Текст книги "Почти 70"

Автор книги: Артур Финч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Артур Финч

«Почти 70»

Посвящается тебе. Предисловие

Ну, вот и все. Роман написан, в голове копошатся другие, просто фантастические, как мне кажется, идеи. И настало время показать его вам. Я понял, что хочу всю жизнь только писать, когда осознал одну вещь. Как человека может не удивлять возможность создавать новые жизни, новые судьбы, новых людей? Ты сам решаешь, какими эти твои люди будут, кем они будут. И это не просто меня удивляет. Такая возможность – нечто особенное, отчего я никак не могу отказаться.

Я писал эту книгу почти два года. От начальной задумки не осталось практически ничего. Постоянно приходилось что-то менять, что-то переписывать, а что-то вообще – удалять. Но я не жалею, что сделал роман именно таким, хотя, думаю, все это он решил за меня. Все получилось так, как получилось. Переделывать уже смысла нет, потому что это будет совершенно другая история.

Я очень надеюсь, что эта книга оставит хоть какой-то отпечаток в вашей памяти, как оставляли другие книги. Я предлагаю вам просто отложить все дела хотя бы часа на два, а потом сесть и прочитать ее, не отвлекаясь на тот мир, который окружает вас. Ведь я писал роман именно для того, чтобы выдернуть вас из вашей реальности и поместить на какое-то время в другую. Пускай на время чтения, но переместить. И если мне удастся заставить вас прочувствовать то, что чувствовали люди в моей книге, тогда я действительно буду счастлив.

Вперед. И удачи.

Артур Финч

«Почти 70»

Часть I

Глава 1

– Бинго! Я снова победил! – кричит Валентин, вскакивая со стула.

Никто не обращает на него внимания. Он кривит свое старое, как сам мир, лицо и с умным, но разочарованным видом садится обратно на свое место.

Все знают, что Валентин не умеет играть в «Бинго», но все также знают, что он давным-давно выжил из ума. Это было бы грустно, но это не так, здесь все такие.

– Бинго, – снова кричит он. К нему подходит толстая медсестра, сначала что-то говорит ему, а затем уводит Валентина в его палату. В нашу с ним палату. Ему все равно. А мне тем более.

Маргарита – женщина, которая достает бочонки из мешка, выглядит так, словно сейчас рассыплется на маленькие песчинки, но она раз за разом сует руку в мешок и громко говорит: «ВОСЕМДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ».

Я просто сижу и рисую в своем блокноте, на котором изображен старик Лавкрафт, сидящий возле моря. Где-то, цепляя горизонт, плывет старый, побитый временем корабль, а позади него поднимаются большие волны, из которых выглядывают огромные щупальца. Я рисовал бы гораздо чаще, если бы не руки. На них противно смотреть. Если судить по рукам, то мне не меньше трех сотен лет. Может, так оно и есть.

Маргарита кричит:

– Четырнадцать!

Все головы опускаются, и глаза стариков лениво бродят по карточкам в поиске числа четырнадцать. Кто-то что-то черкает на своей карте. Все остальные заняты чем-то своим. Некоторые сидят в самом углу зала, возле окна и слушают радио. Чуть дальше от них сидит старик, который не умеет разговаривать. Во всяком случае, все так говорят. Но мне кажется, ему просто не о чем с нами беседовать. Он единственный нормальный человек в этом заведении. Никогда не станет рассказывать тебе о своей утраченной молодости или о детях. Просто сидит, словно ничего вокруг него и не существует. Но он здоровский парень, отличный тип. Я зову его Герасим.

– Сорок четыре, – говорит Маргарита и поднимает маленький бочонок над своей головой.

– Я выиграла! – вскрикивает древняя женщина. Это Светочек, как она сама себя называет. Она радуется так, будто выиграла путевку обратно в молодость, где у нее все еще есть зубы, а кожа и грудь еще не висят. Где у нее все еще есть любящий муж, красивый дом, дети, которые в будущем упекут ее в дом престарелых, и все остальное, о чем в старости можно вспоминать с улыбкой на своем древнем и уродливом лице. Ее поздравляют, и решается, что на сегодня игр достаточно. Скоро обед, а потом начнется сериал, который переживет их всех, и меня в том числе.

Возле поста медсестры крутится Виктор Олегович – бывший майор милиции, крыса, заработавшая свою большую звезду тем, что сидел 30 лет в офисе и подписывал всякие якобы важные бумажки. Он осыпает медсестру комплиментами, а та глупая идиотка кокетливо улыбается и прикрывает рот рукой. Виктор Олегович действительно считает, верит в то, что нормальная женщина может ему улыбаться, не испытывая жалости. Странный. А скорее всего – невыносимо глупый тип.

Тем временем кто-то включил телевизор. Он начинает громко шипеть как сумасшедшая змея, но прежде чем кто-либо успевает начать возмущаться, все прекращается. К этому невозможно привыкнуть.

А там все та же чушь, что и обычно.

Я продолжаю рисовать. Получается совсем уродливо. Даже Валентин нарисует лучше. Я сжимаю листочек с уродским рисунком и кладу его себе в карман, затем достаю другой, чистый и пытаюсь рисовать снова.

Уже скоро будет обед. Почему-то здесь это очень ценится. А по мне, так лучше пойти и наесться всякого дерьма с помойки возле забегаловки напротив, чем питаться в этой столовой. Ну да ладно, вкус варева терпеть еще можно, но вас точно вырвет, если вы посмотрите на женщину, которая все это готовит. Это огромная, как скала, бабища, да и вид у нее такой грозный, что кажется, она готова изрубить вас в мелкие кусочки и добавить в суп, если вы хоть что-то тявкнете по поводу ее стряпни.

Но старикам нравится. Некоторые еще и умудряются просить добавки. Вообще столовая и то, что там происходит – это отдельная тема. Я вернусь к ней позже, если будет такая возможность.

Все эти бывшие полицейские, официанты, продавцы, страховые агенты, строители, слесари, инженеры, машинисты, плотники, сварщики, всякие офисные планктоны, учителя, военные, безработные лентяи, – они все напоминают мне детей. Поэтому я и зову это место домом старых детей.

Если подумать, то у стариков и детей не так уж и мало различного. Они похожи буквально во всем… Мои мысли обрывает выходящая из столовой Скала. Она останавливается возле медсестры, перебрасывается с ней парочкой совершенно бессмысленных и неинтересных предложений, а потом громко, чтобы все слышали, кричит:

– Пора на обед, уважаемые!

Какой же у нее противный голос, вы бы только знали. Напоминает старую, ржавую калитку, которую некому смазать.

Тотчас старики идут по своим палатам, может показаться, что они медлят, но они летят изо всех сил. Они берут тарелки, ложки, алюминиевые чашки, и направляются в сторону столовой. Некоторые из них кажутся действительно счастливыми. Например, Валентин, который старается попасть в столовую быстрее всех.

А я продолжаю рисовать. Все так же не получается.

Ко мне подходит молоденькая медсестра. Она здесь меньше недели, совсем неопытная. Я не знаю ее имени.

– А вы почиму не идети кушать?

Это ужасное, привезенное из глубокой глуши, произношение все портит. Если раньше она могла показаться пускай не умной, но и не совсем тупой, то теперь передо мной стоит не медсестра, а типичная доярка с ведром молока, где уже успело утонуть два десятка мух.

Лучше бы ты молчала, думаю я, и продолжаю рисовать.

Ее произношение сидит у меня в голове и теперь все на свете мне кажется еще уродливее, чем есть на самом деле. А мой рисунок…о нем и говорить не стоит. Я разрываю его, ложу в карман и говорю:

– Уже бегу.

Есть не свете только две вещи, которые могли бы мне показаться отвратительней моего рисунка и ужаснее произношения этой девушки. Это фильм «Элвин и бурундуки» и слово «кушать». Я даже представить себе не могу, что может быть ужаснее, чем фраза «Я кушаю сосиски». Произнесите эту фразу вслух, и если вам не захочется ударить себя по губам, то сожалею, дела ваши плохи.

Но не суть.

***

В столовой так, как было раньше в школе. Никому ненужные неудачники садятся рядом с подобными себе. Женщины, считающие себя красавицами, тоже сбиваются в небольшие группы и едят, рассуждая о главных, как им кажется, вещах. Возле них постоянно крутятся такие личности, как Виктор Олегович – тот самый майор милиции, который все еще считает себя молодцом.

Стены синие, столы и стулья – грязно-серые, и нет на свете вещей, угнетающих сильнее, чем эти. Но мне приходится садиться на этот гадкий инструмент угнетения. Я сижу один. Но счастье не может быть вечным и через несколько минут ко мне подходит Валентин. Он садится и молча начинает жевать беззубым ртом свою кашу с желтой, как понос, подливой. Он ест неаккуратно, пачкая рот и руки, но его это мало волнует, в принципе, как и меня. Есть совершенно не хочется, и я говорю:

– Не хочешь мою кашу, дружище?

Он хочет, всегда хочет. Наверное, он может есть до тех пор, пока у него не треснет желудок. Он совершенно безумен, но это неважно, потому что Валентин – безобидный старый дурак. Я его люблю. Наверное.

– Не знаю, я хочу твою кашу?

– Ты хочешь мою кашу.

Он всегда переспрашивает. Может показаться актом вежливости, но нет, он просто не может самостоятельно принимать решения в таких вопросах. Даже когда ему хочется в туалет, он должен подойти к медсестре и спросить: «А нужно ли мне пописать?».

Я отдаю ему свою тарелку, а сам попиваю компот из сухофруктов. На вкус, как вода из заржавевшего крана.

– Эта еда вкусная? – спрашивает, хотя скорее утверждает Валентин.

– Эта еда безумно вкусная, дружище.

Он улыбается во весь рот и немного каши падает обратно в тарелку.

Как настоящий ребенок.

Только старый и сморщенный. Как Бенджамин Баттон.

Надеюсь, ужин будет получше, чем обед, хотя не стоит напрасно надеяться на Скалу. Она совершенно не умеет готовить.

После сытного, вкусного, непревзойденного обеда, они снова собираются играть в «Бинго», хоть и говорили, что сегодня игр больше не будет. А я снова хочу порисовать. Терпеть не могу «Бинго». Потому что для того, чтобы выиграть, здесь не нужно ничего уметь. Ты просто сидишь и ждешь, ты не в силах ничего изменить, просто смотришь на свои карточки, иногда что-то черкаешь на них и редко, крайне редко кричишь: «БИНГО!».

– Тридцать два! – кричит Маргарита и поднимает бочонок вверх. Понятия не имею, зачем она это делает. Никто из них не видит ничего, что находится дальше их рук.

Остальные смотрят телевизор, который опять, немного пошипев, заработал нормально. Эти передачи шли много лет назад, они идут до сих пор. Только теперь они стали еще невыносимей. К счастью, я даже вспомнить не могу, когда смотрел этот говорящий ящик дольше 10 минут.

Я забираю свой листик, маленький, почти до конца сточенный карандаш, и собираюсь пойти на улицу, немного проветриться и покурить. Я зашел в палату, взял почти полную пачку красного «Винстона» и направился на улицу. Меня всегда выпускают без лишних разговоров. Все просто: чем лучше ты себя ведешь – тем лояльней отношение к тебе.

Сегодня замечательный день. Уже сентябрь, но солнце все еще припекает, словно отпевает свою прощальную песенку, прежде чем уступить место на сцене октябрю. Солнечные аккорды и яркий, сочный ритм радует сердце. Я сажусь на лавочку и подкуриваю сигарету. Дым медленно проникает в легкие, щекочет их изнутри.

Я поднимаю голову вверх и там, где верхушки этих старых деревьев упираются в небо, беззаботно плавают тучи. Они плывут себе, они свободны, как и дым, которому уже наскучили мои легкие. Я выдыхаю его, отпуская во вселенную. Живи себе, дружище.

Тучи и дым.

Они плывут и плывут куда-то в сторону, куда-то за горизонт. И я думаю о том, что неплохо было бы родиться тучей.

Глава ?

Мама постоянно кричала, потому что она действительно любила кричать. Она кричала на меня, на Чайку, на отца, на мебель и на все остальное. Она не была сумасшедшей, ни в коем случае, просто она уж очень сильно любила кричать. Наверное, она и в детстве такой была, и я иногда пытался представить, какая из мамы получилась бы бабуля. Наверное, самая крикливая старуха на свете.

Но все же кричала она не так часто, как могло показаться сразу. Только иногда, но ничего веселого или хотя бы забавного в этом никто из нас не видел. Очень часто после этих криков отец уходил из дома. Уходил недалеко, просто всю ночь сидел в своей мастерской, пытаясь починить там что-то сломанное, или, может, сделать что-то новое. В этом и был весь отец. Отец был мастером на все руки, как бы банально и затерто это ни звучало. Мастерская находилась возле гаража, рядом с домом. Он уходил туда, когда кое-кто срывал на нем всю свою злость. Он никогда не отвечал тем же, просто молча слушал. А потом просто вставал и уходил, даже дверью не хлопал. В мастерской отец много курил и много думал, но больше курил. Иногда он что-то мастерил, например, однажды, он сделал настоящую газонокосилку, не покупая никаких запчастей. Кое-что у него было, а кое-что он находил на свалке, куда время от времени вывозил всякий хлам. Иногда отец брал нас с Чайкой на эту свалку, и мне казалось, что это самое удивительное место на всей земле. Там можно было найти все, что угодно. Старые телевизоры, радиоприемники, магнитофоны, стиральные машины и кучу других интересных штук.

Однажды, отец сделал мне настоящий скейтборд, собственноручно. Доска получилась не хуже, чем в магазинах. Только пришлось снять колеса из моего игрушечного «Белаза», но оно того стоило. Я радовался так, как не радовался до этого никогда, пока не грохнулся и, чуть было не рассадил об асфальт свою головешку. Мне еще повезло, ведь я мог упасть и расколоть мою голову как орех, тогда врачам бы пришлось раздвигать две половины моего черепа, чтобы я мог дышать. Если бы я еще был жив, конечно.

Тогда мама кричала сильнее обычного. Крови было немного, но она стекала по лицу и, казалось, что я весь в крови. Я не плакал, это я помню точно. Мне не хотелось, чтобы она кричала на отца из-за того, что я неспособен устоять на доске. Врач сказал, что со мной все будет в порядке, и что я просто несильно рассек кожу на лбу. Отец отнес доску на чердак и где-то там спрятал ее, потому что после этого, я больше никогда ее не видел.

Мне было 15 лет.

Мама кричала на отца. Громко и обидно.

А он просто сидел, только изредка отвечая ей что-то.

За ужином отца не было, мы ели молча. Ни Чайка, ни мама не проронили ни слова, и хотя я знал, что папа был в мастерской, я все равно спросил:

– Почему папа не идет ужинать?

Мама зло посмотрела на меня и я все понял. Лучше бы мне, маленькому идиоту, заткнуться. Я так и сделал.

– У тебя не болит голова? – спросила мама, оторвавшись от ужина?

Я сказал «нет», и это было правдой. Голова не болела, я ударился не сильно, не стоило из-за такого пустяка устраивать такой скандал. Но это мама. И она просто любила кричать.

На улице начинало темнеть, я вышел на крыльцо, а за мной вышел Чайка, хлопнул меня по плечу, пожелал спокойной ночи и пошел гулять.

– Пока, – сказал я и направился в мастерскую к отцу.

Внутри было много-много дыма, захотелось кашлять, но я не стал. Отец сидел в старом, пожеванном кресле и что-то читал.

– Как дела, Па? – спросил я, и чуть не закашлялся.

Он посмотрел на меня и улыбнулся:

– Все отлично. Как твоя голова?

– Она уже не болит, да и не болела если честно. Принести тебе что-нибудь поесть?

– Я не голоден, – сказал он мягким голосом.

Я еще немного постоял, рассматривая всякие шестеренки, болты, разобранные моторы из мотоциклов и прочие железяки.

– Спасибо за скейт, – сказал я и вышел, не дожидаясь ответа.

Я вышел и весь провонялся сигаретным дымом. Этот дым, к слову, был одной из основных причин маминых криков. Она не переносила сигарет, поэтому если отец курил перед тем, как войти в дом, то криков не избежать.

Но ему было плевать.

– Опять накурился, – кричала мама в такие моменты, – посмотрим, как ты запищишь, когда схлопочешь себе рак легких!

Ну и дальше в этом же духе.

А отец просто сидел и смотрел в окно, наблюдая за машинами, которые время от времени проезжали возле нашего дома.

Если ему надоедали эти крики, он просто вставал и уходил в свою мастерскую. А рано утром возвращался, принимал душ, переодевался и уходил на работу.

***

Я проснулся от маминых криков. Такое бывало иногда. Я включил свет и увидел, что кровать Чайки пуста, значит, кричали на него. Я спустился вниз, стараясь идти тихо, чтобы меня не заметили и не отправили обратно в постель. Возле двери стоял Чайка. Хотя стоял – не совсем то слово. Он опирался на дверь и улыбался как настоящий идиот. Казалось, в тот момент ему было плевать на все, что происходит вокруг, похоже, так оно и было. А мама. Мама была вне себя от ярости.

– Идиота кусок, ты пил?

Он он никак не реагировал на ее слова, улыбка уже сошла с его лица, и теперь он просто стоял, потупившись в пол.

– А ты чего молчишь? – обратилась мама к отцу. – Или ты считаешь, что это нормально? Сын – алкоголик!

Мама любила преувеличивать точно так же, как и кричать. Может, и сильнее.

Но отец просто стоял рядом с Чайкой, поддерживая его, чтобы тот не грохнулся на пол.

– Это просто какой-то дурдом! – все не унималась мать. – Я уже не знаю, что мне делать!

Я побежал в комнату, а через несколько минут отец завел Чайку и положил его в постель, не говоря ни слова. Чайка лег и тут же заснул, во всяком случае, он храпел, как трактор, вытягивающий машину из болота.

Отец спустился вниз, о чем наверняка пожалел.

Тут-то и началось.

Чайка никогда не приходил домой, так нажравшись, и никогда до этого в нашем доме не было таких ссор.

Этой ночью я впервые услышал, как кричит отец. Стало жутко. Я думал о том, как мы будем жить, если родители разведутся. Кто кому достанется. Интересно, я останусь с отцом или с матерью? Наверное, все же с мамой, потому что Чайка уже взрослый, о нем не нужно заботиться так, как обо мне. Так я думал под аккомпанемент криков.

А потом дверь хлопнула. Грякнуло так, что стекла чуть не повылетали. Отец ушел.

Надеюсь, отец ушел в мастерскую, а не от нас, подумал я и постарался уснуть.

***

Мое утро наступило не с пения птичек, я проснулся из-за короткого, но громкого вскрика. Мама крикнула. Опять.

Чайка проснулся тоже. Это был не такой крик, как раньше. Может, я и не совсем разбираюсь в криках, но этот крик был больше похож на испуг.

Мы мгновенно слетели с кроватей и побежали вниз, дверь была раскрыта настежь. Почему-то я сразу понял, что нужно идти мастерскую. Мама была там. Она сидела на полу, где лежал отец.

Тогда я не знал, жив он или нет. Но мне стало дурно. Там воняло дымом, бензином и прочей гадостью. А на полу лежал отец. Меня словно парализовало, я не знал, что делать, не знал, что говорить. Я просто смотрел, как мама гладила отца по лицу.

Через несколько минут приехала скорая. Я не знал, когда мама успела ее вызвать, но она приехала и несколько врачей уже успели забежать в мастерскую. В тот момент, мне казалось, что это самый жуткий день в моей жизни. Мысли лезли друг на друга, я думал о похоронах, о том, во что будет одета мама. Будет ли она винить себя в его смерти? Как скоро она заведет себе нового мужа? К каждой этой мысли в моей голове прикреплялась картинка. Вот я вижу, как мама плачет на похоронах, она держит меня за руку, а Чайка крепко прижимает ее к себе.

Мои мысли рассеялись, когда я увидел, что отца на носилках грузят в машину. Все делалось очень быстро, а это значило, что он еще жив и они смогут его спасти. Мысли о похоронах показались мне предательскими, я возненавидел себя на несколько секунд. Мама подбежала к нам и сказала:

– Все будет хорошо, обещаю. Оставайтесь дома, я позвоню с больницы.

Она поцеловала нас и запрыгнула в скорую помощь.

Я посмотрел на Чайку, он не проронил ни слова, словно забыл, как говорить. Скорая включила сирену и рванула так быстро, что скрылась с виду уже через несколько мгновений. Но мы все еще слышали этот вой сирены, пробирающийся прямо внутрь моей головы. А мы все так и стояли возле мастерской, не в силах поверить собственным глазам. Сирена до сих пор завывала в голове, и мне казалось, что я сейчас сойду с ума.

– Они поссорились из-за меня, – еле слышно произнес Чайка, – это я виноват.

Я не стал его успокаивать, все казалось мне таким нереальным, таким неестественным и неправдоподобным, как сон.

.

Глава ?

– Давай покурим, – сказал Чайка, поднимая с пола в мастерской отцовский красный «Винстон».

Я не курил, но тогда мне казалось, что можно, что это даже необходимо. И пока я размышлял над этим, Чайка уже затянулся и закашлялся. Я проделал то же самое и тоже закашлялся. Тогда я подумал о том, что никогда в жизни больше не возьму в рот сигарет.

– Как думаешь, все будет хорошо? – спросил я, не умело выдыхая горький дым.

Он молчал, Чайка нервничал. Он ходил туда-сюда по мастерской, то и делая, что перекладывая всякие шестеренки, болты, гайки с места на место.

Но я сам знал, что все будет хорошо, потому что все плохое всегда случается с кем-то другим, это не может произойти с нами. Я вышел на улицу, на свежий воздух.

«Да все будет отлично, по-другому просто быть не может», говорил я про себя. Сидел на бордюре возле нашего двора и смотрел в сторону, куда уехала скорая. Как в дешевом фильме.

***

Мы уже сидели в комнате, смотрели совершенно несмешное комедийное шоу для отборных дегенератов, и просто ждали звонка. Телефон лежал рядом. Он не хотел издавать ни звука, словно он – вернувшийся из Германии советский пленник, а мы – главные следователи, но этот телефон оказался настоящим крепким орешком. Я все время смотрел на него, даже не обращая внимания на ящик.

Казалось, телефон вот-вот зазвонит.

– Отец умер, – говорит мама совершенно спокойным голосом, – во всем виноваты вы.

– Мамочка, ты чего? Что случиииииииилось?

– Ничего. Он просто умер, понимаешь? Скончался.

– Ну ладно, – сказал я, – давай, пока.

Но телефон лежит там, где и лежал все время.

Чайка берет трубку и говорит:

Алло? А! Ну что там, мам?

Ага, ну хорошо тогда.

Он кладет телефон на стол, достает с кармана свою бабочку и режет себе запястье, глубоко вгоняя лезвие. Кровь хлыщет на штаны, на диван, оставляя красные, почти черные пятна. Но лицо его никак не меняется, он все так же смотрит дурацкое шоу и не говорит ни слова.

Но телефон остается на прежнем месте.

Чайка переключает идиотскую передачу на еще более идиотский сериал.

А потом телефон действительно зазвонил. И Чайка тут же схватил трубку:

– Алло? – почти что шепотом проговорил он.

Я не слышал, что говорили на другой стороне провода, я просто смотрел на лицо Чайки, надеясь узнать все по его эмоциям.

– А когда нам можно будет приехать?

На его лице появились еле заметные очертания улыбки.

– Ничего себе. А как он сейчас?

Значит, все хорошо. Мама не кричит, иначе я бы слышал ее даже сюда, а еще это значит, что с отцом все в порядке, если Ч. спрашивает как он там.

Теперь улыбнулся и я.

– Хорошо, мам. Звони если что. А отцу говори, чтобы скорее поправлялся.

Он положил трубку обратно на стол, потом подошел к шкафчику возле телевизора, достал оттуда отцовский револьвер и сказал, приставляя дуло к виску:

– Это я во всем виноват.

Но ведь все было хорошо. Поэтому револьвер так и остался лежать там, где и должен. Если бы он вообще существовал, конечно.

– У отца был сердечный приступ, но мама говорит, что с ним все будет нормально.

– Серьезно?

– Ага, – говорит он, широко улыбаясь, – но мама еще побудет с ним некоторое время.

– Так это же здорово, реально здорово! – крикнул я, вскочив с кровати.

– Да, дружище.

***

В больнице пахло так, как пахнет во всех больницах – ужасно. Мы с Чайкой сидели в холле и ждали, пока к нам подойдет мама и отведет к отцу в палату.

– Интересно, сколько людей здесь уже умерло, скажем, за последние лет 10? – спросил Чайка скорее сам у себя.

– Наверно, наберется огромная куча. – ответил я.

– Это точно. Может, мы вот сейчас с тобой болтаем, а где-то в какой-нибудь палате умирает какой-нибудь мужик.

Может, так оно и есть, подумал я.

– Вот он уже получает первый разряд этой штуковиной, как ее…а! Дефибриллятором! И все равно продолжает умирать.

– Можешь написать об этом историю, – сказал я.

– О чем именно? О том, как умирает какой-то мужик? Так каждая вторая книга об этом и написана. Потому что остальные – про то, как умирает какая-то баба.

– Ну, – говорю я, – ты можешь быть оригинальнее. Напиши от лица мухи, например, которая летает в той самой палате, где умирает какой-то мужик.

Чайка задумался. Но не успел ничего ответить, потому как пришла мама и принялась нас душить в своих крепких объятиях.

– Ну, скорее пойдем, мальчики! – сказала она, расцеловав нас обоих.

Я схватил свой рюкзак и последовал за мамой, Чайка плелся за мной, видимо, все еще думая про того умирающего от – рака, туберкулеза, пневмонии, заражения крови, от скуки – мужика, в комнате которого летает какая-то муха и наблюдает за всем этим.

Выглядел отец отлично, может, еще и лучше, чем до больницы.

– Привет, па, – сказал я, входя в палату и сжав его руку.

Такие уж у нас были отношения, тем более мне не 8 лет, чтобы он меня целовал или что-то такое.

– И вам привет! – поприветствовал нас отец.

Некоторое время, наверное, целых секунд 4, мы все молчали, просто стояли там и улыбались, то ли от осознания того, что все хорошо закончилось, но скорее всего, ни я, ни Чайка просто не знали что сказать.

Я схожу к врачу, он просил зайти, – наконец сказала мама, и вышла.

Когда она удалилась, я достал из своего рюкзака пачку легких сигарет и протянул их бате. Он удивился.

– Спрячь под подушку, чтобы мама не пришила нас обоих, – проговорил я и улыбнулся.

– А я всегда любил тебя больше, чем Чайку, – пошутил (а может, и нет) отец, глядя на остолбеневшего от непонимания происходящего Чайку.

Отец рассмеялся только тогда, когда спрятал сигареты под матрас.

– Спасибо, – вдруг сказал он, и через секунду добавил: – хоть сигареты и детские.

Для него все сигареты кроме красного «Винстона» – детские. Поэтому я только улыбнулся.

Мы немного поговорили о чем-то совершенно несущественном, а потом пришла мама. Она держала в руках исписанный красной пастой лист бумаги. Он был весь измят, словно какой-то раненый военнопленный.

– Это список лекарств и того, чего делать тебе категорически нельзя. Слышишь, ка-те-го-ри-чес-ки. Вот, посмотри как выделен пункт «курить», понимаешь о чем речь?

Батя только улыбнулся.

– А когда его выпишут-то? – Чайка, наконец, позабыв о том мужике, вернулся к нам.

– Ну, – говорит мама, – парочку дней полежать еще придется точно.

– Они что, сумасшедшие? Да я на этих харчах больше суток не протяну!

Отец наиграно вздохнул.

– Будто тебя плохо кормят. Не выдумывал бы лучше, – неожиданно ласково сказала мама.

Странным было то, что мама совершенно не повышала голос, он был ровным, даже тихим. Думаю, не один я заметил эту необычную перемену.

Еще некоторое время мы побыли в палате, было решено, что мы втроем едем домой, и как мама ни возражала, отец стоял на своем.

И я понимаю почему.

Когда мы прощались, собираясь уже уезжать домой, отец подмигнул мне правым глазом, и знаете что? Это самое близкое, что происходило между нами за всю мою жизнь.

Второй этаж, направо по коридору, палата номер 6.

Просто запомнилось.

Глава ?

Похороны Валентина

На этих похоронах не плакал никто.

Погода стояла солнечная, ветер занимался своими делами, может, остуживал океан, во всяком случае, нас он не трогал. Такая погода абсолютно не подходит для похорон.

Родственников у Валентина не было, а нас всех просто попросили сходить, хотя я бы и так пришел. Эти похороны были самыми тихими в моей жизни, никто не проронил ни слова. Не было ни священника, ни кого-либо, кто мог бы толкнуть речь в такой момент. Хотя, наверное, оно и к лучшему.

Гроб достали из катафалка, и некоторое время он стоял открытым. Зрелище было не из приятных. Валентин походил на старую сморщенную картофелину, которую закопают обратно в землю, ибо есть его никто не собирается.

На похороны пришли все самые здоровые и самые любопытные старики. Не знаю, куда следовало бы отнести меня, я предпочту считать, что пришел сюда, потому что жил с Валентином в одной палате. Все они, эти старики, стояли и горестно вздыхали каждые три минуты. Но никто не плакал.

Ни Лидия – та славная старуха, которая сегодня надела длинное черное платье, которое прекрасно скрывало ее гадкую татуировку на пояснице.

Ни тот майор полиции, ни Маргарита, которая всегда достает бочонки в игре, ни Светочек. Не плакал никто.

Пришло несколько медсестер, которые собственно и привели всех сюда. И не потому, что мы не знаем дорогу к кладбищу, конечно, нет. Чем старше ты становишься, тем лучше знаешь, где находится кладбище. Они просто следили, чтобы никому не поплохело.

Никто не плакал. И по-прежнему никто не проронил ни слова.

Все походило на какой-то странный, пугающий чем-то неизвестным, сон. Но тело Валентина все так же лежало в гробу, глаза его были закрыты, а руки сложены на груди. Все мы прекрасно помнили, кем был Валентин. Он – просто старый и безумный старик, который забывает через 10 секунд все, о чем ты с ним говорил. Это тот самый старик, который вечно выкрикивает «Бинго!», даже если его карточки совершенно никуда не годятся. Даже если их у него нет. Это тот самый человек без семьи, без детей, без внуков, не оставивший после себя ничего, кроме запаха мочи на его старом матрасе.

Как и я.

Мы все близнецы. Может, у нас и разные пути, но конец всегда один. Просто как дешевые голливудские фильмы. И это не грустно. Это нормально.

Его забудут, как и вас, как забудут и меня.

Я смотрел на уродское тело, и мои мысли сходили с ума.

Мне хотелось, чтобы этот дешевый гроб накрыли крышкой, заколотили гвоздями и навсегда скинули в пропасть. И закопали, засыпали тоннами холодной и влажной земли. Но нет, он по-прежнему стоял там, где и должен. Никто ничего не делал. Более того, никто ничего не говорил. Все стояли, рассматривая свои ботинки и ботинки своих соседей, и все они молчали.

В глазах потемнело, я видел очертания рядом стоящих, но их накрывала черная тень и лица разглядеть не удавалось. Сердце стучало так сильно, что начинало побаливать. Я смотрел на Валентина, его тело словно издавало какое-то свечение, настолько отвратительное, что мне стало дурно. Тогда я больше всего на свете хотел, чтобы гроб закрыли. Чтобы он перестал светиться и навеки ушел под землю.

Казалось, на кладбище остался только я и он.

– Бинго, – кричит Валентин, хотя его губы и не думали шевелиться. Тело не двигалось.

Это просто голос в моей голове. Мужик, кажется, ты приехал.

– Бинго, – повторяет голос Валентина и тело его, затвердевшее от смерти, начинает подниматься из гроба.

Мне все это кажется, этого нет и быть не может.

Сердце совсем обезумело. Если этот чертов гроб сейчас же не закроют, то меня придется хоронить рядом с ним.