Текст книги "Похороны ведьмы"

Автор книги: Артур Баневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Кто-то тут болтает о винах? – забулькал из-за бочки Зехений. – Кто там с вами?.. Человек?

– Графиня фонт Допшпик. -Дебрен подвинулся, приоткрывая прижавшуюся к скале фигурку.

– Э? – Монах прищурился, частично из-за льющейся на глаза воды. – Это что ж, некромантией занимаешься? Камень не камень, когда-то в общих чертах человеком была, а использование человеческих останков для совершения действий, близких к жизненным, грех тяжкий и…

– Ты уверен? – Курделия не обратила на него никакого внимания, сверля глазами лицо Вильбанда.

Камнерез молча положил документ на ее прикрытые курточкой ноги.

– Вы обманули отца, – сказал он спокойно. – Суду потребовалось десять лет, но в конце концов даже суд установил истину. Любой подмастерье мог с первого взгляда сказать, что трещина залеплена смесью цемента и каменной пыли. Чем-то похожим на это. – Он провел пальцем по голой руке ведьмы. Она вздрогнула, но не пошевелилась. И правильно сделала, потому что он тут же отдернул руку. – Возможно, даже точно таким же, потому что дошло до меня, что работа была… говенная.

– Вильбанд…

– Прости, Дебрен. И вы, госпожа. Оценщику важно было качество, а не использованные материалы. А осуждать вас за это, – он снова коснулся пальцами ее руки, но немного ниже запястья, – я не собираюсь. Я знаю, что случается, когда человек разучится работать. Вынужден хвататься за всякие странные способы. Обычно позорные.

– Не перегибай палку, – заметила она.

– Но по правде говоря, – Зехений подошел поближе, массируя разламывающуюся от боли голову, – ты спец что надо, Дебрен. Встречал я оживителей трупов, но то, что здесь… Словно живая болтает.

– Потому что она живая и есть, – буркнул магун.

– Проверяешь, не свихнулся ли я? – догадался монах, ощупывая свежую болячку в редких волосах. – Не волнуйся, парень. Я миссионер, а в миссионеры слабых на голову не берут. Потому что с дикарями и выпить приходится, да и по лбу, бывает, отхватишь ихней палицей… Обращаемые в истинную веру живут в теплых краях, поэтому череп их и от теплового удара защищает. Нет, Дебрен, тот, кто от удара палкой на экзамене бездыханным падает или дуреет, никак в миссионеры не годится. Церковь слишком много в нас вкладывает.

– Кто это? – холодно поинтересовалась Курделия.

– Капеллан группы, – пояснил Дебрен. – Должен был оказать тебе последнюю услугу. Но теперь, – быстро добавил он, – в этом уже нет нужды.

– Я ж тебе говорю, – запротестовал монах, – что облечен полными правами. Нечего меня проверять. Таинство будет совершено, не бойся. Только это… – он поморщился, указывая на ведьму, – рассоедини.

– "Это"? – процедила графиня.

– Легко сказать, – проворчал Дебрен.

– То есть? – забеспокоился Зехений. – Ты что, заклинать можешь только в одну сторону? Соединяешь душу и останки, а разъединять тебя не научили? Чума тебя возьми, – он сплюнул, – что вы, чародеи, воображаете?! Какая безответственность!

– Да нет… Я думал, ты о физической стороне говоришь. Послушай, она живая. Не было необходимости…

– За дурака меня держишь? – Монах обвел собравшихся неуверенным взглядом. – Баба окаменела, падалью несет так, что нос воротит… Кстати, ты должен Вильбанду талер, он был прав, когда говорил о маске.

– Не задерживаю, – буркнула Курделия. – Кому в моем замке воняет, может смело за ворота убираться.

– Ну хватит, Дебрен, – раздраженно проговорил монах. – Конечно, она была грешница, ведьма и вообще тайная язычница, но не дело над трупом глумиться. Пошутил и будет. Приберитесь здесь немного, а я пойду подвал проверю. Надо бы для богослужения малость вина раздобыть.

Он удалился прежде, чем кто-либо успел раскрыть рот.

– Благодарю за диагноз, – буркнула Курделия, на сей раз не глядя ни на кого. – Коли произнесен, то и тебя я не задерживаю. Ты, вероятно, ценишь свое время.

– У моей барки, – пожал плечами Дебрен, – неделя вынужденной стоянки в Кольбанце. Ее вытащили на берег, перевернули и смолят дно. Переночевать на борту не удастся. А на постоялый двор у меня временно денег не хватит. По правде-то говоря, я обратился к Удебольду, потому что он обещал харч и постель на время работы. Так что если не выгоняешь…

– Чего ради мне тебя принимать? – криво усмехнулась она. – У меня сердце каменное. Думаю, видно. – Она дотронулась рукой до скалы за спиной.

– Сердце каменное? – Вильбанд вопросительно глянул на Дебрена. Нельзя сказать, чтобы он был удивлен.

Магун пожал плечами и проворчал:

– Это преувеличение. И непонимание процессов, сопровождающих петрификацию. Хотя, конечно, слабую связь усмотреть можно. Ну, например, ту, что только явных подлецов осуждали на такую смерть. Это дорогие чары. Человека надо действительно крепко ненавидеть, чтобы подвергнуть такой казни. Лучше всего коллективной, тогда стоимость раскладывается на большую группу мстителей. Ну а как известно, большинство людей оказываются жертвами не случайно встретившихся добряков, а, как правило, законченных подлецов.

– Благодарю, Дебрен! – чуть заметно улыбнулась Курделия.

– Не слышал я, чтобы кто-то отзывался о вас хорошо, – тихо сказал Вильбанд. Прозвучало это как извинение.

– Известно также, – продолжал Дебрен, – что у жертв удачно проведенного колдовства отмечены специфические изменения в сердечной мышце. Ибо это основывается на минерализации тканей и осаждении минералов в основном на мышцах и коже. У тех, кому посчастливилось, образуется слой эпителия, защищающий стенки сосудов от повреждения минералами, поступающими из крови. Неудачники же – то есть те, что прожили дольше, – выработали себе устойчивую оболочку, что-то вроде скорлупок улитки, которые, впрочем, соединены меж собой достаточно эластично. И в том, и в другом случаях у человека, подвергнутого воздействию колдовства, сердце должно быть как колокол, чтобы вообще пережить первую фазу. Вероятно, отсюда и пошли сказки о каменном сердце. Дескать, сильное, то есть твердое, а если твердое, значит…

– Не крути, – спокойно прервала графиня. – Оба мы знаем, что добряк уже три месяца гнил бы в земле. Я выжила, потому что сердце у меня как алмаз. Я говорю о физических свойствах, а не о ювелирных. Алмаз – твердое, значит. Я убила мужа, отца, мать и брата. Каждого – весьма гнусным способом и отнюдь не в состоянии аффекта. Я чудовище, Дебрен. Взгляни в глаза правде и вали отсюда.

– Это твой дом, госпожа, – холодно поклонился он, но не поднялся. И правильно сделал.

– А вот это как раз вопрос спорный, – проворчал Вильбанд. И добавил, поймав удивленный взгляд чародейки: – Может быть, вы наконец соблаговолите посмотреть на приговор? Достаточно верхней его части.

Она посмотрела. Пергамент был заполнен мелкими буковками, поэтому, чтобы его прочесть, потребовалось некоторое время.

– Моральный ущерб… – Она поморщилась, не отрываясь от текста, и потому упустила возможность увидеть явно покрывшееся румянцем лицо Вильбанда.

– Не в этом дело, – тихо и быстро сказал он. – Нижнюю часть читать не обязательно. Смысла особого нет… Но остальное…

Она все же дочитала и подняла глаза. Совершенно пустые.

– Сожалею. – Голос тоже был равнодушный. – Большая часть присужденного – в наличных. Не скажу, чтобы чрезмерно насчитали за твои ноги, но даже то, что насчитали, я не отдам. Не могу, – добавила она чуточку быстрее, хоть он и не пытался протестовать. – Звонкой монеты я здесь вообще не видела с тех пор, как стала графиней. Блаженной памяти Крутц был копией Удебольда. Все, что заводилось в кошельке, моментально спускал. Вино, девки, турниры…

– Он сражался? – После разговора с Беббельсом Дебрен представлял себе графа немного иначе.

– Ставил на результат. Но и тут почти ничего не понимал, поэтому, как правило, ошибался. Короче говоря, питались мы неважно. Если б не я, то давно бы…

– Ты его своим наследством выручила, госпожа, – договорил магун.

– Забудь про госпожу. Ты тоже, Вильбанд, если это принесет тебе хоть каплю морального удовлетворения. Потому что на денежное возмещение ты рассчитывать не можешь.

– У меня есть решение суда, – напомнил он. И, подражая Дебрену, добавил: – Госпожа.

– Вижу. – Она сложила документ, протянула Вильбанду.

Дебрен заметил, что с пергаментом она обращается осторожно, стараясь не испачкать. Вильбанд взял лист, махнул им, отгоняя какую-то назойливую муху. Несколько других кружили над собачьей шкурой и головой графини.

– У меня был хороший юрист, – медленно проговорил он. – Пазраилит. Он сразу же сказал, что на серебро рассчитывать нечего. Трезво оценил ситуацию и посоветовал в иске сильнее налегать на второстепенный ущерб. Голод, холод, ревматизм и прочие недуги, вызванные бедностью. Потому что потерянные заработки все равно пропали. Он был прав, как вижу. Вероятно, вы не до конца прочитали, потому что суд тоже большого значения заключительным параграфам не придавал, однако, кроме возмещения наличными, присудил мне также право истребовать покрытие других видов ущерба. Натурой.

– Ревматизма, как ни странно, у меня еще нет, – пожала она плечами. – А остальное испытала в избытке. Видишь эту дворнягу? – Она указала на собачью шкуру. – Я весь март за ее счет прожила. А весна в этом году была теплая. Вроде бы хорошо: от холода не померла, зато малого недоставало, чтобы от поноса загнуться. Ну, что вылупился? Думаешь, сколько времени можно гниющего пса есть? И кишки здоровыми сохранить? Сейчас-то я уже немного подзакалилась, но вначале…

– Дом мы тоже потеряли, – прервал ее Вильбанд. – На оплату медикам пошел и на штрафы… Потому что отец серьезный контракт на изготовление того Секаторика подписал. Так что первым делом мне в замке помещение полагается. – Он обвел взглядом фасад. – Можете посоветовать какую-нибудь удобную комнату? На первом этаже, если не возражаете.

– Ты хочешь… – Она не договорила.

– Не бойтесь, госпожа, я человек не мстительный. Да и молодыми мы в то время еще были, так что трудно вас с Людфредом равнять. Я не стану жрать в окне, подглядывая, как вы тут собакой или вороной травитесь. Поделюсь, как порядочный человек. Даже вином из погреба, хоть в основном-то я думаю его на продажу пустить.

– Ты намерен поселиться в моем замке?! – Теперь ее изумление было сровни бешенству. Однако Дебрен предчувствовал осложнения. – Да ты, никак, умом тронулся?

– Потому что хочу пожить в настоящем доме под настоящей крышей? Так и ты, графиня, похоже, тронулась малость. Поспорю, что ты тоже многое дала бы…

– У тебя нет дома? – уточнила она. – И ты голодаешь?

– Я хорошо зарабатываю, – сказал он тише. – Без лишней скромности – лучший резчик по камню в Кольбанце. Но именно поэтому цех постарался предоставить мне половинные права. Всего лишь подмастерья, зарабатывающего жалкие медяки. Я шедевр создал, так они отыскали древнее решение, обязывающее цеховика оборонять доверенную нам часть стены. То есть успеть добежать, пока колокола зазвонят, а потом из лука стрелять и пращей работать, потому что они за нами числятся. Так я из восьми стартовавших от ратуши кандидатов третье место занял. Самодвиг подрессорил, – пояснил он, шлепнув по тележке. – Коробку разворота на настоящую коробку скоростей переделал. Ну, так паршивцы лук на арбалет поменяли, дескать, решение-то еще в ранневековье было принято, и лук – это пережиток, а по правде, просто надеялись, что я в одиночку тетивы не натяну, потому что арбалет, ясное дело, должен быть скорострельный, ногой натягиваемый, такой, как ваш.

– И ты сдался?

Дебрену показалось, что в голосе графини прозвучало сочувствие.

– Я зацепку для стремени сделал, – усмехнулся Вильбанд, показывая стальной болт в передней части рамы. – Здесь зацепляю и… Можно?

Он потянулся к прислоненному к скале арбалету. Курделия замялась, но подала оружие. Вильбанд укрепил на болте металлический захват и мгновенно завершил показ. Дебрен заметил вспышку одобрения в глазах графини.

– Тебя отсеяли, когда надо было взбираться на стену? – догадался он.

– На стену я влезал. С тележкой, – упредил Вильбанд раскрывающиеся губы ведьмы. Слабо улыбнулся, пошлепал по могучему бицепсу. – Я забочусь о руке, много упражняюсь. Но у князя в это время умерла дочка, и надо было подумать о заказе крупного мавзолея с барельефами. Чертовски выгодный контракт, потому что князь девчушку обожал и с расходами не считался. Ну так и цеховики тоже перестали считаться. Скинулись, подкупили некоторых советников, городская дума проголосовала за начало дорожных работ как раз на нашем участке стен. Ямы такие выкопали, что один пьяный парень убился, а двое поросят и ребенок утопли. Переходы, разумеется, такие положили, что мой самоезд не умещался. И я провалил испытание на скорость.

Курделия несколько мгновений присматривалась к нему, потом протянула руку. Он молча вернул арбалет. Она так же молча приставила его к скале.

– Ослабь тетиву, – посоветовал Дебрен. – Если долго держать ее натянутой, то…

– Оно из листового металла вырезано, – указала она на стремечко. – Попробовал бы ты босой ногой натянуть… Хорошо, что я к этой скале приросла и ходить не могу. Так что неосмотрительно не…

Она резко умолкла, когда рука Вильбанда бесцеремонно откинула край курточки, выловила маленькую ступню. Снизу Курделия не пыталась ничем ее прикрывать, исходя из верного предположения, что вполне хватит и естественной грязи. Однако серость кожи здесь была умеренной, и темная полоса, бегущая вдоль середины ступни, сразу бросалась в глаза.

– Надо было что-нибудь подложить, – сухо бросил камнерез.

– Надо было не накидываться на меня с молотком, – ответила она так же резко. Однако Дебрен мысленно отметил, что высвободить зажатую мужскими пальцами щиколотку она не пыталась. Может, решила, что это бесполезно. Лишь при сравнении с сильными, огромными, как буханки хлеба, руками Вильбанда со всей ясностью чувствовалась хрупкость ее маленького тела. Они были почти ровесники, но сейчас гораздо больше походили на отца и маленькую дочку. А дочки, как известно, не вырывают у папочек больные ножки.

– Нечего было прятаться. – Вильбанд послюнявил большой палец и осторожно протер им синяк. – И не изображать из себя голема.

– Я не изображала, – буркнула она, не сопротивляясь. – Просто время выгадывала. Если б ты полез сюда с арбалетом, я бы заметила тебя раньше, чем ты меня. И выстрелила бы первой.

– А откуда ты вообще знала, что кто-то идет? – заинтересовался Дебрен. – Невозможно так вот… раз-два… ну и…

– Я не знала, но вот это, – она коснулась серой щеки, – не из-за вас. Я большую часть времени так сижу… Солнце сильнее нагревает темное. Ну и животные ближе подбираются, легче поймать. А люди… – Она осеклась, послав Вильбанду странный долгий взгляд. – Люди легче трезвеют.

– Люди? – Он не понял. – Трезвеют? Ты хочешь… вы хотите сказать, что здесь собираются какие-то пьяницы?

– Пьяницы? – Она задумалась. – Ну конечно. И они тоже. И каждый лезет в погреб. Но я не об этом.

Только теперь, воспользовавшись тем, что он смотрит ей в лицо, она многозначительно глянула на удерживаемую Вильбандом щиколотку. Вильбанд, немного смутившись, отдернул руку.

– Вы, конечно, заметили трупы. – Она указала подбородком на перевесившегося через стену человека, у которого были видны только ноги и ягодицы. – Так ты поэтому полез сзади, Дебрен? – Чародей кивнул. – От зараза! Не ожидала я, что заявится еще кто-нибудь. Три месяца, а кроме Индюков, только однажды… Поэтому и не заперла ворота.

– Ворота?

Она пожала плечами, показала головой, чтобы он подвинулся. Потом, нахмурившись, глянула на надвратную башню. Точнее – на большой деревянный ворот у ее стены. Что-то стукнуло, под воротом мелькнула железная собачка, и барабан, приводимый в движение натянутой веревкой, начал вращаться. Зубастая решетка, невидимая с того места, где они находились, ударила о камни, и приспособление замерло.

– Поднимать тяжелее, – грустно улыбнулась она. – Когда-то я и из окна спальни… – Она ткнула большим пальцем себе за спину. – Но в те времена я на завтрак одна курицу съедала, а не ворону раз в три дня. Так что простите, если вы действительно люди порядочные и вам досталось ни за что. Я подумала, что баба может вернуться, ну и поэтому не запирала. Недавно я от усилий потеряла сознание, поднимая решетку, и меня чуть было волк не сожрал.

– Что за баба?

– Та, что с Индюками. Они вчетвером пришли. Ночью. Повезло, что ночью, потому что этот вон, – она указала на висящий на стене труп, – дважды успел выстрелить. Брата страховал и днем точно бы попал. Я старшего кинула в небо, когда младший стрелять начал, а сестренка бегом в замок – и с топориком на меня. Я затолкала ее обратно в ворота, так что она аж юбкой накрылась. Потом те двое уже померли, так что она не вернулась, но я подумала: а вдруг она очухается, да еще своего любовничка к потерям причислит? Тогда уж точно вернется. Вот я и не стала запирать ворота. Лучше, чтобы она разъяренной в ворота полезла, чем остывшей и расчетливой, как Дебрен…

– Надо было и ее… – Вильбанд показал наверх.

– Легко сказать. Я – отталкивающая.

– Ни фига подобного, – буркнул он, отводя глаза, но тут же решительно договорил: – Немного грязновата, чуточку низковата, ну и худовата, но чтобы сразу уж так – отталкивающая…

– Я о колдовстве говорю, – перебила она, удивленная и смущенная. – Вообще-то это даже не колдовство, а так, природный дар. Не знаю, как он действует. Просто могу отталкивать. От себя и только по прямой. – Она обеспокоенно усмехнулась. – Индюковой бабе пришлось бы на три сажени подскочить, чтобы я ее за стены, как брата, поверху отправила.

– А его как?

– Он здесь стоял. – Она обеими руками шлепнула по камню рядом со своими бедрами. Вильбанд, удивленный, собрался было что-то сказать, но, к счастью, сообразил раньше, чем спросил.

Некоторое время висело неловкое молчание.

– Считай, повезло, – наконец проворчал Вильбанд.

Дебрен наклонился, поднял лежащее рядом с собачьей шкурой посеребренное зеркальце. Ручка была длинная, но не настолько, чтобы, вытянув руку, женщина четырех стоп роста могла поднять зеркальце выше скалы и навести чары на тех, кто подходит сзади. Поэтому Курделия добавила малоизящный удлиняющий элемент в виде берцовой кости, привязанной к ручке.

– Так ты воспользовалась этой штуковиной, чтобы стрелять в меня? А как с отдачей?

– Я научилась минимализовать. А заклинание было слабое. У меня сейчас сил нет. На твое счастье.

– А раньше были? – медленно спросил он. – Эта кость… Человеческая, верно?

– Да. – Курделия уже не улыбалась. Хотя к ее слегка вызывающему тону улыбка, кривая и презрительная, пришлась бы очень к месту. – Ты правильно думаешь. Индюки были не первыми. Это – человечья.

На Вильбанда она не смотрела.

– Случайная жертва? – Дебрен указал на скрытые в тени поломанной фуры останки того, что он вначале принял за скульптуру. – Заклинание не туда пошло? Да?

– Нет. – Она смело взглянула ему в глаза. – Он заявился спустя неделю после стычки. Худой рыжий паршивец. С собакой. Этой. – Она ногой тронула шкуру. – Псина между прутьями протиснулась, а он как-то взобрался на стену. Веревки у него не было.

– Почему… – Вильбанд недоговорил.

– Потому что совести у него не было тоже. Полдня по замку бродил. Меня трудно было не заметить. – Она подняла конец красного шнура. – Тогда-то на мне еще было платье и чулки, а я была чистая. Я говорю о внешности, – добавила она тише. – Потому что остальное… Но у меня уже тогда давно в кишках пусто было. В пузыре тоже. Да и гонора через неделю тоже маловато осталось. Я умоляла его поднести мне хотя бы кубок воды… Сначала он глухим прикидывался, а потом, когда до вина добрался, жутко смеяться стал, заявил, что ведьме он даже кубка мочи не подаст. Дескать, говорил, я его маленькую сестренку голодом и жаждой уморила. Я сказала, что коли так, то уж лучше пусть он меня добьет. "А почему б и нет", – говорит. И гляжу, с арбалетом возвращается. Тогда я его и прикончила. Собаку тоже пришлось убить: она хозяина выручать вздумала. Вообще-то она жизнь мне спасла: на ее крови я первого дождя дождалась, а на мясе – первой пойманной крысы. Парня… ну, пожалуй бы, есть не стала. А кость – это после того, как птицы его скелет наголо обглодали. Если по правде-то, парень жизнь мне сохранил. Потому что когда я кумекала, как бы сюда его останки притащить и использовать в качестве приманки, то придумала из платья веревку сплести, а из чулок – фитиль на ее конце. Платье было шелковое, – пояснила она, – плохо воду впитывало. Но, к счастью, на приличные чулки Крутц денег пожалел, и после дождя было что пить. Бросаю в водоемчик. Воды-то там даже после дождя не ахти как много набирается, но грязь ее впитывает, а фитиль, если полежит, малость тоже немного набирает.

– Это правда? Ну, я про сестру? – тихо спросил Вильбанд.

Дебрен пододвинулся ближе к скале, не скрываясь, но и не демонстрируя, начал водить пальцем по камню в четверти стопы от спины Курделии. Она не отреагировала.

– Правда. Не точь-в-точь, но правда. Я же сказала – я чудовище. Сердце у меня каменное. И неудивительно: по бабке я пазраилитка, к тому же из банкиров, а дед у меня гном… – Дебрен, пораженный, вздрогнул. – Да-да. Не видно разве? – Она провела ладонью по лицу. – Лицо грубое, румяное, нос никудышный, сердце как колокол… Тютелька в тютельку гномья баба. Наверное, поэтому я еще жива. Гномам холодный камень под задницей не страшен. Ну а по отцу, горняку с дедов-прадедов, я силикоз получила, который тоже сердце укрепляет. Неудивительно, что из такой смеси уродина вылезла.

– Я спрашивал о сестре рыжего, – тихо напомнил Вильбанд. – Что ты с ней сделала?

– С ней? Ничего. Вот с корчмой – да. Той, что на перевале. Вы должны были мимо проезжать. Она раньше была молочной, а я дотацию отобрала.

– Молочной? – удивился Дебрен. – Корчма?

– Когда-то у нас в Униргерии княжил князь-демократ, кретин что надо. Это его идея. Дескать, если в корчмах молоко дешевле продавать, то это беднякам поможет. Несколько скарбиев на этом крепко подзаработали, система-то расчета дотаций провоцировала злоупотребления. Много бедных от голода поумирало, ведь пришлось подати повысить, чтобы чиновникам было что красть, да еще что-то на дотации оставалось. Потом, когда люди уже привыкли к доброте государственной, наследникам князя было не с руки декрет менять. Тем более что и они тоже не внакладе были.

– Зарабатывали, что ли?

– Ну, не напрямую. А потом корчмарь, чтобы открутиться от обязанностей и отделаться от баб с горланящими детишками, которые ему своим ревом серьезных клиентов распугивали, вынужден был предприятие закрыть и подать заявку на новую концессию. Новых-то субъектов декрет не затрагивал. Ну а концессии, как известно, князь выделяет. И тоже не за так.

– Но ведь и дотирует, – заметил Дебрен. – Интересная мыслишка: дешевое молоко в корчме… А все прочее…

– Дешевое вино, – поправила она. – Дотация шла корчмарю, а он обязан был молоко в меню указывать и продавать без наценки. И другие молочные продукты тоже. Ну и чтобы напитки не прокисали. В основном-то речь шла о молоке, но закон не уточнял, короче говоря, подвалы за счет этого фонда модернизировали. Самые ловкие корчмари быстро с колбас на сыры перешли. Но их только с напитками подавали, как закусь. Дешево, поэтому клиенты охотно брали. А если бедная женщина с детьми приходила, то ей объясняли, что дотация только-только кончилась и будет лишь в следующем месяце. Впрочем, и там, где в молоке никогда недостатка не было, действительно бедные за ним не шли. Только тупицы из дворца могли придумать, что бедняки в корчмах столуются. Дома всегда дешевле, а хозяин обязательно в цену размер пошлины и подати включает…

– Тогда почему тебя парень в смерти сестры обвинил?

– Потому что когда я отменила графскую дотацию, напитки в корчме подорожали, и его отец стал больше пропивать. Мать голодная ходила, молоко у нее в груди высохло, ну и… Ты что делаешь?

Дебрен не отнял руки, хотя она уже касалась рубашки, охватывающей лопатки графини.

– Хотелось бы тебя обследовать, – буркнул он после недолгого молчания.

– Зачем? – спокойно поинтересовалась она. И продолжала, не дождавшись ответа: – Я слышала о людях, колдовством превращенных в камень. Но никогда – о чарах, обращающих камень в живую плоть. Камень в мясо не превратишь. Даже Махрус лишь вино в воду превращал…

– Наоборот, – поправил Вильбанд.

– Извини. Наша каменоломня в лесах затерялась, вдали от церкви, а отец никогда особенно-то религией… Так что я в этих делах не очень кумекаю.

– Есть такой илленский миф. – Камнерез пропустил ее объяснение мимо ушей. – О скульпторе и женской статуе который…

Она неожиданно улыбнулась.

– Знаю. Мама любила романтические истории. Верила, что… Они ждали, но она не договорила. Дебрен кашлянул вытащил палочку.

– Сказки сказками, но мы люди взрослые. И, я бы так сказал, крепко на земле стоим.

– Хоть и колесами, – усмехнулся Вильбанд.

– Хоть и ягодицами, – сверкнула мелкими красивыми зубками Курделия. – Понимаю, Дебрен. И подписываюсь обеими руками. Давай напрямую. Честно говоря, я истосковалась уже по откровенному разговору. Крутц, паршивец, в молодости при дворе пажествовал и так исхитрился, что даже когда наверняка врал, то говорил, будто это из любви. И распространялся о мучениях, которые такая ложь причиняет его душе.

– Он тебя колотил? – покраснел Вильбанд.

– А ты как думал? – Она тоже немного разрумянилась. – Я жженой ему была! Может, и маленькой, может, и скверной, но ведь что-то он ко мне чувствовал. Вот и бил, как обычай требует. – Она пожала плечами. – У меня своя гордость. Я бы ушла, если б он вовсе-то уж… Но он бил, – тихо докончила она. – Приходилось…

– Не понимаю, – признался Дебрен. – Тогда как же, в конце-то концов, униргерцы любовь проявляют? Избивая жен или не избивая?

– Ты тоже нас садистами считаешь? – спросил задетый за живое Вильбанд. – Конечно, во время войны жуткие вещи…

– Глупый вопрос, – отмахнулась Курделия. Но где-то в глубине ее глаз таилась тщательно скрываемая неуверенность. – Конечно, рукоприкладством. Но искреннем, от сердца идущем. А Крутц… Ничего не скажу, порой и за плетку хватался. Но бывало, притомившись, в окно пялился.

– Мой отец, – торжественно заявил Вильбанд, – ни разу маму не тронул. У нее сердце раньше бы от горя разорвалось. И она лишь потому его на год пережила, что надо было за мной присматривать. Вот так у нас любят, Дебрен. Не плеткой.

Ведьма бросила на него раздраженный взгляд.

– Глупец. Моя мама тысячу раз втолковывала мне, что у мужчин всегда так страсть проявляется. Как у женщин – истинная материнская любовь. Скверная мать, к примеру, скажет только: "Не лазь больше в ров, сынок" и спокойно продолжит сплетничать с соседкой. А любящая так сопляку по заднице надает, что тот неделю на ней… Ну, что так смотришь? Может, я не права?

– Прости, – проворчал Дебрен. – У меня нет ни жены, ни детей. Насколько я понимаю, отец… иногда матушку…

– Не иногда, а часто. Он был очень вспыльчивый, – проворчала Курделия, отводя глаза. – Работа у него была нервная, постоянные неприятности. А мама его не любила. Обозлишься тут, ежели собственная жена…

– Откуда ты знаешь, что не любила?

– Он постоянно ее этим попрекал. "Четырнадцать денариев, – говорил, – и старая перина. И это называется приданое. Что ты сделала, чтобы я тебя любил? Ну, говори, что?"

– Он любовь размером приданого измерял? – возмутился Вильбанд. – Простите, госпожа графиня, но батюшка ваш дебилом был что надо!

– Сам ты дебил! – отрезала она. – А чем же ее еще измерять, любовь-то? Словами? Жена должна мужу опорой служить, а не гирей на ногах! Бог для того женщину создал, чтобы она мужчине помогала! Я с детства так делала. Не то что мать! Отец бил, но я зубы стискивала и помогала! И что? Пожалуйста: у меня есть замок и каменоломня! Я – вдова прославленного рыцаря! Имею графский титул! А почему? А потому, что всегда поступала как полагается! Шести лет от роду я главному деятелю из союза горняков башку камнем раздолбала! Он бастовать призывал, уверенный в безнаказанности, потому как указ вышел, что хозяин не имеет права такого типа палкой из каменоломни или с мануфактуры выгнать. Ну, так я в лесу притаилась и…

– И это, по-твоему, повод для похвальбы?

– Они собирались нас с сумой по миру пустить, нищими сделать, чтобы папка с отчаяния повесился, а мама в шлюхи пошла. Я не знала, что такое шлюха, но когда мне отец растолковал, что ею будут брусчатку вытирать и разную дрянь из письки выливать, то я врезала цеховику за сто шагов таким камнем, что родственникам пришлось его по одежде распознавать. И призрак банкротства от каменоломни отогнала. Шестилетка! Вот как любить надо! Вырвало меня от усилия, что-то в хребте лопнуло, кровь носом пошла, но я сделала то, о чем папка просил. Он меня по голове погладил – первый раз в жизни!

Какое-то время стояла тишина.

– Ты тогда маленькая была, госпожа, – прервал молчание Вильбанд.

– И не шибко понимала, что делаю? – криво усмехнулась она. – Ничего подобного. Понимала. Раньше, бывало, издевались надо мной. Смеялись, что я такая маленькая. Камнями кидались. Один меня чуть валуном не придавил, хоть видел, что я внизу в куклы играю. Другой уговаривал в каменоломню заглянуть. Не огражденную. Отцу отомстить не могли, так на мне отыграться пытались. А когда я профсоюзника цехового убила, так сразу все прекратилось.

– Ты тоже прекратила?

– Я – нет. Но убить уже никого не пробовала. Потому что в наших горняков в основном бросала. Законы запрещают бить работников, вот отец и велел мне мыслью с помощью камня то одному, то другому лентяю приложить. Иногда передавал меня цеховикам, чтобы я и у них порядок навела. Иначе не получалось. На каменоломни в основном попадают крестьяне, привыкшие батрачить, а такого, если его батогом не вздрючить, то и работы не увидишь. Никакой. А им союз вдолбил в черепушки, что бить их нельзя. Жаловались на нас, но прокурор и слушать не хотел, ведь нынче, как ни говори, не ранневековье, за мысли не наказывают. Я старалась никого не обидеть, но, бывало, ломались ребра или бедренные кости. Случайно. И один даже был смертельный случай. Никуда не денешься. Мама научила меня, что самое главное в жизни – любовь. А я любила не отлынщиков, которым бы поменьше работать да побольше получать, а только свою семью. Ту, которая уже была, и ту, которая еще только будет. Будущего мужа, детей. Каменоломня должна была процветать, потому что от этого мое наследство зависело, а от наследства, известное дело, супружеское счастье. Я тысячу раз от родителей слышала, что любовь без серебра – пустой звук, пшик. И отец, и мать мне это втолковывали. Я спрашивала, почему мама плачет, а папа кричит и так жестоко нас избивает. Ну и мне объяснили, что все это как раз из-за недостатка любви. Потому что мама какие-то жалкие четырнадцать медяков в супружество внесла и во время беременности не тужилась и коротышку ему родила, а не дочь. А папу так огорчала эта мамина бесчувственность, что его трясло аж. Тогда я решила, что мое семейство я таким несчастным не сделаю. Даже если придется с помощью мысли перебить всех рабочих в каменоломне.