояние – кстати, оно было не так уж велико – я перевел на имя жены.

– Ты женат! – удивленно воскликнул Вилли, и глаза его засветились новой надеждой. – Но если деньги у твоей супруги, то ведь можно же найти какой-нибудь способ… Мне кажется, если ты скажешь своей жене, что…

– Ничего я ей не скажу, – нетерпеливым жестом прервал его Роберт Вильрам. – Не настаивай больше. Все это напрасно.

Он замолчал.

Но Вилли, не желая расстаться с последней, только что забрезжившей надеждой, попытался возобновить разговор:

– Твоя… супруга живет, наверное, не в Вене?

– Нет, она живет в Вене, но, как видишь, не вместе со мной.

Он несколько раз прошелся по комнате, затем горько рассмеялся:

– Я потерял кое-что побольше, чем эполеты, и все-таки продолжаю жить. Да, Вилли. – Он внезапно умолк, но чуть погодя начал снова: – Свое состояние я перевел на ее имя полтора года назад… добровольно. И сделал я это, собственно говоря, больше ради себя, чем ради нес… Я ведь не очень разбираюсь в делах, а она… Нужно отдать ей должное, она очень экономна и очень деловита, так что она и деньгами распорядилась разумнее, чем я когда-либо мог это сделать. Она вложила их в какие-то предприятия, – не знаю точно в какие, да ведь я ничего бы в этом и не понял. Рента, которую я получаю, составляет двенадцать с половиной процентов; это немало, так что жаловаться мне не приходится… Двенадцать с половиной процентов. Но и ни крейцера больше. Вначале я время от времени делал попытки получить аванс, но они оказались тщетны. Впрочем, после второй же попытки я благоразумно от этого отказался, потому что жена полтора месяца отказывалась видеться со мной и клялась, что я вообще ее никогда в глаза не увижу, если еще хоть раз заикнусь о чем-либо подобном. И тогда… тогда я не захотел рисковать. Она нужна мне, Вилли, я не могу жить без нее. Теперь я вижу ее раз в неделю, раз в неделю она приезжает ко мне. Да, она выполняет наш договор, она вообще самое аккуратное существо на свете. Она еще ни одного дня не пропустила, да и деньги поступают точно – первого и пятнадцатого числа. А летом мы каждый год куда-нибудь уезжаем вместе на две недели. Это тоже обусловлено нашим договором. Но остальное время принадлежит ей.

– А ты, дядя, сам никогда не ходишь к ней? – несколько смущенно спросил Вилли.

– Конечно хожу, Вилли. В первый день Рождества, в пасхальное воскресенье и на Троицу. В нынешнем году троица будет восьмого июня.

– А если ты… прости, дядя… если бы тебе пришло в голову в какой-нибудь другой день… В конце концов, дядя, ты ее муж, и кто знает, может быть, ей даже польстило бы, если бы ты как-нибудь…

– Я не могу рисковать, – прервал его Роберт Вильрам. – Однажды – раз уж я тебе все рассказал, – однажды вечером я ходил возле ее дома взад и вперед по улице битых два часа…

– И что же?

– Она не показалась. А на следующий день я получил от нее письмо, в котором было сказано только, что я больше никогда в жизни не увижу ее, если еще хоть раз позволю себе торчать у ее дома. Вот как обстоит дело, Вилли. И я знаю, если бы даже от этого зависела моя собственная жизнь, она скорее дала бы мне погибнуть, чем выплатила бы раньше срока хоть десятую часть того, что ты просишь. Легче тебе уговорить господина консула, чем мне смягчить сердце «госпожи супруги».

– А что… она всегда была такая? – спросил Вилли.

– Не все ли равно, – нетерпеливо ответил Роберт Вильрам. – Если бы я даже все предвидел заранее, мне это ничем бы не помогло. Я покорился ей с первой же минуты, вернее, с первой же ночи, и эта ночь стала нашей брачной ночью.

– Разумеется, – сказал Вилли, словно про себя.

Роберт Вильрам расхохотался:

– Ах, ты думаешь, она была порядочной девушкой из приличной буржуазной семьи? Ты ошибаешься, мой милый Вилли, она была проститутка. И кто знает, не осталась ли она ею и до сих пор… для других.

Вилли счел своим долгом выразить жестом сомнение; и оно у него действительно было, ибо после всего, что рассказал дядя, ему было трудно представить себе эту женщину молодым и очаровательным созданием. Она упорно рисовалась ему тощей, желтой, безвкусно одетой, востроносой пожилой особой, и на мгновение он даже подумал, не хочет ли дядя, заведомо несправедливо понося ее, просто высказать свое возмущение ее недостойным обращением с ним. Но Роберт Вильрам, не дав ему сказать ни слова, продолжал:

– Впрочем, проститутка – это, быть может, слишком громко сказано. Она была в то время цветочницей. Первый раз я увидел ее у Хорнига года четыре с лишним тому назад. Впрочем, и ты тоже. Да, возможно, ты ее даже помнишь. – И в ответ на вопрошающий взгляд Вилли добавил: – Мы еще тогда были там большой компанией – праздновали юбилей певца Крибаума. На ней было ярко-бордовое платье, голубой шарф на шее и белокурые взъерошенные волосы. – И с некоторым злорадством он добавил: – Вид у нее был довольно вульгарный. А на следующий год у Ронахера она выглядела уже совсем иначе и могла сама выбирать себе мужчин. Я, к сожалению, у нее успехом не пользовался. Иными словами, я казался ей недостаточно состоятельным для своего возраста. Ну, а затем произошло то, что часто бывает, когда старый осел дает молодой бабенке вскружить себе голову. Так, два с половиной года тому назад я и женился на фрейлейн Леопольдине Лебус.

«Значит, ее фамилия Лебус», – подумал Вилли. Впрочем, девушка, о которой рассказывал дядя, и не могла быть не кем иным, как Леопольдиной, хотя Вилли уже давно забыл это имя, – ему это стало ясно сразу же, едва дядя упомянул Хорнига, бордовое платье, белокурые взъерошенные волосы. Разумеется, он поостерегся выдать себя, потому что, как бы мало иллюзий ни питал дядя относительно прошлого фрейлейн Леопольдины Лебус, ему все же вряд ли было бы приятно узнать, чем кончился тот вечер у Хорнига, когда Вилли, проводив дядю домой, в три часа ночи опять потихоньку встретился с Леопольдиной и пробыл с нею до утра. Поэтому на всякий случай он сделал вид, словно никак не может припомнить тот вечер, и, чтобы сказать дяде что-нибудь утешительное, заметил, что как раз из таких взъерошенных блондинок часто получаются очень славные жены и хозяйки, в то время как девушки из хороших семейств с безупречной репутацией сильно разочаровывают своих мужей. Он даже привел в пример одну баронессу, которая вышла замуж за его товарища; это была молодая женщина из утонченнейшей аристократической семьи, а не прошло и двух лет после свадьбы, как она уже была представлена другому товарищу в одном из заведений, где можно получить «порядочную женщину» по твердой цене. Холостой товарищ счел своим долгом довести это до сведения женатого; в результате: суд чести, дуэль, тяжелое ранение мужа, самоубийство жены! Дядя, по-видимому, читал об этом в газетах? Этот случай наделал тогда немало шуму. Вилли говорил так оживленно, словно эта история вдруг заинтересовала его больше, чем его собственная, и наступил момент, когда Роберт Вильрам взглянул на него с некоторым отчуждением. Вилли опомнился, и, хотя дядя отнюдь не мог угадать, какой план возник и созревал у Вилли, он все же счел за благо умерить свой пыл и оставить тему, в сущности не имевшую к нему никакого отношения. Затем несколько неожиданно он объявил, что теперь, после разъяснений дяди, он, конечно, больше настаивать не будет, и даже согласился с тем, что уж лучше попытаться договориться с консулом Шнабелем, чем с бывшей фрейлейн Леопольдиной Лебус. К тому же не исключено, что обер-лейтенант Гёхстер, получивший небольшое наследство, или же тот военный врач, который также принимал вчера участие в игре, не откажутся общими усилиями выручить его из столь опасной ситуации. Да, прежде всего ему надо найти Гёхстера: тот сегодня дежурный по полку.

Земля горела у Вилли под ногами. Он взглянул на часы, сделал вид, что торопится еще больше, чем на самом деле, пожал дяде руку, поправил саблю и ушел.

XI

Прежде всего нужно было узнать адрес Леопольдины, и Вилли немедленно отправился в справочное бюро. В этот момент он не допускал мысли, что она не выполнит его просьбу, если только он убедит ее, что жизнь его – на карте. Облик ее, едва ли когда-нибудь возникавший с тех пор перед ним, и весь тот вечер ожили в его памяти. Он увидел белокурую растрепанную головку на белой наволочке из грубого полотна, сквозь которую просвечивала красная подушка, бледное, по-детски трогательное личико, освещенное тусклым светом летнего утра, пробивавшимся сквозь щели поломанных зеленых деревянных жалюзи, увидел узкое золотое колечко с поддельным камушком на указательном пальце правой руки, лежавшей поверх красного одеяла, узкий серебряный браслет на запястье левой руки, которой она помахала ему, когда он с нею прощался. Она так ему тогда понравилась, что, уходя от нее, он твердо решил вновь встретиться с нею. Но случайно именно в это время на него имела более старые права другая женщина, любовница одного банкира, которая не стоила ему ни гроша, что в его положении было далеко не маловажно; и случилось так, что он больше не зашел к Хорнигу и не воспользовался адресом ее замужней сестры, у которой она жила и куда он мог хотя бы написать ей. После той единственной ночи он больше никогда не видел ее. Но что бы с тех пор ни случилось в ее жизни, не могла же она так измениться, чтобы спокойно дать произойти тому… что должно произойти, если она откажет ему в его просьбе, выполнить которую ей так легко.

Ему пришлось целый час прождать в справочном бюро, прежде чем он получил бумажку с адресом Леопольдины. Затем он нанял карету, доехал до угла переулка, в котором она жила, и вышел.

Дом – сравнительно новый, пятиэтажный, выглядевший не слишком приветливо – находился против дровяного склада, огороженного забором.

На третьем этаже ему открыла кокетливо одетая горничная. В ответ на его вопрос, может ли он поговорить с фрау Вильрам, она не спеша осмотрела его; тогда он протянул ей свою визитную карточку: «Вильгельм Касда, лейтенант 98-го пехотного его имп. и кор. величества полка, Альзерские казармы». Девушка сразу же вернулась, доложив, что фрау Вильрам очень занята; что, собственно, угодно господину лейтенанту? Только теперь он понял, что Леопольдина, вероятно, не знает, как его зовут. Он задумался: назваться ему просто старым другом или же, шутки ради, выдать себя за кузена господина фон Хорнига; но тут дверь открылась, из нее вышел пожилой, плохо одетый мужчина с черным портфелем и направился к выходу. Затем раздался женский голос: «Господин Красны!» – но мужчина, вышедший уже на лестничную площадку, не услышал оклика, и тогда дама, звавшая его, сама вышла в переднюю, еще раз позвала господина Красны, и тот оглянулся. Но Леопольдина уже увидела лейтенанта и, судя по ее взгляду и улыбке, сразу узнала его. Она нисколько не была похожа на ту девчонку, которая сохранилась в его памяти: это была статная и полная женщина, даже как будто выше ростом; у нее была простая, гладкая, почти строгая прическа и – что особенно странно – пенсне со шнурком, закинутым за ухо.

– Пожалуйста, господин лейтенант, – сказала она. Только теперь он заметил, что черты лица ее, собственно говоря, нисколько не изменились. – Пожалуйста, проходите, я сейчас буду к вашим услугам.

Она указала на дверь, из которой вышла, повернулась к господину Красны и тихо, так что Вилли ничего не расслышал, но настойчиво стала давать ему какое-то поручение. Тем временем Вилли вошел в большую светлую комнату, посреди которой стоял длинный стол с письменным прибором, линейками, карандашами, конторскими книгами. У стены справа и слева возвышались два высоких книжных шкафа, над столиком с газетами и проспектами висела большая карта Европы, и Вилли невольно вспомнил о бюро путешествий в одном провинциальном городе, куда он ездил однажды по делам. Но тут же мысленно он увидел нищенский номер гостиницы, с поломанными жалюзи и подушкой, просвечивающей сквозь наволочку… и на душе у него стало странно, словно наяву ему снился сон…

Леопольдина вошла, закрыла за собой дверь, повертела пальцами пенсне, затем приветливо, но без заметного волнения протянула лейтенанту руку. Он склонился, словно собираясь поцеловать ее, однако Леопольдина тотчас же отдернула руку.

– Садитесь, господин лейтенант. Чему я обязана удовольствием видеть вас?

Она указала ему на удобный стул, сама же села напротив, на стул попроще, стоявший у длинного стола, заваленного конторскими книгами, как видно, на свое обычное место. Вилли показалось, что он находится на приеме у адвоката или врача.

– Сударыня, – слегка откашлявшись, начал Вилли, – прежде всего я хочу предупредить вас, что ваш адрес я получил не от дяди.

Она удивленно взглянула на него:

– От дяди?

– Мой дядя – Роберт Вильрам, – с ударением произнес Вилли.

– Ах да, – рассмеялась она, не глядя на него.

– Разумеется, он ничего не знает об этом визите, – несколько живее продолжал Вилли. – Это я должен отметить особо. – Она снова удивленно посмотрела на него. – Я вообще давно с ним не вижусь, но это не моя вина. Только сегодня, по ходу разговора, он сообщил мне, что за это время… женился.

Леопольдина весело кивнула:

– Папироску, господин лейтенант?

Она указала на открытую коробку, он взял папироску, она поднесла ему спичку и закурила сама.

– Итак, могу ли я наконец узнать, каким обстоятельствам я обязана удовольствию…

– Сударыня, меня привело к вам то же самое дело, с которым… я приходил и к дяде. Дело это… весьма затруднительное, в этом я, к сожалению, должен сознаться сразу. – Взгляд ее тотчас же заметно помрачнел. – Я не хочу отнимать у вас много времени, сударыня. Словом, без обиняков: я бы вас очень просил… одолжить мне месяца на три некоторую сумму.

Как ни странно, взгляд ее снова просветлел.

– Ваше доверие мне очень льстит, господин лейтенант, – сказала она, стряхивая пепел, – хотя я, собственно, и не знаю, чем заслужила такую честь. Во всяком случае, могу ли я узнать, о какой сумме идет речь?

Она слегка постучала своим пенсне по столу.

– Об одиннадцати тысячах гульденов, сударыня.

Он пожалел, что не сказал – о двенадцати, хотел было поправиться, но вдруг ему пришло в голову, что консул, быть может, удовлетворится десятью тысячами, – и тогда он так и остановился на одиннадцати.

– Да, – сказала Леопольдина, – одиннадцать тысяч – это действительно уже можно назвать «некоторой суммой». – Она провела кончиком языка между зубов. – А какое обеспечение вы предложили бы мне, господин лейтенант?

– Я офицер, сударыня.

Она улыбнулась – почти добродушно.

– Простите меня, господин лейтенант, но в деловых кругах это еще не означает гарантии. Кто мог бы поручиться за вас?

Вилли замолчал и уставился в пол. Грубый отказ и тот смутил бы его меньше, чем эта ледяная учтивость.

– Простите, сударыня, – сказал он. – Формальную сторону дела я, право, еще не достаточно продумал. Я нахожусь в совершенно отчаянном положении. Речь идет о долге чести, который я должен уплатить до завтра, до восьми часов утра. Иначе погибла моя честь и… все, что связано с нею для нашего брата.

Ему почудилось в ее глазах нечто вроде участия, и тогда он рассказал ей, точно так же, как час назад дяде, но живее и искуснее, все злоключения прошлой ночи. Она слушала его со все более явными признаками сочувствия, даже сострадания. И когда он закончил, спросила, многообещающе прищурив глаза:

– И я… я – единственный человек в мире, к которому ты бы мог обратиться в такой момент, Вилли?

Эти слова, особенно ее «ты», сделали его счастливым. Он уже считал себя спасенным.

– Разве я иначе был бы здесь? – спросил он. – У меня действительно больше никого нет.

Она участливо покачала головой.

– Тем более мне тяжело, – сказала она и медленно притушила свою тлеющую папиросу, – что я, к сожалению, не могу быть тебе полезной. Мое состояние вложено в различные предприятия. Я никогда практически не располагаю наличными. Мне действительно очень жаль.

И она поднялась с кресла, словно заканчивая аудиенцию. Вилли, глубоко испуганный, продолжал сидеть. И медленно, беспомощно, почти заикаясь, он стал просить ее, нельзя ли, ввиду благополучного состояния ее дел, все же устроить ему заем за счет кассовой наличности или помочь найти кредит.

Губы ее сложились в ироническую улыбку, и, снисходительно усмехнувшись над его наивностью в делах, она сказала:

– Ты представляешь себе вещи несколько проще, чем они есть на деле, и, очевидно, считаешь само собой разумеющимся, что ради твоих интересов я пущусь в финансовые операции, которых для себя лично никогда и ни за что не предприняла бы. И к тому же еще безо всяких гарантий! Да разве я могу пойти на это?

Но эти последние слова опять прозвучали так любезно, даже шутливо, словно в глубине души она уже была готова сдаться и только ждала от него заклинающих слов мольбы. Он решил, что нашел такие слова, и сказал:

– Сударыня… Леопольдина… На карте стоят мое существование, моя жизнь.

Она слегка вздрогнула; он почувствовал, что зашел слишком далеко, и тихо добавил:

– Простите, пожалуйста.

Взгляд ее стал непроницаем, и, немного помолчав, она холодно заметила:

– Во всяком случае, я ничего не могу решить, не посоветовавшись с моим адвокатом. – И, увидев, как глаза его снова засветились надеждой, сделала предупреждающий жест. – У меня все равно назначено с ним совещание сегодня, в пять часов, у него в конторе. Я посмотрю, не удастся ли что-нибудь предпринять. Тем не менее советую тебе никак не рассчитывать, потому что так называемой принципиальной проблемы я из этого, конечно, не сделаю. – И со внезапной суровостью она добавила: – Да и зачем? – Потом снова улыбнулась, протянула ему руку и на этот раз позволила ее поцеловать.

– И когда же я могу получить ответ?

На секунду она задумалась.

– Где ты живешь?

– В Альзерских казармах, – поспешно ответил он. – Офицерский корпус, третий подъезд, комната четыре.

Она еле заметно улыбнулась. Затем медленно произнесла:

– В семь, в половине восьмого я уже буду точно знать, смогу ли я или нет… – Она снова задумалась и решительно закончила: – Я сообщу тебе об этом между семью и восемью через доверенное лицо.