Текст книги "Барышня Эльза"

Автор книги: Артур Шницлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Какое слово! Какой тон! Так вот как мальчики говорят о своих любовницах. Нет, нет! Не все и не о всех. Можно себе представить, что это за женщина! Она, наверное, заслуживает, чтобы о ней так говорили. Но чем же она, и сущности, заслуживает? Что она сделала? Это становится отвратительным только когда об этом говорят. Только слова придают всему такой низкий смысл. Когда Руди Бератонер держит любовницу в своих объятиях, он, наверное, очень нежен с нею и говорит милые любовные слова… как все они в такие минуты. Как бы ей хотелось взглянуть теперь на лицо Фрица. О, она может себе представить, какой у него вид. Наверное, щеки его горят и глаза сверкают… На минуту все смолкло. Очевидно, Руди кончил рассказывать. И вдруг она услышала голос Фрица… Он задал вопрос: «Как, ты хочешь знать все подробности?» В Беате зашевелилось глухое чувство ревности. «Как, и на это ты хочешь ответа?» – «Да!» – говорит Руди Бератонер… Так говори, по крайней мере громче. Я хочу слушать, что ты говоришь, негодяй, который оскорбил моего мужа в гробу, а теперь унижаешь и оскорбляешь свою возлюбленную. Громче! Да, это было достаточно громко…

Он уже не рассказывал, он спрашивал: не имеет ли и Фриц здесь… Ах, негодяй! Молчи, не говори таких гнусных слов. Это все равно напрасно. Ты ничего не узнаешь. Фриц еще мальчик, но больший рыцарь, чем ты. Он знает, чем он обязан честной женщине, которая подарила ему свою благосклонность. Не правда ли, мой милый Фриц, ты ничего не скажешь?.. Что-то пригвоздило ее к полу так, что она не могла встать, не могла поспешить к ним и прекратить страшный разговор. Да и зачем? Руди Бератонер все равно не остановился бы. Не получив ответа, он повторил бы свой вопрос в другой раз. Лучше остаться здесь и слушать, чтобы знать всю правду. – Почему так тихо, Фриц? Говори, говори. Почему тебе и не похвастать?.. Такая приличная женщина, как я!.. Это ведь не то что гувернантка. – Бератонер заговорил громче. Беата слышит совершенно явственно, как он говорит: «Какой же ты дурак!» – Не позволяй ругать себя дураком, Фриц. Как, ты ему не веришь, негодяй? Ты хочешь непременно выведать у него его тайну? Может быть, ты даже догадываешься? Может быть, тебе уже другой кто-нибудь сказал?

И опять она слышит шепот Фрица, но совершенно не может разобрать слов. А Бератонер продолжает настойчивым, грубым топом: «Как, замужняя женщина? Да что ты? Вероятно, тоже такая…» – Замолчи же, негодяй! – Она чувствует, что никогда в жизни никого так не ненавидела, как этого мальчишку, который ее оскорбляет, не зная, что это она – та, о которой он говорит. – Как, Фриц? Да ради Бога, погромче! «Уже уехала?» Что? Разве я уже уехала? Ну да, отлично, Фриц: ты хочешь отвлечь подозрение от меня. – Она вслушивается, она впитывает его слова: «Вилла у озера. Муж адвокат». Ах какой бездельник! Как очаровательно он лжет. Ей было бы совсем весело, если бы страх не впивался в нее все глубже своими когтями. – Что? Муж страшно ревнив? Грозил убить ее, если когда-нибудь узнает? Что? До четырех часов утра… Каждую ночь… каждую… ночь… Довольно, довольно! Да замолчишь ли ты наконец? Как тебе не стыдно? Зачем ты обливаешь меня грязью? Если твой друг и не знает, кто та, о которой ты говоришь, то ведь ты это знаешь. Почему ты не солжешь? Довольно, довольно! – Она хочет заткнуть себе уши, но вместо того слушает все более и более напряженно. Ни один звук, ни одно слово не ускользает от нее; уста ее нежного мальчика говорят о блаженных ночах, которые он провел в ее объятиях, говорят это словами, которые хлещут ее, как удары кнута, в выражениях, которые она в первый раз в жизни слышит, но сразу понимает, причем лицо ее горит от стыда. Она ведь знает, что все, что рассказывает Фриц в саду, – истинная правда. Вместе с тем она чувствует, что эта правда уже перестает быть правдой, что его отвратительная болтовня превращает в грязь и в ложь то, что было для нее блаженством. И этому человеку она принадлежала, ему первому отдалась с тех пор, как сделалась свободной! Она стиснула зубы, ее щеки и лоб горели, колени ее до боли прижались к полу.

Вдруг она вздрогнула. Руди Бератонер спросил Фрица, где дом его возлюбленной и почему это все уехали среди лета.

– Да ведь я не верю ни одному слову. Жена адвоката! Просто смешно. Хочешь, я тебе скажу, кто это.

Беата слушает ушами, сердцем, всем своим существом, но не может расслышать ни слова. Она только ясно чувствует, что Бератонер указал на окно, за которым она притаилась. И вот Фриц ответил:

– Что ты, что ты? Ты с ума сошел!

На это Бератонер возразил:

– Да ну, брось. Я это уже заметил. Не всякому так удобно бывает. Она-то, конечно… Но если бы я хотел…

Беата больше ничего не слышала, сама не зная почему. Возможно, что прилив крови к ушам заглушил последние слова Бератонера. Целый мир рушился для нее в этом шепоте, пока вдруг не раздались слова Фрица:

– Замолчи! Что, если она дома?

Слишком поздно ты об этом вспомнил, милый мой мальчик…

– Так что ж? – громко и нагло сказал Бератонер.

Тогда Фриц опять начал быстро и взволнованно шептать. Беата услышала, как оба поднялись со скамейки. О Боже, что же будет теперь? Она вытянулась на полу: так нельзя будет увидеть ее в щель. Тени промелькнули мимо ставней, она услышала шаги по гравию, услышала несколько быстро сказанных шепотом слов, сдержанный смех, который звучал уже издалека. Потом все кончилось. Она стала ждать. Ничто не шевелилось. Потом она опять услышала голоса, замиравшие в саду, затем долго ничего не слышала, пока наконец не убедилась, что оба они ушли. Они, вероятно, снова перелезли через забор и продолжали рассказывать друг другу свои истории. А разве не все еще рассказано? Разве Фриц что-нибудь забыл? В таком случае он расскажет теперь. При своей очаровательной привычке к лжи, он еще что-нибудь присочинит, чтобы похвастать перед своим другом Бератонером… Да его и винить нельзя. В этом радости молодой жизни. Один соблазнил гувернантку своей сестры, другой мать своего школьного товарища, а третий баронессу, которая прежде была актрисой. Да, они уже имеют право судить о жизни; они знают женщин и могут утверждать, что все они похожи одна на другую.

Беата тихо застонала. Она все еще лежала, вытянувшись на полу. Зачем вставать? Зачем торопиться вставать? Ведь если она решится встать, то только для того, чтобы положить всему конец. Как бы она могла встретиться теперь с Фрицем и с его другом? Она должна была бы плюнуть им в лицо, ударить их кулаком. Разве не было бы радостью и облегчением броситься за ними и крикнуть им в лицо: «Мальчишки, негодяи! Как вам не стыдно? Как вам не стыдно?»

Но она знала, что этого не сделает. Она почувствовала, что не стоит этого делать; ведь она уже решила, должна была решить, что уйдет туда, где ее не настигнет никакой позор, никакая насмешка. Она так опозорена, что не может более показаться на глаза людям. Ей осталось еще только одно на земле – проститься с единственным дорогим ей существом. Только с ним одним. Но, конечно, он не должен знать, что она с ним прощается. Только она одна будет знать, что оставляет его навеки, что в последний раз целует любимый детский лоб. Как странно думать об этом, лежа недвижно на полу. Если бы кто-нибудь вдруг вошел в комнату, он бы, наверное, думал, что она умерла. «Где меня найдут? – продолжала она думать. – Как я это свершу? Как я достигну того, что буду лежать без чувств и никогда больше не проснусь?»

Она вздрогнула, услышав шум в передней. То были шаги Гуго. Он прошел по коридору мимо ее комнаты и открыл дверь к себе; затем все опять смолкло. Он вернулся. Она уже не одна в доме. Медленно, с ноющими членами, она поднялась. В комнате было уже почти темно, и воздух показался ей вдруг невыносимо душным. Она не понимала, зачем она так долго лежала на полу и почему не открыла раньше ставней.

Она быстро их распахнула и увидела расстилавшийся перед нею сад, высившиеся вдали горы, темнеющее небо – ей казалось, что всего этого она не видала много дней и много ночей. Таким изумительным покоем овеян был этот маленький мир в вечернем свете, так было тихо, что и Беата почувствовала себя более спокойной. Вместе с тем в ней тихо шевелился страх, что этот покой может ее обмануть и смутить.

И она сказала самой себе: то, что я слышала, я действительно слышала; то, что случилось, действительно случилось. Покой этого вечера, покой этого мира – не для меня; придет утро, шум дня возобновится, люди будут по-прежнему злые и скверные, любовь останется все той же грязью. И я этого уже никогда не забуду: ни днем, ни ночью, ни в одиночестве, ни в новой радости, ни на чужбине. Одно у меня осталось еще сделать на земле – поцеловать моего мальчика на прощание в лоб и уйти. Что он теперь делает один у себя в комнате? Из его открытого окна струится слабый свет на зелень луга и на гравий дорожки. Может быть, он лег в постель, уставший от наслаждений и от долгой ходьбы.

Дрожь пробежала по ее телу, и в ней странно смешался страх с отвращением и с тоской по сыну. Но она тосковала о другом, а не о том мальчике, который лежал теперь у себя в комнате, сохранив в своем теле аромат Фортунаты. Ее влекло к прежнему Гуго, к ее свежему, чистому мальчику, который когда-то рассказывал ей о поцелуе маленькой девочки на уроке танцев, к тому Гуго, с которым она ездила в дивный летний день по зеленым долинам; ей хотелось, чтобы это время вернулось, чтобы она сделалась другой, сделалась опять матерью, достойной этого сына, а не женщиной, о которой дрянные мальчишки могли грязно разговаривать, как о блуднице.

О, если бы возможно было чудо! Но чудес нет. Нельзя изгладить из существования тот час, когда она с пылающими щеками, с ноющими коленями жадно внимала рассказу о своем позоре и о своем счастье. Еще через десять, через двадцать, через пятьдесят лет, глубоким стариком Руди Бератонер будет помнить, как он сидел мальчиком на белой скамейке в саду Беаты Гейнгольд и как его школьный товарищ рассказывал ему, что ночь за ночью, до самого утра…

Она вся задрожала, заломила руки, подняла взоры к небу, которое за тихими, точно мертвыми облаками молчало в ответ на ее одинокую муку и не таило в себе более чудес. До нее смутно доносился шум озера и улицы, горы, темнея, вздымались в мерцающей звездами ночи, желтое поле стояло, сверкая, среди надвигавшихся сумерек. Как долго она еще будет здесь недвижно лежать? Чего она ждет? Разве она забыла, что Гуго может тотчас же опять уйти из дому… опять к той, которая теперь ближе ему, чем его мать? Нельзя терять времени.

Она быстро отворила дверь, вошла в маленькую гостиную и очутилась перед дверью Гуго. Лишь на одно мгновение она остановилась и стала прислушиваться. Ничего не услышав, она порывисто открыла дверь.

Гуго сидел на диване и взглянул в лицо матери, точно пробужденный от дикого сна, с широко раскрытыми глазами. По его лбу проходили странные тени от мерцающего света лампы под зеленым абажуром, которая стояла на столе посредине комнаты. Беата остановилась в дверях. Гуго поднял голову, как будто хотел подняться, но продолжал сидеть, вытянув руки и опираясь ладонями на диван. Беата с мучительной болью почувствовала мертвенность этого мгновения. Несказанный страх охватил ее душу; она сказала себе: он все знает. «Что теперь будет?» – подумала она, не переводя дыхания.

Но в эту минуту она увидела, как по лицу Гуго прошла усталая улыбка, выражавшая не упрек, а скорее болезненное смущение. И с проницательностью, обостренной чувством собственной вины, она поняла, что странный вид ее сына не имел никакого отношения к ней. Она подошла к нему, приняла искусственно-веселый вид и спросила его:

– Ты спал, Гуго?

– Нет, мама, – ответил он. – Я только лежал.

Она взглянула в бледное, измученное детское лицо. Несказанное сострадание, в котором точно жаждало утонуть ее собственное горе, поднялось в ней. Она коснулась пальцами его спутанных волос, обняла его голову, села рядом с ним и начала говорить с большой нежностью.

– Что с тобой, мой мальчик? – Но дальше она ничего не могла сказать. Его лицо мучительно исказилось. Она взяла его руки; он рассеянно сжал ее руку, погладил ее пальцы и поглядел на нее со стороны. Улыбка его казалась какой-то маской, глаза его покраснели, грудь стала подниматься и опускаться, и вдруг он соскользнул с дивана, опустился к ногам матери, положил голову ей на колени и горько заплакал.

Беата задрожала в глубоком испуге и все же как-то внутренне успокоенная; она сначала ничего не говорила, дала ему выплакаться, нежно гладила его волосы и спрашивала себя в глубокой тревоге: что могло случиться? И она тотчас же утешила себя: может быть, ничего страшного. Просто, быть может, нервы не выдержали. Она вспомнила о таких же судорожных припадках, которым был подвержен ее муж; припадки эти вызывались пустяшными причинами: после волнения от большой роли, после чего-нибудь, оскорбившего его актерское тщеславие, – или даже казались иногда совсем беспричинными. Но вдруг ей пришло в голову, что Фердинанд, быть может, плакал у ее ног от страданий, причиненных ему другими женщинами. Не все ли равно? В чем бы он ни был виновен, его вина была искуплена. И все это было так далеко… Теперь у ее ног плачет ее сын, и она знает, что он плачет из-за Фортунаты. Какое страдание глядеть на его слезы! В какие глубины погрузилось ее собственное горе, когда она увидела душевную муку сына. Куда исчез ее позор, ее мука и жажда смерти перед пламенным желанием поднять дух любимого существа, плакавшего у ее ног? С бесконечной жаждой помочь ему она прошептала:

– Не плачь, мой мальчик, все обойдется.

И когда он отрицательно покачал головой, она продолжала решительным тоном:

– Все обойдется, поверь мне!

И она вдруг почувствовала, что обратилась с этими словами утешения не только к нему, но и к самой себе. Если бы только в ее силах было победить отчаяние сына, помочь ему, наполнить его душу новой бодростью, то одно это сознание, одна его благодарность, одно то, что он вернулся к ней, дало бы и ей возможность и силу продолжать жить.

И вдруг ее воображению вновь представилась та фантастическая местность, в которой она с Гуго гуляла в мечтах; опять у нее мелькнула блаженная мысль: «О, если бы я могла уехать с Гуго в то путешествие, о котором я мечтала прежде, чем пришел страшный час; если бы мы могли не возвращаться более на родину! Там, на чужбине, вдали от людей, которые меня знали, в новой атмосфере, какая бы началась у нас прекрасная жизнь!»

Вдруг он поднял голову с ее колен и с блуждающим взором, с искаженным лицом хрипло крикнул:

– Нет, нет – все кончено!

Он встал, посмотрел рассеянным взором на мать, сделал несколько шагов к столу, точно искал на нем что-то, несколько раз прошел по комнате, опустил голову и наконец недвижно остановился у окна, устремив взор во мрак ночи.

– Гуго! – воскликнула мать.

Она следила за ним глазами, но была не в силах подняться с дивана. И опять она повторила с мольбой:

– Гуго, мой мальчик!

Тогда он обернулся к ней, опять взглянул на нее с застывшей улыбкой, более мучительной для матери, чем его крик.

И опять она спросила, содрогнувшись:

– Что случилось?

– Ничего, мама, – ответил он с какой-то напускной веселостью.

Она опять решительно поднялась и подошла к нему:

– Знаешь, что я пришла предложить тебе?

Он взглянул на нее.

– Отгадай.

Он покачал головой.

– Хочешь совершить со мной вместе небольшое путешествие?

– Путешествие? – повторил он, точно не понимая ее.

– Да, Гуго, путешествие – в Италию. У нас достаточно времени. Школа начинается еще только через три недели. До тех пор мы вернемся. Как ты думаешь?

– Не знаю, – ответил он.

Она обняла рукой его шею. «Как он похож на Фердинанда, – вдруг подумала она. – Фердинанд играл раз роль мальчика и был совсем такой, как теперь Гуго». И она продолжала в шутливом тоне:

– Так вот, Гуго, я решила, что мы поедем путешествовать. Да, мой мальчик. Это совсем решено. А теперь вытри глаза, освежи лоб и пойдем.

– Куда?

– Как куда? Сегодня ведь воскресенье, и дома нет ужина. Кроме того, мы условились встретиться со всей компанией: с Арбесбахерами, Вельпонерами и Фрицем. А катание на лодке при луне – ты разве не помнишь, что оно тоже назначено на сегодня?

– Пойди лучше одна, мама; я потом приду.

Вдруг на нее напал безумный страх. Неужели он хочет ее удалить? Почему? Она отстранила страшную мысль и сказала, сдерживая себя:

– Разве ты не голоден?

– Нет, – ответил он.

– И я тоже. Так хочешь погулять сначала?

– Погулять?

– Да, мы сделаем маленький крюк, прежде чем пойти в Seehotel.

Он с минуту поколебался. Она стояла, напряженно ожидая его ответа. Наконец, он кивнул в знак согласия.

– Хорошо, мама. Ты скоро будешь готова?

– Да я уже готова. Только накину пальто.

Но она не двигалась с места. Не обращая на нее внимания, он подошел к умывальнику, палил из кувшина воды себе на руку и освежил лоб, глаза и щеки. Потом провел несколько раз гребенкой по волосам.

– Охорашивайся, так и надо, – сказала Беата.

Ей вспомнилось при этом, как часто она говорила эти слова Фердинанду, когда он собирался уходить… Бог весть куда. Гуго взял шляпу и сказал с улыбкой:

– Я готов, мама.

Она быстро пошла к себе в комнату, взяла пальто и застегнула его, уже вернувшись в комнату Гуго, который ее спокойно ждал.

– Идем, – сказала она.

Выйдя из дому, они увидели горничную, которая возвращалась домой после воскресной прогулки. Хотя она очень почтительно поклонилась, все же Беата вдруг поняла, что она осведомлена обо всем происходившем за последнюю неделю в доме. Но Беату это не волновало. Все ей было безразлично в сравнении с радостным сознанием, что Гуго идет рядом с нею. Ей этого так давно недоставало.

Они шли вдоль лугов под безмолвным синим сводом ночного неба, тесно прижавшись друг к другу и так быстро, точно направлялись к намеченной цели. Вначале они не говорили ни слова, но, когда вступили в темноту леса, фрау Беата обратилась к сыну.

– Хочешь, возьми меня под руку, Гуго, – сказала она.

Он взял ее под руку, и ей сделалось легко на душе. Они продолжали путь под тяжелой сенью деревьев, и сквозь густые ветви виднелся свет из вилл, расположенных в глубине. Рука Беаты коснулась руки Гуго, затем она поднесла его руку к губам и поцеловала ее. Вскоре они вошли в широкую зеленовато-синюю полосу света, выходившего из ворот вельпонеровской виллы. Тут они могли бы взглянуть друг другу в лицо, но они глядели в темноту, которая сейчас же их поглотила. В этой части леса мрак был такой густой, что пришлось идти медленно, чтобы не споткнуться.

– Осторожно, – сказала Беата.

Гуго покачал головой, и они еще теснее прижались друг к другу.

Вскоре они увидели дорожку, знакомую с более светлого времени; она вела вниз, к озеру. Они свернули на нее и вскоре вышли на освещенное место; слегка уходившие вдаль деревья открывали луг, над которым высилось все еще беззвездное небо. Полусгнившие деревянные ступеньки с хрупкими перилами, едва дававшими опору для рук, вели вниз, на большую дорогу, которая направо терялась в ночном мраке, а налево вела обратно в городок, откуда виднелись многочисленные огни. В этом направлении и пошли в безмолвном единении Гуго и Беата. Совместная прогулка во мраке как будто сблизила их почти без слов, и Беата сказала беззаботным, почти счастливым тоном:

– Я не люблю, Гуго, когда ты плачешь.

Он ничего не ответил, даже не повернулся к ней, а смотрел на стального цвета озеро, которое тянулось, как узкая полоса, вдоль гор.

– Прежде, – начала снова Беата, и в голосе ее слышался вздох, – прежде ты мне все рассказывал.

Ей снова показалось, что она говорит эти слова Фердинанду и хочет выведать у своего умершего мужа все тайны, которые он так позорно скрывал от нее при жизни. «Что это я с ума схожу, – подумала она, – или уже сошла?» И как бы для того, чтобы вернуть себя к действительности, она резко схватила Гуго за руку – он вздрогнул от испуга. Она продолжала говорить:

– Не легче ли будет тебе, Гуго, если ты мне все расскажешь?

И она опять взяла его под руку. Но в то время как ее собственный вопрос продолжал звучать в ней, она почувствовала, что вопрос этот вызван был не только желанием облегчить душу Гуго, но и каким-то странным любопытством, возникшим в ней и которого она внутренно стыдилась; Гуго, точно чувствуя что-то таинственно-нечистое в ее вопросе, ничего не отвечал; он даже точно намеренно снял ее руку со своей руки.

Разочарованная и оставленная сыном, Беата шла рядом с ним по печальной дороге. «Что я в жизни, – со страхом спрашивала она себя, – если я даже не мать? Неужели наступил день, когда я теряю все сразу? Неужели я только блудница, о которой говорят испорченные мальчишки? И то чувство близости к Гуго, то чувство нашей общей защищенности там, во мраке леса, неужели и оно обман? В таком случае, все погибло. Но почему эта мысль так меня пугает? Ведь это уже давно решено. Я уже решила покончить с собой. Разве я не знала, что мне не остается ничего другого?»

За нею по темной дороге, подобно насмешливым призракам, гнались и шипели страшные слова, которые она сегодня впервые услышала, прижавшись к оконной щели, слова, которые означали ее любовь и ее позор, ее счастье и ее смерть. И на мгновение она вспомнила, как о сестре, о той, которая бегала по морскому берегу, преследуемая злыми духами, вспомнила о радости и о муке…

Они приближались к городу. Свет, который в нескольких сотнях шагов падал широкой полосой на воду, струился с террасы, где знакомые им люди ужинали и ждали их прихода. Вступить снова в круг этого света казалось Беате безумным, совершенно немыслимым. Зачем же она шла по этой дороге? Зачем было идти рядом с Гуго? Какой трусостью было ее желание попрощаться с ним. Она для него только назойливая женщина, которая хочет проникнуть в его тайну. Вдруг она увидела, что глаза его были устремлены на нее так, точно он искал у нее помощи, – это пробудило в ней новые надежды.

– Гуго! – сказала она. И точно запоздалым ответом на вопрос, который она сама уже забыла, прозвучали его слова:

– Нет, не обойдется! Не к чему и рассказывать: все равно это не поможет.

– Гуго! – воскликнула она, точно освобожденная тем, что он нарушил молчание. – Все пройдет! Ведь мы уезжаем далеко отсюда…

– Да разве это может помочь, мама?

Он пошел быстрее, и она шла рядом с ним; вдруг он остановился, взглянул на озеро и глубоко вздохнул, точно с одиноких вод неслись навстречу ему утешение и мир. По озеру скользило несколько освещенных лодок. «Неужели это уже наши? – мельком подумала Беата. – Луны еще нет». И вдруг ей пришла в голову новая мысль.

– А что, Гуго, – сказала она, – если бы мы поехали кататься по озеру?

Он поднял глаза, точно искал на небе луну. Беата поняла его взгляд и сказала:

– Нам не нужно луны.

– Как же кататься в темноте? – спросил он слабым голосом.

Беата взяла его голову руками, взглянула ему в глаза и сказала:

– Ты мне все расскажешь. Ты мне скажешь, что случилось, скажешь так, как говорил прежде.

Она сама с удивлением почувствовала всю силу своего желания. Она знала, что среди ночной тиши знакомого озера его покинет смущение, мешающее ему признаться матери в том, что с ним произошло. Так как она поняла по его молчанию, что он уже больше не сопротивляется, то решительно направилась к домику, где стояла их лодка. Дверь была только прислонена. Она вошла с Гуго в темное помещение, сняла лодку с цепи и быстро вошла в нее вместе с Гуго; она торопилась, точно боясь опоздать. Гуго взял одно весло, оттолкнул лодку, и через мгновение они уже были под открытым небом. Тогда Гуго взял и второе весло и повел лодку вдоль берега мимо Seehotel'я так близко, что до них доносились голоса с террасы. Беате даже казалось, что она различала среди других голосов голос архитектора. Отдельные фигуры и лица нельзя было разглядеть с воды. «Как легко бежать от людей! Не все ли равно, – подумала Беата, – что они обо мне говорят, что они обо мне знают или думают? Просто отчаливаешь от берега в лодке, проезжаешь мимо людей, и, хотя бы даже доносились их голоса, все становится совершенно безразличным. Лишь бы только не вернуться назад», – еще глубже прозвучало в ней, и она вся задрожала…

Она сидела у руля и направила лодку на середину озера. Месяц все еще не всходил, но вода вокруг них точно сохраняла в себе дневное солнце и окружала лодку тусклым световым кругом. Временами с берега доходил луч, при свете которого Беата глядела на лицо Гуго: оно становилось все более свежим и безмятежным. Когда они отплыли довольно далеко, Гуго опустил весла, снял сюртук и расстегнул ворот. «Как он похож на своего отца! – подумала Беата с изумлением и болью. – Только я не знала Фердинанда таким молодым. И как он красив! Лицо благороднее, чем у Фердинанда. Но ведь я не знала его лица и голоса его не знала: у него был всегда голос и лицо кого-нибудь другого. Разве я вижу Гуго сегодня в первый раз?» И в ней проснулся беспредельный ужас. Черты Гуго постепенно расплывались по мере того, как лодка подходила к ночным теням гор. Он начал снова грести, но очень медленно, и они едва двигались с места.

«Теперь пора», – подумала Беата, но на мгновение не могла сообразить, что пора, пока наконец не почувствовала, точно пробуждается от сна; ее охватило страстное желание узнать, что пережил Гуго. Она спросила:

– Так что же случилось, Гуго?

Он покачал головой. Но она почувствовала с все более возрастающим напряжением, что его решимость уже поколеблена.

– Говори же, Гуго, – сказала она. – Ты можешь мне все сказать. Я ведь уже многое знаю.

И чтобы нарушить последние чары, она прошептала в ночной тиши:

– Фортуната!

Гуго задрожал всем телом так сильно, что дрожь его точно передалась лодке. Беата продолжала расспрашивать:

– Ты был сегодня у нее, и вот каким ты вернулся… Что она тебе сделала?

Гуго молчал; он продолжал равномерно грести и глядел в воду.

Вдруг на Беату нашло точно просветление. Она подняла руку ко лбу, точно удивляясь, что раньше не догадалась, и, нагнувшись к Гуго, быстро прошептала:

– Вернулся заморский капитан и застал тебя у нее?

Гуго взглянул на нее:

– Капитан?

Теперь только она вспомнила, что, может быть, тот, о котором она говорила, совсем не капитан.

– Я говорю о бароне, – сказала она. – Он приехал? Он застал вас вдвоем? Он тебя оскорбил? Он тебя ударил, Гуго?

– Нет, мама. Того, о ком ты говоришь, нет. Я его даже не знаю. Клянусь тебе.

– Так в чем же дело? – спросила Беата. – Она тебя разлюбила? Ты ей… наскучил? Она смеялась над тобой? Она тебя… выгнала, да?

– Нет, мама. – И он замолчал.

– Так что же, Гуго? Говори.

– Не спрашивай, мама. Это слишком страшно.

Ее любопытство дошло до какого-то безумно сладострастного желания все узнать. Ей казалось, что она сейчас услышит ответ на все ужасы этого дня, полного загадок. Она подняла обе руки, точно хотела ухватиться за что-то, рассеивавшееся вокруг нее, потом спустилась с рулевой скамейки и очутилась у ног Гуго.

– Говори же, – начала ока, – ты можешь мне все сказать; не бойся меня, я все понимаю! Все. Я твоя мать, Гуго, и я женщина. Вспомни, что я женщина. Не бойся меня оскорбить, не бойся задеть мою стыдливость. Я тоже много пережила за последнее время. Я ведь еще не… старая женщина. Я все понимаю. Я слишком много понимаю, мой сын… Не думай, что мы теперь далеки друг от друга и что есть вещи, о которых ты не можешь со мной говорить.

Она чувствовала, что выдает себя, чтобы заманить его. У нее сладостно кружилась голова перед глубинами, из которых поднимались ее вопросы.

– О, если бы ты знал, Гуго, если бы ты знал…

И он ответил:

– Я знаю, мама.

Она вся задрожала. Откуда раздались эти слова? Неужели они сорвались с его уст? Они звучали так, точно явились из неведомых ей глубин. Он знал. И Беата не почувствовала ни удивления, ни ужаса, а только освобождающее чувство близости и объединенности с ним. Она лежала перед ним на коленях и целовала его руки. Ее всю охватило точно какое-то смутное опьянение. Куда несла их лодка? Через какие сновидения она мчала их? Через какой мрак? Через какие неведомые края? Неужели опять причалит к берегу? И она чувствовала, как голова Гуго склонялась все ниже к ее плечу, и радовалась тому, что аромат ее шеи ласкал и опьянял его.

– Расскажи! – приказала она.

И он стал говорить, по ничего не рассказывал. Глухими отрывистыми словами он объяснил только, что никогда более не может показаться людям. То, что с ним случилось, прогнало его навсегда из жизни.

– Я обезумел, и я не знаю, как это случилось. Они меня напоили.

– Кто? Кто? Они тебя напоили? Ты был не один с Фортунатой?

Она вспомнила, что видела его недавно в обществе Вильгельмины Фаллен и наездника. Значит, и они были там сегодня. И задыхающимся голосом она спросила его:

– Что же случилось?

И хотя Гуго ей не ответил, все же она вдруг все поняла; но того отчаяния и отвращения, которого она ожидала, в душе ее не было. Ее глазам представилась дикая картина в темноте, и она хотела отвернуть от нее испуганный взор, но картина эта с наглым бесстыдством проникала за опущенные веки.

Гуго спустился со скамейки и очутился рядом с Беатой. Лихорадочно дрожащими руками держались они друг за друга и прижались друг к другу умирающими устами. Они знали, каждый для себя и каждый о другом, что из того страшного, что они испытали и пережили, нет возврата к жизни и что небо не таит для них более утренней зари в облаках. Что они были когда-то матерью и сыном, они знали и в то же время забыли в чарующем предчувствии вечной ночи.

Лодка неслась без руля и без цели по волнам сквозь сны и дали.

Когда Беата почувствовала, что к ней возвращается сознание, она обрадовалась, что ей даровано было достаточно душевной силы, чтобы оградить себя от окончательного пробуждения. Крепко держась за обе руки Гуго, она перегнулась через край лодки. Когда лодка накренилась, глаза Гуго широко раскрылись, и в них была тень ужаса, в последний раз соединившая его с обычной человеческой судьбой. Беата притянула возлюбленного сына, обреченного на смерть, к своей груди. Понимая, прощая, освобожденный, он закрыл глаза; а ее глаза еще раз впитали вид серых облаков, поднимавшихся в надвигавшейся близости зари, и, прежде чем мягкие волны проникли за ее веки, угасающий взгляд Беаты воспринял последние тени уходящего мира.