Текст книги "Почти 70"

Автор книги: Артур Финч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

«Your money and your hope..

Your money and your hope..

Your money and your hope..

I AM A BAD MOTHERFUCKER

LIVE LONG AND WELL THANKS TO SUCKER,

LIVE LONG AND WELL THANKS TO SUCKER,

I AM A BAD MOTHERFUCKER!!!».

***

Я ездил вместе с родителями, когда они отвозили Чайку и его вещи в общежитие. Не знаю почему, но он решил учиться на фармацевта, что никак не вязалось с его увлечением литературой. Позже он сказал, что просто хотел себе любое образование, просто, чтобы оно было. Как же мама уговаривала его поступить в следующем году, вместе со мной, но он был непреклонен.

– Почему нет? – спросил я.

Он долго молчал.

– Ты думаешь, приятно быть обузой? Я понимаю, что никто не скажет этого вслух, но бля, я ведь все понимаю. А так я буду там, буду учиться, жить в общаге и все такое.

Проучился и прожил в той общаге он недолго, как вы уже знаете. Перебрался в квартирку, которую снимал с Егором и Родионом и был доволен.

Отец молчал, не помогал матери уговаривать его, понимая, что это бессмысленно и если уж он решил ехать – он поедет. Но видно было, что ему тоже не хотелось так рано отпускать Чайку. Да, может, он и казался сильным и решительным, но он ведь тоже до сих пор ребенок. Как и я.

Таня просто сходила с ума. Сначала она хотела поехать за ним, но он убедил ее в том, что не нужно этого делать. Наверное, именно тогда он расставил все точки над «і».

Я очень часто не понимал его поступков, их нельзя было назвать необдуманными или спонтанными, но я все равно их не понимал. Словно, лишившись ног, он также лишился кусочка своего мозга, отвечающего за что-то важное. Думаю, доля правды в этом была.

Мы сидели в парке на нашем месте, тогда я и подумать не мог, что Чайкин уезд так сильно повлияет на Таню. Сейчас она выглядела самой счастливой девочкой на свете, и мне нравилось видеть ее такой. Я прекрасно понимал, что Чайка уедет уже через две недели. Но я не знал я, что после этого мы перестанем общаться с Таней, она замкнется в себе, и все время будет сидеть дома.

Он уехал и все хорошее, что было закончилось в один момент.

Да, мы созванивались, разговаривали, но это было не то.

– Ты как там? Как учеба?

– Да все нормально в принципе. Одногруппники правда – это какой-то кошмар. А соседи по общаге, так это вообще.

Я рассмеялся.

– Как там Таня? – спросил он.

– Не знаю, мы не общаемся. Может, позвонишь ей?

– Может, и позвоню.

Но он не позвонит.

А мама звонила ему каждый вечер. Расспрашивала обо всем на свете.

– Ты ужинал? А что? Молодец…сам приготовил? Что собираешься делать?

И так далее. Иногда звонил ему и отец, он выходил из комнаты и только тогда разговаривал.

– Понятно, – говорил он, – ничего, скоро она привыкнет и перестанет звонить так часто.

Он переехал из общаги приблизительно через полгода после того, как свалил из дома. Естественно, никто об этом не знал, потому что мама бы сошла с ума, если бы решила его навестить. Ох и свинарник они там устроили с барыгой и математиком.

Но пока у нас были эти две недели, и мы старались выжать из них все.

***

Вы когда-нибудь находили труп? Не во сне, а по-настоящему? Мертвый человек, который больше не может отвечать на ваши тупые вопросы, он просто себе лежит, показывая всем своим видом то, как ему на вас наплевать.

– И почему именно мы должны были увидеть и найти его первыми? – спросила Таня, когда мы сидели на нашем заднем дворе и все еще отходили от увиденного.

– Вы видели, – говорит Чайка, – у него глаза как стекло.

Черт знает, чего нас туда занесло. Мы просто прогуливались и в этот раз зашли немного дальше, чем обычно. Туда, где находилась свалка. Настоящий рай для бедных. В таких местах иногда можно было найти гораздо больше, чем в специальных магазинах. Именно здесь отец время от времени собирал всякие интересные железячки. Тут валялись старые холодильники, телевизоры, выпотрошенные начисто; колеса, покрышки и труп одного алкаша.

Лошадиная голова – так его все называли. Мы видели его почти каждый день и, честное слово, я был уверен, что этот сраный алконавт никогда не загнется.

– Ага, – говорю, – просто жуть.

Он лежал на куче каких-то кусков пенопласта и пластмассы, может, ему так было удобно, не знаю. Я испугался. Не буду врать, когда я все осознал, то чуть не испортил свои любимые штаны с изображением Кунг-Лао на правом бедре. Но потом страх ушел и на его место пришла то ли злоба, то ли еще какое-то странное и совершенно неуместное чувство. Хотя, если посудить, за что я мог ненавидеть это ничтожество? Напился и умер, как псина. Вот и все. Но почему именно мы? Мы не должны были находить его, зачем? Чтобы потом огребаться от проблем?

– Никому об этом говорить не будет. – сказал Чайка, но на нас не посмотрел.

– В смысле? Как это, никому не скажем? Ты сдурел?

Никто даже и подумать не мог, что это труп. Это больше напоминало кучу грязных свитеров, воняющих как дохлая лошадь. Не знаю зачем, но я подошел и пнул эту кучу ногой. А потом увидел синюшнее лицо. И попятился, не отрывая взгляд от Лошадиной головы.

– Никому не скажем. – повторил Чайка. – Это значит, что никто не должен знать о том, что мы нашли его первыми.

– Почему?

– Потому что лично мне не охота тратить свое время, объясняя тупоголовому участковому и другим крысам, как мы оказались в том месте и все такое прочее. Естественно, нам за это ничего не будет, но, а вдруг они решат, что нам надо пообщаться с психологами? Или чего-нибудь еще тупее.

Пусть так, подумал я. Психологов я действительно не любил.

– Я знаю, что вы сделали этим летом. – прошептала Таня.

Я засмеялся. И Чайка тоже.

Он нам никакой не родственник, не друг, я даже сомневаюсь, говорил ли я с ним хоть раз в своей жизни, так почему мы должны о нем думать, может даже грустить? С какой это радости? Такие как он пачками дохнут каждый день, если каждого оплакивать, времени веселиться и радоваться жизни не останется вообще.

– Может, сегодня хорошенько напьемся? – спросила Таня.

– Нет, – ответил Чайка и достал небольшой пакетик из правого кармана своей рубашки, – мы больше не пьем.

Глава ?

Я не знал чем себя занять. Одновременно я лишился двух лучших друзей. Я заходил к Тане, но она все время была занята, во всяком случае, так говорила она сама. Но чаще она вообще не выходила, вместо нее появлялась ее бабушка, у которой Таня и жила, и говорила мне, что Таня спит, работает и все такое.

Я не понимал этого. Разве я сделал ей что-нибудь плохое? Наверное, ей было в сто раз хуже, чем мне.

Родители напоминали живых мертвецов, напяливших маски обычных людей. Мама снова кричала, и теперь ссоры достигали катастрофических масштабов. Она даже начала что-то бормотать по поводу развода. А отец просто пожимал плечами и молча выслушивал ее крики. Все рушилось, словно Чайка был какой-то незаменимой шестеренкой, помогающей этим часам идти, пускай не идеально, но все-таки показывать точное время. Отец все чаще ночевал в мастерской, стал курить две пачки сигарет в день, а однажды он даже напился, чего раньше себе никогда не позволял. Я все еще не мог этого понять. А что было бы, если бы Чайка вообще умер? Он ведь просто уехал. Уехал учиться. Да, все понимали, что он инвалид, ну и что с этого? Я не понимал всего, что творилось вокруг.

Я успокаивал себя тем, что вскоре все образумится, но я уже видел будущее, видел свои состарившиеся руки, видел, как все они умирали, оставляя меня одного, и знал, что лучше не будет. Все всегда становится только хуже.

У отца случился второй серьезный приступ. Он пролежал в больнице почти две недели и вышел, словно ни в чем не бывало, мы об этом не говорили. Казалось, теперь-то все должно опять наладиться, но нет, ничего такого, даже намека – ничегошеньки. Мне больно это вспоминать, но я помнил, как тогда хотел уехать к чертям, свалить подальше отсюда и поближе к Чайке. Я хотел оставить родителей одних. Я не думаю, что это предательство. Хотя, может, я и ошибаюсь.

Теперь мы всегда ужинали молча, а то и вообще отдельно. Отец не мог быть таким открытым, как раньше, когда мы были вместе с Чайкой. И мы снова молчали, оставаясь одни в комнате. Только кое-что все-таки изменилось – теперь нам было неловко. Я ненавидел эти перемены. Мечтал проснуться, как тогда, стоя возле железной дороги, грязный, испуганный и весь в крови. Все было бы по-другому, не случись этого? Не уверен. Но я все-таки всей душей ненавидел эти перемены.

***

Мне снился сон. Помню, что я был самым добрым преступником в мире. Я грабил только самых богатых и отдавал все только самым бедным. Я сорвал большой куш и принес деньги какой-то нищей семье. Они испугано смотрели на меня, стараясь прижаться друг к другу. Мать, две дочери, сын. Они умоляли меня, чтобы я оставил их в покое и не убивал. Я не понимал их и ничего не мог с этим поделать. Я бы ни за что в жизни не причинил бы им вреда, в этом я был уверен на все сто процентов. И тут вышел человек, отец семейства. Он откуда-то достал старый раритетный револьвер и выстрелил прямо в меня. Пуля попала в грудь и большие капли крови стали громко биться об пол.

Я проснулся.

Не понимая, кто я и что здесь делаю, я трясущимися руками пытался нащупать выключатель. Если я сейчас не включу свет, думал я, то умру прямо здесь.

Клац. И в комнату влился яркий, ослепляющий свет. Потихоньку я начал возвращаться в реальность. Но эта жуткая боль в груди…словно я забыл оставить ее во сне и нечаянно прихватил с собою. Портреты на стенах, соседняя пустая кровать…я лежал у себя в комнате, у себя в палате. Я поднялся, пытаясь руками давить на грудь, чтобы немного утихомирить боль, но она оставалась такой же.

Вот и все, приехал, подумал я.

Но вопреки моим ожиданиям, боль постепенно уходила, и я уже мог свободно дышать. Как же хорошо, что я снова могу закурить.

***

Несмотря на их крики, я сомневался в том, что они смогут когда-то разойтись. Я вообще был жутким идиотом. Сейчас я это понимаю.

Я стал звонить Чайке почти каждый день, ему это нравилось, а мне тем более. Я рассказывал ему о родителях, а он отвечал:

– Это взрослые проблемы. Помирятся еще сто раз. Ты их не знаешь, что ли?

Но он был там, а я оставался здесь. Он не мог видеть все это, всю серьезность ситуации. Он не видел ту злость, с которой мама орала на отца и не видел то холодное безразличие на лице бати.

А я продолжал учиться, мне пришлось попотеть, чтобы сдать хорошо экзамены и тесты, с помощью которых я должен был поступить в универ. Мне было все равно на кого поступать, поэтому я подался на русскую филологию, откуда вылетел уже через год. Но не суть. Я просто хотел свалить. Как можно скорее.

Я не буду рассказывать о том, как я уезжал. Думаю, это добило их окончательно. Хотя, я до сих пор ничего не понимал. Отец звонил мне чаще, чем мама.

– Как ты там?

– Хорошо. Осваиваюсь потихоньку. А ты? Что там мама?

– Она тоже неплохо…читает что-то…передает тебе привет.

– И ей привет. – говорю я, прекрасно понимая, что никакой мамы там нет и близко. Но я не хотел об этом говорить, у меня тоже было немало тайн, которым мне не слишком-то и хотелось делиться.

Я целыми днями сидел в парке, рисовал какую-то абстрактную чушь и продавал это по 3 или 4 гривны за рисунок. Мне просто нравилось сидеть там и рисовать.

– Вот это красотааааа! – говорит какая-то малолетка, тыкая в один из моих рисунков.

– Ага, спасиб.

Потом я собирал все свои вещи и шел к Чайке. Мы курили, иногда выпивали, частенько я оставался у него ночевать. И это было здорово. Но как же меня мучили эти дурацкие секреты, как же меня грызло это все. Я хотел позвонить отцу, или маме, просто позвонить и рассказать обо всем, но зачем? Как потом смотреть им в глаза? Я не знал. Поэтому я просто забывал обо всем и ложился спать, а утром просыпался и снова об этом думал. И так постоянно.

Каждый день.

Часть II

Почти семьдесят

Глава 1

У меня была женщина. Но потом она исчезла, а я пошел и напился. Но не с горя, а просто так. Вообще странно, что она так долго терпела, наверное, она какая-то ненормальная. Я жил у нее дома, ел ее еду и трепал ее нервы. Мне все это нравилось, а ей не очень.

Вот она и ушла.

А я вернулся в ту квартиру, где жил Чайка. Я только то и делал, что пил и курил всякую дрянь, которую приносил Егор. Математик куда-то исчез. Это к лучшему.

– Вот, – говорит Егор, – нас жизнь ничему не сможет научить.

Я не отвечаю, а просто беру в руки старые, потертые листки, когда-то принадлежавшие Чайке.

– Мы кретины, – продолжает он, – Мы никуда не стремимся и даже не пытаемся ничего изменить.

В углу стоит инвалидное кресло, кожа на нем уже успела покрыться трещинами, колеса спустили, и кресло накрыл толстый слой пыли.

Но обычно в этой квартирке я просто ночую. Все остальное время я проводил черт знает где. Шлялся по барах, превращаясь в полное ничтожество. Получал по лицу, мне ломали ребра и пальцы. Я валялся, закрывая лицо, и надеялся, что позже смогу подняться и уйти отсюда.

Я умыл лицо в туалете того бара, где меня хорошенько отмудохали какие-то отморозки. Смотрел в зеркало и ничего не испытывал. Ни ненависти, ни жалости. Все казалось мне нормальным. А почему бы и нет? Послушай, когда ты уже и так потерял самое лучшее, что имел, почему бы тебе не выкинуть все остальное?

Почти тридцать .

А у меня ничего кроме дурацких воспоминаний и нет. На самое паршивое – мне на это наплевать.

Потом я опять садился у стойки и брал еще чего-нибудь.

И так продолжалось годами. Ужасно длинными годами. Я ничего не делал. Пока не получил действительно хорошеньких пиздюлей.

Это было тогда, когда я уже жил один. Егор уехал в Днепр, точно я не знаю почему, да и не сказать, что меня это хоть как-то волновало. В тот вечер я был мертво пьян и чертовски зол. А тут еще эти полоумные футбольные фанаты. И орут, орут, орут.

И я не выдержал.

Я никогда не был агрессивным человеком, я даже драться никогда не умел, но тогда я был пьяным и злым. Их было человек 10-12 и вели они себя ужасно, просто ужасно. Я взял кружку, почти пустую кружку из-под пива, и врезал ею по голове одному из этих болванов. Кружка разлетелась в осколки, кровь хлынула из раны на лысой голове, а я попытался свалить . Я уже был возле двери, как чья-то рука тяжело упала мне на плечо. Я оглянулся.

Пока меня лупили, я думал о том, как сильно ненавижу футбол. Хотя, не сказать, что другой спорт я люблю больше.

А вот и первое сломанное ребро, подумал я, услышав глухой хруст в боку. Знаете, о чем я подумал в самом конце? Перед тем как очнуться в больнице? У меня больше нет никаких интересов, я ничего не делаю, но даже теперь я ненавижу футбол, а что же из себя представляют те ребята, которые болеют за какой-нибудь футбольный клуб?

А потом я очнулся.

Толстый усатый врач сказал, что я пролежал в коме целых четыре дня.

– Ого, – говорю.

– Вы понимаете, что вы могли умереть?

– Нет.

– Как, нет?

– Вы спросили, я ответил. Ответил честно.

Он что-то еще побормотал и сказал, чтоб я отдыхал. И вышел.

Я лежал в мягкой постели и думал над тем, что мне сказал этот толстяк. Я мог умереть. Я никогда не боялся смерти, потому что смерть была слишком далеко. Она находилась в другой стране, даже в другой вселенной. Оттуда она казалось не страшной, а смешной. Но теперь. Она подбирается все ближе, едет автостопом. И уже она не в другой вселенной, даже не в другой стране, она рядом, где-то в городе.

Наверное, именно тогда мне в голову и пришла эта идея. Уже через несколько дней я вернулся домой, все еще захваченный намертво той идеей.

Я высыпал все рукописи, все листки, салфетки на кровать. Получилась большая куча, потом я принялся их сортировать. Затем я отыскал тот роман.

Тот самый роман, который Чайка так и не закончил. Наверное, он просто не хотел ставить точку. А я поставлю. Я копался во всех этих бумагах всю ночь, пока не отрубился и не уснул прямо там.

На барахолке я нашел старую печатную машинку, которая обошлась мне дешевле пачки сигарет, и принялся переписывать тот самый роман. Сколько во мне было запала, нельзя передать, что я чувствовал, когда писал это. Я хотел дать вторую жизнь этим рукописям.

Я работал несколько ночей подряд, выкуривая сигарету за сигаретой, выпивая стакан за стаканом. В тексте было несколько пустых мест, которые я сам удачно – как кажется мне – заполнил. Я отыскал несколько вариантов концовки и выбрал самую лучшую, как показалось мне. И самую отравительную, как показалось бы главному герою этой книги. Я очень старался, чтобы не напартачить.

А потом я поставил ту точку, которую не смог поставить Чайка. И чуть не разревелся, как ребенок.

Почти сорок.

Мне очень тебя не хватает, чувак, очень.

Я подписал рукопись именем Артура Гордона Пима, достал одну сигарету и закурил, стряхивая пепел на последнюю страницу.

Странное ощущение, ради него стоит стать писателем.

***

В городе не так уж много издательств, специализирующихся на художественной литературе. Я обошел все и везде оставил роман «Холодный плен» Артура Гордона Пима. Я назвал книгу именно так, потому что помнил первый «Холодный плен » и помнил, как радовался Чайка, дописав этот рассказ .

Я стал ждать.

Долго.

Я скуривал две пачки красного «Винстона» в день и чувствовал себя своим отцом. Но мама не кричала. И это не совсем хорошо.

Но это не дешевый фильм с кучей штампов и банальными поворотами, это жизнь. Настоящая жизнь. И здесь никогда не бывает так, как хочется тебе. И все становится только хуже. Многие издатели клюнули на то, что Чайка был инвалидом, но сама книга никого особо не привлекла. Одни говорили, что план у них уже составлен на год вперед, другие говорили, что этот роман – не формат и все такое.

Я слушал этого дегенерата, стиснув зубы, и умоляя себя не сорваться.

– Понимаете, – говорит эта жирная офисная крыса, – это не то, что нам нужно, понимаете?

– Нет.

– Такое никто читать не будет. Вот принесите нам хороший детектив или боевик. А какой нам смысл печатать такое, себе же в убыт?

Мне хотелось вырвать каждый его зуб, сломать каждый палец и выпотрошить этого мерзкого мудака, но я просто вышел, не зная куда идти.

Чем сильнее я напивался, тем реальней воспринимал все происходящее. И это так хлопнуло меня об реальность, что я оглох. Напрочь.

Почти сорок лет? Не может такого быть.

И в самом деле, за сорок лет можно мир с ног на голову перевернуть. Но мне уже почти сорок, а мир стоит, как и стоял. Значит, я что-то делаю неверно.

Неверно? Ты вообще ничего не делаешь.

Ну и что? А что мне делать?

Устройся на работу и просто живи.

Зачем?

Я не знаю. Может, подумаешь над этим?

Нет.

Пожалуйста.

– Водки, – говорю я бармену. Не помню, как его зовут, то ли Антон, то ли Андрей. Но он здоровский тип.

Хорошо, я подумаю.

Глава ?

Иногда мы с Чайкой приезжали домой. Такое бывало редко и делалось не просто так. Мы считали, что если мы будет ездить сами, то родителям не придется бывать у нас. А это, как вы понимаете, было бы неплохо. Приезжали мы дня на два-три, а то и меньше. Я сразу понял, что родители спят на разных кроватях, может, отец вообще спит в мастерской, так как его вещей в доме практически не было. Я не подавал виду. Зачем? У каждого должны быть свои секреты. Тем более негоже нам, двум идиотам, которых выгнали из университета, у которых нет ничего, упрекать родителей в том, что они что-то скрывают от нас.

Поэтому я молчал.

– Ты понял? – спросил меня Чайка однажды, когда мы уезжали из дома.

Я кивнул, но ничего не сказал, а он не стал говорить об этом дальше.

Он тоже все прекрасно понимал.

Чайка все еще писал свой роман, я перебрался к нему и мы жили втроем, был еще и Егор.

– Ты уже дописал? Дай заценить фрагмент.

– Нет, я еще не дописал, – отвечал Чайка, – когда допишу, тогда и заценишь.

Он держал свои рукописи в какой-то коробке из-под обуви. Но я их не трогал.

– Слушай, – говорит Чайка, – а давай ты однажды вернешься домой и постараешься найти мой роман в мусорнике. Ты достанешь его оттуда, принесешь мне и заставишь меня его дописать.

– А ты что, написал вторую «Кэрри»?

– Пока еще нет.

– Вот и пиши пока.

***

Однажды мы приехали домой, а отца не было. Я подумал, что сегодня они расскажут нам правду. Как же я этого не хотел, ведь тогда придется рассказать нашу. Естественно, мы бы молчали и дальше, но на душе было бы паршиво.

– Мам, где отец? – спросил Чайка без каких-либо намеков.

– Не знаю, где-то шастает, сейчас позвоню ему.

Ловко выкрутилась, подумал я.

Через несколько минут отец зашел в дом, пожал наши руки. Мы здоровались именно так. Ни я, ни Чайка, ни батя терпеть не могли обниматься. Лучше так.

– Объявился! – сказала мама, улыбаясь.

В те редкие дни, когда мы были дома, мама ни разу не кричала, вообще. Ни на отца, ни нас. Наверное, именно из-за отсутствия криков я и заметил что-то неладное в их отношениях. У меня на секунду возникали сомнения, что все это, все эти домыслы – не что иное, как глупая, но очень навязчивая паранойя. Что, если я так боюсь потерять свою семью, что уже заранее со всем смирился? Но факты говорили об обратном, и я им верил.

Мы все так же прогуливались по тем самым местам, что и раньше. Но теперь вдвоем. Конечно, мы заходили к Тане, но вышла она к нам только один раз. Та самая неловкость, от который мы избавились так давно, снова вернулась и большую часть времени мы молчали.

Она пошла с нами прогуляться. Шла впереди, а я катил Чайку за ней.

– Как учеба? – спросила она, повернувшись к нам.

Я не знал, кому Таня задала этот вопрос.

– Ну, неплохо…– отвечал Чайка.

Раньше мы могли бы ей рассказать все на свете. Как же она отдалилась, подумал я. А потом до меня дошло, что это не она отдалилась, а мы. Мы уехали, оставив ее здесь. Чайка даже не пытался поддерживать с ней общение после того, как уехал. Я чувствовал себя виноватым. За все. За ту тоску в ее глазах, за эти неловкие моменты.

– А как ты поживаешь тут? – теперь уже спросил я.

Она замедлила шаг, сравнялась с нами, а потом посмотрела на меня так, словно я виновен во всех бедах на земле. Но ответила она:

– Неплохо на самом деле. Планирую в следующем году пойти в какой-нибудь техникум.

– Может, к нам в город?

– Не думаю. Хотя, может быть.

И я не выдержал.

– Да перестань ты себя так вести. Что с тобой такое?

Таня посмотрела на меня тем же взглядом.

– А что со мной? Нормально я себя веду.

– Извини, – говорит Чайка.

– За что?

– За все.

– Да за что вы извиняетесь? Все нормально. Я очень рада вас видеть.

А потом она ушла, сказав, что ей уже пора. Просто ушла, сказав «пока».

А мы остались вдвоем, опять. Мы тоже молчали, не зная, что сказать. Мне было нехорошо оттого, что мы ее обидели. Но ведь после того, как уехал Чайка, разве я не пытался вытащить ее из дома? Разве я забывал о ней? Это глупые мысли, я же прекрасно понимал, что дело в Чайке. Чего она убивается за ним, если он ни капельки ее не любит? Так бывает, Таня, смирись. Но это же Чайка, он живет так, словно ничего вокруг не происходит, словно не замечая, что она к нему чувствует и как ведет себя в его присутствии. Ему на это наплевать, потому что он такой и есть. И разве она этого не понимала?

Мне было так паршиво, что я вернулся домой и завалился в кровать, пока Чайка ужинал с родителями. Не знаю, о чем они разговаривали, да и мне не особо было интересно. Я просто лежал себе, читая «Цветы для Элджернона».

И я заплакал.

Черт знает почему. То ли из-за книги, то ли просто так. На душе было гадко, словно я сделал что-то совсем уж плохое, но я оглядывался и ничего такого не видел. Чего ж тогда так хреново?

Вошел Чайка и я притворился, что сплю. Он лег на соседнюю кровать и впялился в потолок. Просто смотрел туда, казалось, он даже не моргает.

– Ты чего? – спросил я.

Он удивленно повернул голову в мою сторону.

– Я думал, ты спишь.

– Слышишь.

– Что?

– Когда мы все расскажем родителям?

– Не знаю, – он тяжело вздохнул, – я пока не вижу в этом никакого смысла. Да и расстраивать их сейчас не очень-то хочется, понимаешь?

– Понимаю, – говорю, – как они себя ведут за столом?

– Нормально, но я не заметил, чтобы они разговаривали. Понимаешь, разговаривали друг с другом. Просто задавали вопросы по очереди. И то, отец почти все время молчал.

– Чайка?

– Что?

– Что все это значит?

– Не знаю, чувак. Не имею ни малейшего представления.

Глава ?

В какой-то момент я понял, что ненавижу свое сердце. Оно могло в любой момент заколоть так сильно, что я даже не мог нормально вздохнуть. Я просто застывал в той позе, в которой меня застала эта дикая боль. В основном она приходила ночью и била меня прямо в грудь, вытаскивая изо сна. А потом она уходила, но обещала вернуться следующей ночью. Я поднимался, садился у окна и закуривал сигарету. Больше уснуть не получалось. Я или читал, или рисовал, или просто сидел, думая о всяком.

Сегодня боль не приходила. Но радоваться я не спешил, она просто могла опаздывать, а если и не придет вообще, то завтра придет еще более разъяренной. Но пока ее не было. Я докуривал вторую сигарету, и как раз думал о том, что буду читать сегодняя.

Комната наполнилась дымом. Окна открывать я не стал, на улице уже холодно, а простыть не особо хотелось. Я вообще серьезно подошел ко всему этому. Не позволял себе выходить на улицу, не одев перед этим двух свитеров и пальто. Да и выходить я стал намного реже, только когда заезжал Чехов, что случалось теперь не слишком-то и часто.

Здесь все оставалось таким же, как и раньше. Они до сих пор играли в «Бинго», а я все еще протирал штаны за тем же столом, рисуя всякие картинки из моей старой головы. Я заметил одну интересную странность: когда меня только выперли из универа, и я рисовал на улице, картины получались жутковатыми. Изображаемые образы и пейзажи были страшными. Потом я отошел от этого. Рисовал всякие здания, природу, людей, и там не было ни одного намека на что-то жуткое. А теперь опять. За последние лет десять, у меня не было ни одного цветного карандаша, только простые.

Валентин больше не кричал «БИНГО». Старикам теперь никто не мешал, они спокойно себе сидели, черкая какие-то цифры на своих карточках.

Сегодня я рисовал кота. Я сделал его одноглазым и назвал Плутоном, мне показалось, что можно будет его повесить у себя в палате около портрета По. Я закончил рисовать, а старики по-прежнему играли, поэтому я вскочил и крикнул:

– БИНГО!

Все взгляды направились ко мне. Я не чувствовал себя неловко, мне почему-то вдруг захотелось напомнить им о Валентине. Удивление прошло, и кто-то улыбнулся. Лидия сунула руку в мешок с бочонками, затем вытащила один и громко произнесла:

– Двенадцать!

Головы опустились к карточкам. Я собрал все свои вещи и пошел в свою палату. Скоро обед. По пути я встретил Герасима, который как всегда молча смотрел в окно. Я остановился возле него и сказал:

– Здравствуй.

Он посмотрел на меня, и хоть ответа я не услышал, мне однозначно показалось, что он улыбнулся.

– Хочешь пойти прогуляться? – спросил я, и понял, что он был бы не против.

Тепло одевшись, я посоветовал Герасиму сделать то же самое. Он послушался. Когда мы вышли на улицу, он улыбнулся, теперь уже по-настоящему. Почему же раньше он просто стоял у окна, вместо того, чтобы выйти? Я привел его на то место, где мы постоянно сидели с Чеховым.

– Здесь пахнет куда лучше, чем внутри, правда?

Он кивнул.

Значит, никакой он не дурак, он все прекрасно понимает. Я достал пачку и протянул одну сигарету ему. Герасим замешкался, но не отказался. Я поднес спичку сначала к своей сигарете, а потом к его. Он затянулся, закрыл глаза и секунд десять не выдыхал дым.

Герасим рассматривал все вокруг и улыбался. Сколько он уже здесь? Выходил ли он хоть раз на улицу за все время? Мне почему-то казалось, что нет.

Я не стал ничего спрашивать у него. Мы просто сидели, как старые друзья, выдыхая дым куда-то вдаль.

Почти семьдесят.

Глава ?

В тот день мне нужно было идти на работу. Я собирался, Чайка и Егор уже не спали, а готовились к очередному безумному трипу. Меня это начинало подзаебывать, но я ничего не говорил.

– Может, не пойдешь сегодня? – спросил Чайка.

– Остался бы, – говорю, – но на работе меня съедят.

Они возились на кухне, готовили сразу завтрак, обед и ужин, чтобы не тратить время потом.

– А может, ты бы сегодня взялся за свою книжку?

– Завтра, – говорит Чайка, – думаю, еще неделька и закончу.

Я попрощался и ушел на работу. Если бы я остался – ничего бы не изменилось. Сколько раз я об этом думал? Пытался отыскать в памяти что-нибудь такое…но ничего такого не находил.

Я просто сказал:

– До вечера.

А потом вышел, даже не улыбнувшись. На работе я не думал ни о Чайке, ни о Егоре. Я раскладывал товары по полкам, получал советы от каких-то дегенератов, и при этом приветливо улыбался.

– Куда вот эти странные апельсины? – спрашивал я, а мне отвечали, что их нужно отнести туда, где лежат киви.

– Спасибо.

Даже возвращаясь домой, я ничего не чувствовал. Да и что я должен был почувствовать?

Дверь была опечатана. Я просто сорвал ленту и открыл дверь своими ключами и вошел внутрь. В квартире стоял такой же дубак, что и на улице. Окна были открыты, и ветер разбрасывал всякие листики по комнате. Ни Егора, ни Чайки…Я вошел в комнату, кресло стояло возле кровати.

Это что еще такое?

Первым делом я закрыл все окна, а потом позвонил Егору. Телефон отключен. Я набрал Чайку и через несколько секунд услышал, как где-то под кроватью пиликает его телефон.

Все происходящее казалось каким-то нереальным. Осмотревшись, я понял, что исчез бонг и все подобное, хотя еще утром – я уверен – все было в квартире. Я подошел к холодильнику, открыл морозилку и достал оттуда две пластмассовых банки из-под кетчупа Они были пусты. Исчезли все заначки Егора, думал я, проверяя остальные места в доме.

Или их забрали, или Егор сам все слил. Почему квартиру опечатали?

Что, сука, тут вообще произошло?

Егор молчал уже минут пятнадцать. Он сидел в кресле и просто пялился в пол, пальцами теребя застежку на своей кофте.

Не было ни злости, ни сил.

– Так и будешь молчать?

Он поднял голову, посмотрев на меня как-то странно. Во взгляде этом была такая жалость и тоска, что мне даже стало его немного жаль.

– Что сказать? – промямлил он.

– Ты где был все это время?

– В милиции.

– Почему отпустили? Неужели в хате ничего не нашли?

– Я все слил. Успел слить.

– Молодец.

Я встал и пошел на кухню. В холодильнике я взял две банки пива и вернулся обратно. Одну я кинул ему, а вторую открыл сам и тут же осушил почти полбанки.

– Оболонь – такое говно.

Я ничего не ответил.

И тут Егор начал говорить, так быстро, словно за ним кто-то гнался:

– Так не должно было случиться. Все пошло не так с самого начала. Я не знаю, что произошло. Мы начали кашлять, а это типа хуево, когда кашляешь – это все, финиш. И он тоже кашлял, сильно. Он опустил одну банку и потух. Я тоже. Хотя я постоянно пытался спрашивать у него, типа как дела, чувак, но он все время молчал. Где-то полчаса, чувака, ни звука за полчаса.