Текст книги "Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура"

Автор книги: Артем Драбкин

В ходе боев на Халхин-Голе наша 11-я танковая бригада понесла очень тяжелые потери, так что пришлось несколько раз ее пополнять. Я прибыл в Монголию с одним из таких пополнений, в середине июля 1939 года, то есть уже по окончании «баин-цаганского побоища», во время которого, штурмуя японские позиции, бригада потеряла половину личного состава и техники.

Но, поскольку поле боя осталось за нами, многие подбитые танки потом удалось эвакуировать и восстановить.

Вот и мне достался танк из ремонта. Первый экипаж погиб – весь, целиком, никто не спасся. Мы унаследовали танк после них. Машину отремонтировали, но все равно на броне видны были заваренные пробоины, вмятины от снарядов, следы пуль. Конечно, поначалу было жутковато – все равно что залезать в чужой склеп, – а потом ничего, привыкли.

^{Танк БТ-5}

^{Советские танкисты осматривают трофейный японский танк «Ха-Го», захваченный в июльских боях}

Для своего времени танк БТ-5, на котором нам тогда довелось воевать, был хорош – скоростной, мощный, надежный, – хотя имелись у него и серьезные недостатки: прежде всего пожароопасность, поскольку двигатель был бензиновый, а не дизель, как на «тридцатьчетверке», да и бензобаки располагались неудачно, с большой боковой площадью, уязвимые для бронебойно-зажигательных снарядов. Бронирование также оказалось явно недостаточным – слабое, по сути противопульное, – так что даже плохонькая японская 37-мм противотанковая пушка, даже со средних дистанций, брала БТ в лоб.

Хотя – все ведь относительно. Да, с легендарным Т-34 наши «бэтэшки» сравнения, конечно, не выдерживали, зато паршивую японскую бронетехнику превосходили по всем статьям. У самураев имелись только легкие танки «Хаго» – осматривали мы их: броня еще тоньше нашей, слабая пушка, плохой обзор, отсутствие смотровых приборов, вместо которых широкие щели, неудачное расположение вооружения с большими «мертвыми зонами» – словом, настоящие гробы. Наша башенная «сорокапятка» легко прошибала их насквозь.

Так что японских танков мы всерьез не опасались. Как, впрочем, и авиации – ни штурмовиков, ни пикировщиков, вроде проклятой немецкой «штуки», [5]5
  Фронтовое прозвище немецкого пикирующего бомбардиров щика Ю-87.


[Закрыть]у самураев не имелось, а горизонтальные бомбардировщики работают неприцельно, больше по площадям, – на моей памяти был лишь один случай прямого попадания в танк японской бомбы. В общем, можно сказать, что серьезных потерь от действия вражеской авиации танкисты на Халхин-Голе не несли – это вам не Отечественная.

^{Основной противник советских танков на Халхин-Голе – японское 37-мм противотанковое орудие}

Куда опаснее была японская противотанковая артиллерия – их «37-миллиметровки» пробивали броню наших легких танков даже с километровой дистанции, – правда, эффективность бронебойного снаряда была крайне низкой: случалось, наши БТ и Т-26 возвращались из боя с несколькими пробоинами, но своим ходом и без потерь в экипаже.

По-настоящему тяжелые потери мы несли лишь от бутылок с зажигательной смесью, и то поначалу. Японцы рыли узкие щели, ложились в них, пропускали танк над собой – и бросали в корму бутылку. Многих наших так пожгли. Тогда мы стали мастерить самодельные огнеметы – железная труба, струя бензина под напором. Впереди у нас всегда шел Т-26 с таким огнеметом и выжигал самураев из щелей, как клопов.

Еще японские смертники использовали мины на длинных бамбуковых шестах. Их потом много осталось на поле боя. С такими шестами они бросались на танки и подрывали их вместе с собой. Но после того, как у нас ввели шахматный боевой порядок танкового взвода во время атаки и наладили взаимодействие с пехотой, потери от минеров и «бутылочников» заметно пошли на убыль.

И все же за время боев на Халхин-Голе только наша 11-я бригада потеряла больше сотни танков – так что победа обошлась очень дорого…

Помню рассвет 20 августа 1939 года, когда началось генеральное наступление. Утро было ясное, солнце яркое. Но едва мы вышли на исходные позиции – все вокруг вдруг потемнело, будто в пасмурный день. Смотрим вверх – а небо сплошь в самолетах. Наши бомбардировщики шли волна за волной. Потом ударила артиллерия – казалось, артподготовка длится бесконечно, японские позиции буквально кипели от разрывов. Не верилось, что кто-то может уцелеть в этом аду. Однако когда мы наконец двинулись вперед, то встретили отчаянное сопротивление. Бой был страшный. Самураи дрались зло, цепляясь за каждую сопку. Пришлось буквально прогрызать их оборону. И все-таки мы одолели – окружив вражескую группировку, создали внешний фронт, как под Сталинградом. И точно так же японские резервы пытались прорвать это кольцо извне – безрезультатно.

^{Перед боем}

Признаться, подробности я сейчас уже не очень помню – все сливается в какую-то сплошную мясорубку. После тяжелых боев вообще мало что остается в памяти – так, обрывки впечатлений, отдельные картинки. И дело даже не в страхе смерти, к которому привыкнуть нельзя, но можно притерпеться, – просто во время танковой атаки, при закрытых люках, сквозь смотровые приборы почти ничего не видишь вокруг – только перед собой. Лишь это и запоминается – смазанный, затянутый дымом, прыгающий клочок реальности величиной с ладонь.

Пожалуй, лучше и точнее всех эти ощущения передал Константин Симонов в своей знаменитой поэме «Далеко на Востоке» – там танкист, герой Халхин-Гола, уже в Москве, празднуя с друзьями победу, может вспомнить лишь как «за треснувшим триплексом метались баргутские лошади, и прямо под танк бросался смертник с бамбуковым шестом».

Вообще, к Симонову у нас, халхингольцев, отношение особое. Лучше него об этой «необъявленной войне» не написал никто. К тому же именно он первым предложил увекоречить память о боях за Халхин-Гол, подняв на постамент советский танк – помните его знаменитое стихотворение?

 
«Когда бы монумент велели мне
Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,
Я б на гранитной тесаной стене
Поставил танк с глазницами пустыми;
Я выкопал его бы, как он есть,
В пробоинах, в листах железа рваных, —
Невянущая воинская честь
Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.
На постамент взобравшись высоко,
Пусть как свидетель подтвердит по праву:
Да, нам далась победа нелегко,
Да, враг был храбр.
Тем больше наша слава.»
 

Памятник на горе Баин-Цаган (октябрь 1939 г.)

Так и сделали – в память о той «необъявленной войне» на горе Баин-Цаган установлен танк БТ-5, правда, не подбитый, а целый. Точно на таком мне довелось воевать летом 1939 года. Так что для меня он – главный символ нашей победы.

В 1938 году, когда уже мало кто сомневался, что мы на пороге новой большой войны, в качестве одной из мер по подготовке страны к отражению агрессии был досрочно произведен выпуск командных кадров из военно-учебных заведений, в том числе и из нашей Одесской пехотной школы им. Якира.

^{Василий Иванович Давиденко (1939 г.)}

Хотя мне как выпускнику-отличнику предлагали должность командира взвода в родном училище, я попросил направить меня для прохождения службы в Забайкальский военный округ, поскольку считал Дальний Восток наиболее вероятным театром будущих военных действий – только что закончились бои на озере Хасан, и мы были уверены, что это не последнее столкновения с японцами, что скорой войны на востоке не избежать.

Так я попал в 57-ю Уральскую стрелковую дивизию, которая дислоцировалась неподалеку от Читы, на должность командира пулеметного взвода.

Что бы ни врали теперь лже-историки, специализирующиеся на оплевывании нашего прошлого и нашего народа, Красная Армия готовилась к будущей войне на совесть – в нашей дивизии занятия на стрельбищах шли день и ночь, даже по воскресеньям проводились стрелковые соревнования между подразделениями.

Правда, не всё, чему нас тогда учили, пригодилось в боевых условиях. Так, большое внимание в конце 30-х годов уделялось обучению стрельбе из станковых пулеметов «Максим» с закрытых огневых позиций – боевой устав того времени предписывал действовать таким образом в оборонительном бою против больших скоплений пехоты противника на дальних дистанциях: от полутора до двух километров. Считалось, что плотность огня взводных и ротных пулеметных батарей достаточна для уверенного поражения неприятеля даже за пределами прямой видимости. Но все-таки пулемет – это не артиллерия, и опыт реальных боев на Халхин-Голе и в начальный период Великой Отечественной войны, показал, что использование «Максимов» с закрытых позиций – то есть фактически вслепую, когда сами пулеметчики не видят цели, а стреляют по командам корректировщика – неэффективно, так что от этого положения устава в конце концов пришлось отказаться.

Зато очень пригодилась нам другие навыки, полученные во время боевой подготовки. Хорошо помню, как поразили меня первые батальонные учения с боевой стрельбой, на которых мне довелось присутствовать. Все было как в настоящем сражении. Особенно впечатляли действия стрелковых рот, наступавших в 300–350 метрах за разрывами своих снарядов, поддержанных огнем пулеметных взводов и метавших боевые гранаты при атаке переднего края «противника». Представляете, как четко должно быть организовано взаимодействие между артиллерией и пехотой, а также между подразделениями, чтобы не перестрелять друг друга!

Командовал этими учениями – и командовал блестяще – лично командир дивизии Вячеслав Дмитриевич Цветаев, он же проводил их разбор. И никто из нас тогда не догадывался, что мы видим своего комдива в последний раз, никто не обратил внимания на черный «пикап», подъехавший к штабу под конец занятий. Но, едва Цветаев закончил разбор, из кабины вышли два человека в форме НКВД и пригласили комдива в машину, которая тут же умчалась в неизвестном направлении.

На следующее утро перед строем выступил комиссар дивизии, объявивший, что нами командовал заклятый враг народа и изменник Родины. Гневно осуждали комдива и другие ораторы – промолчал только командир нашего полка Никита Михайлович Захаров. А через два дня мы узнали еще более ошеломляющую новость – оказывается, хорошо замаскированным врагом был и сам дивизионный комиссар, наконец-то разоблаченный и взятый под стражу. И это было только начало – в течение следующей недели посадили фактически все командование дивизии. Мало того, в нашем полку уполномоченный особого отдела капитан П. Еврелькин арестовал беременную жену начальника связи первого батальона Малькевича, которая со дня на день ожидала рождения ребенка. Это безумие затронуло даже нас, молодых лейтенантов, – признаться, мы были настолько деморализованы, что начали с подозрением посматривать друг на друга, даже в дружеских разговорах боялись сказать лишнее слово и избегали встреч с Малькевичем, чтобы не попасть на заметку к Еврелькину, который один ходил гоголем, окончательно обнаглев и всячески выказывая свое превосходство над строевыми командирами.

Никогда не забуду дикую сцену, которую наблюдал на гарнизонной гауптвахте, где содержались арестованные по линии особого отдела. Будучи начальником караулов и обходя камеры, я услышал детский плач и душераздирающие женские крики. Плакал новорожденный ребенок Малькевичей, а кричала его мать, умоляющая дежурного лейтенанта особого отдела позволить ей покормить сына. Я не выдержал и попросил особиста разрешить несчастной взять ребенка – он в ответ нагрубил, посоветовав не лезть не в свое дело. Этого урока я не забуду – тогда я окончательно осознал, что такое особый отдел, выполнявший в армии функции НКВД. До сих пор слышу тот страшный материнский крик, до сих пор не могу понять, как мог мой сверстник-особист озвереть до такой степени.

К счастью, не прошло и двух лет, как подавляющее большинство арестованных, в том числе и наш комдив, и жена Малькевича, были реабилитированы. Во время Отечественной войны В. Д. Цветаев командовал армиями, стал Героем Советского Союза и генерал-полковником, а впоследствии, до самой своей смерти, возглавлял военную академию им. Фрунзе.

Но все это потом – а летом 1939 года нам пришлось идти в бой без него.

В мае из Монголии пришли тревожные известия о пограничном конфликте на реке Халхин-Гол, который быстро перерос в настоящую войну. По правде говоря, начались боевые действия для нас неудачно – японцам удалось потеснить наши войска, вражеская авиация господствовала в воздухе. В этих условиях, поскольку имевшихся в зоне конфликта сил было явно недостаточно, ближайшие резервы на советской территории получили приказ спешно готовиться к отправке в Монголию.

Среди подразделений, которые планировалось перебросить на Халхин-Гол, была и наша 57-я стрелковая дивизия, срочно переформированная в моторизованную. Полки доукомплектовали личным составом, вооружением и боевой техникой до штатов военного времени; дивизия получила автотранспорт с водителями, одновременно сдав конский состав и гужевой транспорт. С учетом уже имевшегося опыта боевых действий против японцев, особое внимание в нашей подготовке теперь уделялось ночному бою, в котором самураи были традиционно сильны, – прежде они не раз достигали тактических успехов, атакуя наши подразделения в темное время суток.

Наконец, в середине июля, после полуторамесячной усиленной подготовки, мы получили приказ на выдвижение в район боевых действий. До пограничного с Монголией поселка Соловьевск нас везли по железной дороге. Дальше дивизия должна была двигаться своим ходом – предстоял 800-километровый марш по бездорожью через пустыню Гоби. 24 июля перешли государственную границу. Расстояние до Халхин-Гола наши автоколонны преодолели за четыре перехода. Мне казалось, что за год службы в Забайкалье я уже успел притерпеться к местному резко-континентальному климату, но теперь мы пересекали одну из самых страшных пустынь в самое жаркое время года – зной был чудовищный, убийственный, сводящий с ума; постоянно мучила жажда; вода ценилась на вес золота – не только питьевая, но и для технических нужд.

Хотя господство в воздухе теперь было полностью на стороне советской авиации, наше командование приняло усиленные меры против возможных авианалетов противника – от организации службы наблюдения и оповещения до зенитного прикрытия колонн на марше всеми имеющимися средствами противовоздушной обороны. Но вражеские самолеты мы видели лишь однажды – во время последнего перехода, когда вдали уже слышна была канонада, раздалась команда «воздух!», и на горизонте показалась большая группа японских бомбардировщиков – штук двадцать. Но только они развернулись в нашу сторону, сверху на них обрушилась целая стая советских «Чаек», и через несколько минут шесть пылающих бомбовозов рухнули на землю, а остальные, сбросив бомбы в чистом поле, вдали от наших колонн, повернули назад.

^{Все, что осталось от японского самолета}

К вечеру 27 июля наш полк вышел к горе Хамар-Даба и сосредоточился километрах в двенадцати северо-западнее командного пункта Жукова. Местность равнинная, открытая: вокругот горизонта до горизонта ни деревьев, ни хотя бы кустарника – ни единого естественного укрытия. Трое суток, день и ночь, мы окапывались и маскировались, чтобы избежать потерь при бомбардировках, которых ожидали ежечасно. Однако все попытки японской авиации прорваться в зону сосредоточения и нанести бомбовые удары по нашим позициям и по прибывающим следом танковым бригадам, закончились полным провалом. Вот что значит господство в воздухе. Так что наши войска разворачивались и готовились к генеральному наступлению в спокойной обстановке. Но все понимали, что затишье временное, и бои нам предстоят тяжелейшие.

В эти последние дни перед наступлением я подал заявление в партию.

Под вечер 18 августа дивизия получила приказ выдвигаться на восточный берег Халхин-Гола. В первую ночь японцы прозевали наше перемещение, но на следующий день, еще до выхода на рубеж атаки, мой батальон был обнаружен и атакован вражеской авиацией, понеся первые потери. На сей раз самураи действовали безнаказанно – из-за возникшей неразберихи с переподчинением батальона командиру соседнего полка мы на время остались без воздушного прикрытия, и неприятель немедленно воспользовался этой ошибкой. Заметив приближающиеся бомбардировщики – мы насчитали 18 штук, – я подал команду залечь в майхане (большой песчаной яме), наивно полагая ее надежным укрытием. Но японский ас снайперски точно накрыл майхан очередью мелких бомб. Потом я насчитал вокруг, совсем рядом, восемь воронок. Как мы тогда остались живы – сам не пойму. Каким-то чудом. Лишь один красноармеец был легко ранен в ногу.

Несмотря на бомбежку и обстрел, рота еще до наступления сумерек вышла на намеченный рубеж, заняв огневые позиции метрах в четырехстах от переднего края японцев. Комбат довел до ротных боевую задачу на завтра: нам предстояло наступать в направлении сопки Двурогой, находившейся в глубине вражеской обороны – до нее было по прямой около пяти километров.

Утром 20 августа, после усиленной огневой подготовки, наши войска пошли на штурм японских позиций. Первой траншеей овладели сравнительно легко, но дальше самураи, словно спохватившись, начали оказывать ожесточенное сопротивление, цепляясь буквально за каждый куст, за каждую кочку. Продвинувшись до полудня всего на пару верст, нам пришлось залечь. После мощного артналета батальоны вновь пошли вперед – но, несмотря на призывы и угрозы командира полка., овладеть высотой так и не смогли. Таким образом, задачу первого дня полностью выполнить не удалось: слишком силен был противник, слишком отчаянно защищался.

Вообще, надо честно признать: фанатизм и самоотверженность японского солдата поражали. В моей роте был такой случай. Красноармеец Татарников, обнаружив в окопе раненого японца, решил взять его в плен. Приставил штык к груди и приказал сдаваться. Но самурай, ухватившись за штык обеими руками, вогнал его себе в живот. Татарников потом оправдывался: мол, «кто ж знал, что этот ненормальный так поступит».

Правда, не все японцы жаждали умереть за своего микадо. До сих пор до нас доходили только слухи, но теперь бойцы собственными глазами видели двух погибших японских солдат, прикованных цепями кпулеметам…

Ночь прошла без сна – мы готовились к отражению возможных контратак противника, эвакуировали с поля боя многочисленных раненых и убитых, пополняли боезапас. Комбат требовал на рассвете, первым же броском, захватить сопку Двурогую. Утром мы вновь поднялись в атаку, и после двухчасового кровавого штурма выполнили приказ. Однако японцы не смирились с потерей командных высот, оседлав которые мы наглухо перекрывали им пути отхода через глубокую лощину речки Хайластын-Гол, – трижды самураи бросались в контратаку, дело не раз доходило до рукопашной, ожесточенные схватки на склонах Двурогой затянулись дотемна, но сопку мы все-таки удержали.

Для меня этот бой оказался последним. Около полудня, как только высота была очищена от неприятеля, я решил перенести свой наблюдательный пункт на вершину. Но, пересекая короткими перебежками простреливаемое японцами открытое пространство, угодил под разрыв тяжелого снаряда. Больше почти ничего не помню – только огромная вспышка, и всё. Очнулся лишь на четвертые сутки – уже в санитарном поезде, по пути в окружной госпиталь в Улан-Удэ – от нестерпимой боли в пояснице и левом ухе. Глухота осталась «на память» о тяжелой контузии на всю жизнь.

^{Японские 150-мм орудия}

Но я еще сравнительно легко отделался. Наш батальон понес на Халхин-Голе огромные потери. Продвинувшись за 11 суток боев всего на 8–9 километров (то есть в среднем по 800 метров в сутки), мы потеряли свыше 40 % личного состава. Был тяжело ранен комбат, погибли командир и политрук 6-й роты и командир 4-й. Поднимая бойцов в атаку, пал смертью храбрых комиссар полка Куропаткин, посмертно награжденный орденом Ленина. В моей пулеметной роте из 98 человек 42 были убиты или ранены; из 12 пулеметов уцелело 5.

Такова была цена нашей победы.

Во время генерального наступления наша 57-я Краснознаменная Уральская дивизия, которая составляла костяк южной группировки, действовавшей на правом фланге, наносила главный удар в направлении на гору Номонхан-Бурд-Обо.

В ночь на 20 августа мы выдвинулись из глубины обороны к переднему краю и, соблюдая маскировку, заняли исходное положения для атаки в районе безымянного острова, образуемого рекой Халхин-Гол.

Однако тут произошла непредвиденная задержка. Дело в том, что сразу за понтонной переправой саперы проложили через низменную болотистую пойму реки насыпную грунтовую дорогу длиной километра в три – три с половиной. Но, поскольку насыпь не имела твердой основы, прошедшие раньше нас танки, бронемашины и особенно пушки перемололи и разрушили непрочное дорожное покрытие, которое просело под весом тяжелой техники в подтаявший слой вечной мерзлоты. Так что теперь наши машины буксовали и вязли в густой грязевой каше. И на обочину не свернешь – вокруг обширное болото, поросшее осокой. Пришлось тащить на себе и тяжелое вооружение, и боеприпасы, и все обычно возимое имущество. Особенно не позавидуешь тем, кто нес разобранные пулеметы и минометы, и так-то неподъемные, а уж когда прешь их по колено в грязи – это превращалось в пытку.

И все-таки на исходные позиции мы вышли вовремя.

А вот следовавшая за нами 6-я танковая бригада так и не смогла переправиться в срок, поэтому прорывать вражескую оборону нам пришлось без усиления. Еще хуже, что на переправе застряли тылы нашего полка – в результате мы на двое суток лишились подвоза не только горячей пищи, но даже воды.

Прибавьте к этому, что с рубежа атаки местность впереди просматривалась плохо, мы не имели точных сведений о расположении неприятеля и, в общем, слабо представляли, что ждет нас в ходе атаки.

Тем не менее, несмотря на все сложности, ошибки и непредвиденные обстоятельства, наступление началось в целом успешно.

В 8.45 утра, после трехчасовой «обработки» переднего края обороны противника нашей авиацией и артиллерией, мы двинулись вперед, в направлении на высоту Двурогая. Я все время находился с отделением управления в расположении первого пулеметного взвода, на острие атаки. Еще при развертывании в боевые порядки моя рота была обстреляна артиллерийским и минометным огнем – впрочем, японцы явно били по площадям, неприцельно, издалека, так что в первые полчаса, пока мы преодолевали предполье вражеской обороны, а их слабое прикрытие отходило, не принимая боя, наступление шло почти без потерь. Однако чем дальше мы продвигались вперед, тем плотнее становился обстрел. Наконец, при подходе к заросшим ивой барханам, наш полк вошел в огневое соприкосновение с основными силами японцев и залег. Тем временем напряжение нарастало не только на земле, но и в воздухе, где уже второй час длилось грандиозное сражение с участием сотен самолетов, в основном истребителей. Бой шел на небольших высотах – это была сплошная круговерть: казалось, небо кипит и пылает от скрещивающихся трассирующих очередей и вот-вот обрушится нам на голову, как прогоревшая крыша. И не сказать, чтобы наши летчики имели в то утро безусловное господство в воздухе. Во всяком случае, нам, пехоте, приходилось наступать в условиях противодействия вражеской авиации – то и дело раздавалась команда «воздух!»: японские штурмовики с бреющего полета обстреливали наши боевые порядки, и нам вновь и вновь приходилось залегать и даже окапываться. В моей роте появились первые раненые и убитые. Впрочем, и японской пехоте от нашей авиации тоже доставалось.

Около полудня наступление вновь застопорилось. Танки 2-й бригады, оторвавшись от пехоты, застряли перед безымянной высотой, господствовавшей над местностью. Противник вел с вершины непрерывный огонь. Я перебежками добрался до танкистов. Пули на излете посвистывали над головой, высекали искры из танковой брони. То и дело неподалеку рвались снаряды – японская артиллерия явно нащупывала наше местоположение. Оставаться на месте дольше было нельзя. Я стал уточнять обстановку у командира танковой роты, но тоти сам ее толком не знал. Сказал только, что опасается потерять танки из-за применяемых неприятелем бутылок с горючей смесью и мин на длинных бамбуковых шестах – и все время твердил, что без пехоты эту безымянную высоту не взять.

Но тут как раз подоспел второй батальон нашего полка и стал разворачиваться для атаки. Мои пулеметы и танковые орудия поддержали ее огнем. В общем, высоту мы взяли, хотя и дорогой ценой. Потом был еще тяжелый бой за внушительную сопку, густо поросшую кустарником, – там у японцев был хорошо укрепленный опорный пункт. Потом наш полк резко развернули на северо-запад – штурмовать барханы Больших Песков. Потом я уже плохо помню – этот кровавый день казался бесконечным. Враг сопротивлялся, но отступал. Наши бойцы медленно, но верно продвигались вперед и к вечеру очистили от японцев главный рубеж обороны, зацепившись за кромку Больших Песков. Здесь мы остановились. Помня, что самураи – мастера вести ночной бой, организовали охранение и под его прикрытием заночевали.

К моему удивлению, этой ночью противник не проявлял активности и на рассвете отошел к своей основной группировке. Так что уже к полудню 21 августа мы вышли к государственной границе МНР, переходить которую было категорически запрещено. Окопались. Командир полка предупредил нас, ротных, об ожидаемом на следующий день контрнаступлении противника – японцы подтягивали из Маньчжурии свежие силы, чтобы деблокировать свою окруженную группировку ударом извне. А поскольку мы оказались во внешнем кольце окружения, этот удар должен был прийтись по нам. Весь день мы спешно дооборудовали позиции и готовились к обороне: рыли окопы полного профиля, укрепляли огневые точки, оговаривали взаимодействие с полковой артиллерией.

Однако и 22, и 23 августа на нашем участке фронта прошли, можно сказать, спокойно. Противник вел редкий ружейный огонь. Потерь у меня в роте не было. Зато за спиной непрерывно грохотала канонада – это наши войска, завершив окружение вражеской группировки на восточном берегу Халхин-Гола, начали сжимать кольцо.

На рассвете 24 августа я разглядел в бинокль, как две крупные японские автоколонны выдвигаются из глубины маньчжурской территории в нашем направлении. Как потом выяснилось, это подходила усиленная 14-я пехотная бригада, брошенная японским командованием на прорыв внешнего кольца окружения и имевшая тройное превосходство над нами в живой силе и пятикратное – в артиллерии. В то время как наши главные силы, занятые на ликвидации «котла», пока ничем не могли нам помочь.

^{Трофейные японские 6,5-мм пулеметы}

Утром 25 августа, после часовой артподготовки и налета бомбардировщиков, самураи пошли на штурм наших позиций – атаковали сначала двумя батальонами при поддержке спешенного кавалерийского эскадрона, затем бросили в бой даже личный состав унтер-офицерской школы, равной по численности пехотному батальону. Безрезультатно. Встреченные ураганным огнем пулеметов и артиллерии, японцы откатились, завалив телами склоны высот и подступы к нашим окопам. Правда, под непрерывным артобстрелом и мы несли значительные потери.

После полудня, перегруппировавшись, противник повторил атаку. Даже без бинокля были отчетливо видны наступающие цепи. Но вот, попав под фланговый пулеметный обстрел, они залегли. Я приказал сменить огневые позиции; и когда японцы вновь попытались подняться, сразу четыре пулемета накрыли их перекрестным огнем. Немногим тогда удалось уйти.

Следующий день, 26 августа, стал переломным. С рассвета противник открыл беспорядочную стрельбу, в 7.30 попытался на отдельных участках перейти в наступление – но эти атаки носили разрозненный характер, напоминая скорее разведку боем: то ли японцы выдохлись, понеся слишком большие потери накануне, то ли уже проведали, что к нам подошло подкрепление – долгожданная 6-я танковая бригада, уже освободившаяся к тому времени от боев во внутреннем кольце окружения. Во второй половине дня, при поддержке танкистов мы вытеснили неприятеля с занимаемых им высот и окончательно очистили от врага монгольскую территорию.

Впрочем, ликвидации окруженной японской группировки затянулась еще на 4 дня – до 30 августа, когда над высотой Ремизова, последним очагом сопротивления, взвилось наконец красное знамя.

Но мне увидеть это собственными глазами не довелось. Еще в первый день нашего наступления я был ранен в руку. К утру 27 августа рука распухла, поднялась температура, и меня отправили сначала в медбат, а оттуда – на родину, в читинский госпиталь. Вот и все. На этом «необъявленная война» для меня закончилась.