Текст книги "Я дрался на По-2. «Ночные ведьмаки»"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Желание было попасть на фронт. Мы знали, что все-таки пересядем на современные самолеты.

Летели под Москву. По пути под Каменск-Белинским у меня в воздухе загорелся двигатель. Пришлось садиться на горящем самолете на лес. Метров с десяти прыгал в снег. В самолете остались шлемофон, одна перчатка и один унт. Там же сгорел и бортпаек. У меня была пачка папирос «Беломор», которые мне девушка подарила – вот и все наше питание. Мороз под сорок, а я без головного убора. Хорошо, что на ноге остался меховой носок – унтенок, ну а руки попеременно грел в перчатке. Взяли парашюты и пошли – парашют нельзя бросить, это оружие. Сутки прошли, смотрим, впереди – остов нашего самолета. Вот так – вернулись к «разбитому корыту». Уже устали, расстроились. Тогда вспомнили, чему нас учили – стали делать засечки на деревьях, смотреть, на какой сторне мох растет. Сил уже не было, поэтому и катились, и ползли, через двое суток силы совсем иссякли. Ведь мы даже ночью не давали друг другу спать, потому что уснешь – замерзнешь. Думали – все. А потом услышали далекий гудок паровоза, собрались с силами, хотя уже говорить не могли, и пошли. Смотрим, домик стоит. Я подполз к крыльцу – идти не мог, только полз, – а постучать не было сил. И тут я потерял сознание. Штурман был постарше меня на два года, физически посильнее. Он постучал, нас пустили. Это было в районе станции Чаадаевка, разъезд Никоново. Я очнулся через 14 часов на столе. Первая мысль: «Надо доложить, что мы живы». Штурман уже доложил. Нас ждут в Пензе. Летчикам, потерпевшим аварию, давалось право остановить любой поезд и уже следовать к месту назначения. Нам остановили санитарный поезд, там мне нашли шапку с одним ухом, один валенок, дали меховую рукавицу, и с парашютами на плечах мы сели на поезд и прибыли в Пензу. Даже не обморозились. Благополучно все обошлось.

Отправка раненого в тыл.

На крышу кабины нанесена надпись: «Презрение к смерти рождает героев».

В Пензе один из летчиков оказался в госпитале с аппендицитом. Меня посадили на его самолет, и полетели дальше. Полк сел на аэродром Новые Петушки, а потом под Егорьевск на аэродроме Красные Ткачи. Поначалу номеров у нашего и братского полка не было. Их просто называли литер «А», литер «Б». Но уже летом 1942 года полк получил номер – 640, а соседний – 408, а также знамя и печать. И уже со знаменем прибыли на Брянский фронт.

Здесь стали изучать район, осваивать полеты, бомбить на полигоне. Район был не простой – Москва рядом, много запретных зон. От нас требовали точных знаний. Мы же пока выполняли полеты по связи, возили командующих армиями. Помню, только сели на аэродром Елец, как нас «юнкерсы» начали бомбить. Рядом находилось кладбище, на нем мы пережидали налет. Первый раз я на собственной шкуре испытал, что такое бомбежка. Помню, мужик ведет лошадь, а у нее половины морды нет. Она фыркает, кровью брызжет, но ноги идут и глаза у нее такие необыкновенные… До сих пор отчетливо эту картину вижу.

Первый боевой вылет. Командир полка построил всех летчиков на аэродроме, а летчикам было по 18 лет, зачитал боевую задачу: такой-то кавалерийский корпус шел в прорыв и остался без связи. Полку приказано послать экипаж и установить связь. Днем. Без прикрытия. Ясно – обратно вряд ли вернешься. Командир закончил читать: «Кто желает лететь добровольно, два шага вперед». И все, как один, сделали эти шаги. У меня, когда я посмотрел, сердце забилось. Думаю: «Вот это моральный дух!» У нас был спортсмен, старше нас, Леша Аладьев. Ему поручили это задание. Он вылетел и не вернулся… а потом начали выполнять боевые полеты ночью.

Еще раз было задание лететь днем – требовалось заснять полосу наступления танков, чтобы они имели перспективную панораму. Это задание я выполнял со штурманом – полет прошел благополучно.

Поначалу нас берегли, давали малозначимые цели. Первый вылет я делал весной 1943-го под Воронежем. Бомбили железнодорожную станцию. Понимаешь, я же пацан, не нюхавший пороха. А ведь там могут и убить! Состояние очень напряженное. Перед вылетом мы со штурманом обо всем договорились. Нам сказали, что мы должны отбомбиться и сфотографировать результаты. И вот мы на боевом курсе. Зенитки лупят и справа, и слева. Разрывы все ближе и ближе. Кажется он таким длинным! Это уже мы потом поняли, что чем длиннее боевой путь, тем короче твоя жизнь – стали сокращать. А тут… и за ухом поковыряешь, и нос почешешь. Штурману кричу: «Сбросил или нет?» – «Нет. Так держать». Наконец сброс, а после сброса еще должно пройти пятнадцать секунд, пока бомбы не начнут рваться, чтобы можно было сфотографировать результаты. Прилетел я с красным ухом – стер его до крови.

Через несколько дней – второй вылет. Теперь на станцию Касторная. Это большая, важная станция. Там нас встретили по полной форме – и прожектора, и зенитки. Тут еще страшнее все показалось. Привезли первые пробоины. После вылета начал думать, как сократить боевой путь. Обсудили со штурманами, организовали промер ветра на маршруте, чтобы при выходе на цель уже знать, какой будет снос. Короче, быстро соображали, как живыми остаться.

Над Касторной я впервые увидел, как штопорят самолеты в лучах прожектора. Ведь в чем сложность нашей работы? Поймают прожектора и так нежно ведут, а ты в луче оказываешься, как паучок. По тебе бьют, а ты, например, на боевом курсе, и штурман говорит: «Так держать», справа, слева трассы, а штурман говорит: «Так держать». Если ты опытный летчик и уже летал в прожекторах, знаешь, что надо делать – ты должен сразу переключиться на приборы и пилотировать только по приборам, никуда не смотреть, если посмотрел, тебя повело влево или вправо, в зависимости от того, в какую сторону посмотрел – в штопор раз, готов… Молодые, неопытные, часто находили свою могилу в первые полеты. Я предложил провозить молодых летчиков на полигоне в лучах прожектора. Для этого в кабину сажали опытного летчика, который имел опыт боевых полетов в лучах прожектора, и он возил молодых. Мы стали меньше нести потери.

Поначалу делали один вылет за ночь, а потом и пару вылетов стали делать. А когда начали оборудовать аэродромы подскока, то и 5–6 получалось, и подальше летали. Основной аэродром базирования располагался в 30–50 километрах от линии фронта, а в пяти-шести выбиралась площадка, разбивглся старт, делался запас горючего и бомб. Под вечер мы перелетали на него и оттуда работали.

– Девушки говорили, чуть ли не до 15 вылетов за ночь делали…

– Это ерунда. Особенно летом – ночь короткая. Обычно сделаешь три вылета и то возвращаешься – уже светает, тут и «мессера» сшибить могут. У нас в полку только я, и то один раз, сделал 5 вылетов. Первым прилетел, еще до начала сумерек на аэродром подскока, а возвращался уже светло было. Потом, все еще зависит от цели. Если она хорошо прикрыта – надо осмотреться, а не лезть в пекло очертя голову, да и тяжело это психологически…

Я выполнил около 150 боевых вылетов на бомбометание аэродромов противника, станций, на охоту за железнодорожными эшелонами. Работали по скоплениям войск, летали к партизанам… Кроме того, мы еще выбрасывали на парашютах в тыл разведчиков – девочек лет 17–18, молодых, красивых. Ты ее выбросил и ждешь, пока она на явку не придет, а тебе не пришлют подтверждение. А особый отдел тебя мурыжит: «А не к немцам ли ты ее сбросил?» Ходишь и думаешь: «Бог ты мой, скорей пришли бы какие-то сведения, вроде выполнил все как надо».

У нас тоже говорили, что если ты пять-десять вылетов сделал, значит, жить будешь. Ты уже сумел освоиться в воздушной обстановке, научился бороться со средствами ПВО, просто так тебя уже не убить. Очень часто мы выполняли удары по таким важным узлам, как, скажем, Курск, Орел, Брянск, Карачев, Волхов и другие города. Они, естественно, были прикрыты очень сильно. Вот, например, Орел, на который я сделал 72 вылета – там было 24 прожектора и около 360 орудий различного калибра.

У нас там за одну ночь из эскадрильи, из 10 самолетов, было сбито 7. Смотрю, молодежь уже в кусты идет, понос пробрал. Тогда командир полка говорит: «Знамя на старт, я иду с замполитом первым, за мной Максименко, потом остальные». А вообще после Курской дуги у нас из 32 уцелело только три экипажа, а остальные там остались… Я с Орла один раз почти 300 пробоин привез – живого места не было. Залатали – с заплатками такой красивый самолет, и пошел дальше летать.

Так что каждый полет – это дуэль. Если ты сумел обмануть зенитки и прожектора, значит, ты отбомбился и выиграл. Если они сумели использовать твои слабости и неподготовленность, значит, ты становился жертвой и там находил свою могилу. Расскажу один полет. Были случаи, когда летчика убивали или ранили. Бывало, что убивало штурмана. Я сам двоих привез. Последнего разнесло в клочья прямым попаданием снаряда в его кабину. После этого мне дали штурмана Степана Николенко, высокого парня. Он сам окончил аэроклуб и мог летать. Когда три-четыре вылета за ночь сделаешь, устаешь, он говорил: «Отдохни, я поведу самолет». Он вел, а я мог вздремнуть И вот полетели мы с ним на Орел. Я часто ходил лидером. В чем заключалась моя задача? Мне подвешивали, кроме обычных бомб, еще и САБы для подсветки цели. Мы дошли, сбросили САБ. Прожектора нас ищут, а мы сразу маневр – и ушли. Начали подходить другие самолеты, немцы переключили внимание на них. Но САБы горят всего пять минут, чтобы полк прошел, надо сделать еще заход и снова сбросить. В первом заходе всегда есть элемент внезапности, а тут тебя уже ждут. Мы приходим, бросаем фугасные бомбы, потом САБы. Видимо, в это время выполняла бомбометание и дальняя авиация. Вдруг прямо перед носом промелькнул самолет. Мой самолет попал в спутную струю, и его перевернуло вверх колесами. Нужно газ убрать, иначе тебя закрутит, и все. Убираю газ, самолет начал снижаться, и я оказался в перевернутом штопоре. Думаю: «Неужели все?» И передо мной в голове прошла вся моя жизнь, все мои родные, поступки, друзья, Москва, отец… Пока я вывел его в горизонтальный полет, осталось метров 50 высоты. Мотор остыл. Я даю, а он не забирает! Зенитки и пулеметы все бьют. Кругом, как в аду! Я выскакиваю прямо на аэродром Орел-военный, что южнее Орла. Штурман говорит: «Леша, давай делай что-нибудь». – «Мотор не забирает!» Приземлились на колеса, впереди «юнкере». Я через него перепрыгнул и опять приземлился. Пощупал высотный корректор. Чуть-чуть мотор зачихал, но скорость я уже потерял, бегу по немецкому аэродрому. Двигатель набирает обороты. Сбил заграждение колесами, и самолет зашатался, еще раз чем-то коснулся земли, смотрю, меня забрало и потянуло. Вышли из зоны огня – темно и спокойно… Почему-то запели: «Широка страна моя родная». Когда мы сели на свой аэродром, конечно, самолет был весь в дырках. Штурман меня расцеловал: «Бог нам подарил жизнь, и мы должны это ценить, мы должны жить долго и счастливо». Вот такой полет… Бывало, что и на вынужденную садился, но всегда удачно – на своей территории. Садишься ночью, на ощупь. Как-то раз вышел из самолета, а впереди в пятидесяти метрах обрыв… но везло, бог дарил удачу. Правда, я и подготовлен был лучше многих. Поэтому меня посылали на самые сложные задания – к партизанам, лидировать полк, делать контрольную разведку. Меня считали ночным снайпером. К тому же у меня был толковый штурман, который мог и пилотировать. Чтобы с первого захода, первым ударом, разрушить мост или переправу, железнодорожную станцию, на полигоне делали макет, тренировались. Только потом шли на цель. А за тобой смотрят, разбомбил или нет – у особиста всегда ушки топориком. Фотоконтроль был всегда. Поначалу фотоаппараты стояли только на командирских машинах, а потом и на все поставили.

Отлетаешь ночью, а днем посылают в штаб воздушной армии. Возил Жукова, Рокоссовского, Василевского, Новикова, Ротмистрова, летал с донесениями. Помню, они все просили: «Только пониже, и смотри, чтобы за линию фронта не залететь». Жуков, тот сам с планшетом подходил: «Покажи маршрут. Ориентируешься нормально? Только, чтобы за линию фронта не завез. Понятно?» – «Понятно». Летишь-то без штурмана. Потому и не каждому летчику доверялось, а только тем, у кого был опыт и умение ориентироваться на малых высотах. Минимум командиру звена или опытному летчику доверяли. А так, рядовому, не разрешалось. В летной книжке это отмечалось как спецзадание и боевым вылетом не считалось. В августе месяце 1943 года за 150 вылетов меня наградили одним орденом Боевого Красного Знамени.

И знаешь, мы не жили тем, что случилось, потерями, а ждали того, что еще случится. Смотришь, сегодня одного нет, завтра другого, думаешь, мой удел быть следующим, моя очередь. Что делать? Война! Убивают. И все равно готовишься к тому, чтобы не допустить своей гибели, принимаешь все меры, чтобы из любой обстановки выкрутиться, перетянуть хоть на одном крыле, хоть без хвоста, но на свою территорию, не попасть в плен. После войны со многими товарищами беседовал, со штурмовиками, истребителями. Они говорят: «Леша, мы тоже так же думали. Остались живы, потому что не пытались атаковать «на ура!» Всегда просчитывали, что нужно сделать для выполнения боевой задачи и для сохранения экипажа, самолета и своего оружия». Кто сумел это понять, тот жил и воевал, рос и по службе, и в мастерстве. У кого ума и творчества не хватало на это, тот становился жертвой.

– Как воспринималось отступление 1941 года?

– С горечью. Отец уехал в отпуск в деревню, да так и остался в оккупации вместе с семьей. Перед Курской битвой командир полка, зная, что это моя родина, где я помнил каждую стежку-дорожку, посылал меня на разведку. Как-то он мне сказал: «Твоя родная деревня освобождена. Бери самолет и лети». Вчера ушел противник, а сегодня я прилетаю, делаю кружок, смотрю – от домов, втом числе и от моего, одни головешки. Сел на луг, пацаны бегут, а среди них мой брат. Прихожу – у пожарища босой отец стоит, палочкой ковыряется. Обнялись. Отец расплакался. В вещмешке у меня были булка черного хлеба, американская тушенка, кусок брынзы, сахар, сухари, сгущенка. Подошли еще односельчане. На конце села стояла покосившаяся халупа – одна из немногих уцелевших построек. Зашли туда, достал закуску. Откуда-то появилась самогонка. Выпили. Утром опять в полк.

– Какую бомбовую нагрузку брали?

– Мы возили КС, кассеты с фосфором – как положишь серию, и грустно немцам становится. Могли взять четыре штуки осколочных бомб АО-25. Всего порядка ста килограммов. Когда пришли самолеты с двигателями по 125 лошадиных сил, тогда стали брать по 150 килограммов, могли взять 6 штук по 25 или 2 по 100. Бывало возили трофейные бомбы АФ-82–82 килограмма. Если работали по танкам, нам давали ПТАБы.

Выделялись и экипажи для освещения целей, бравшие САБы. У меня был такой случай. Обычно нам давали время удара, но в тот раз вылет задержался, и мы пришли на Орел, когда наносила удар дальняя авиация. Один из сброшенных ими САБов попал на верхнюю плоскость, зацепился и горит. Я бомбы сбросил и начал скользить, чтобы пламя сорвать. Кое-как удалось. Прилетаю, у меня половина лонжерона прогорела и дыра в обшивке с два футбольных мяча.

– PC подвешивали?

– Эксперименты такие были, но я с РСами не летал. Еще брали гранаты АГ-2 против истребителей, поскольку были случаи, когда нас ночью атаковали истребители.

– ШКАС стоял у штурмана?

– Вначале у нас их не было, а потом начали ставить. Некоторые просто на шкворне, а некоторые на турель ставили. ШКАС есть ШКАС – говно. Ночью нас два раза истребители атаковали над Орлом.

– Летали с парашютами?

– Да. Пользоваться им не приходилось, но однажды летел уже домой и чувствую, что-то колет мне в попу. Прилетел, а потом укладчик парашюта приходит ко мне и приносит сердечник снаряда: «Вот, – говорит, – ваша смерть». Снаряд пробил парашют и чуть-чуть вылез наружу. В другой раз осколок разворотил каблук сапога.

– Как-то еще техники модифицировали самолет, устанавливали дополнительный бак или бронеспинку?

– На некоторых самолетах в центроплане стоял дополнительный бензобак. Их использовали для дальней разведки, допустим, до Брянска, и даже глубже. Летали больше четырех часов. Но это редко. Был такой случай. Я уже был командиром звена. Вызывает меня и летчика моего звена Кривцова командир полка и приказывает немедленно лететь в штаб Брянского фронта на двух самолетах. На бреющем полетели, сели. Тут Жукова привезли. Кричат: «Жуков прилетел». Генералы по кустам разбежались, сидят и не выглядывают. Мы у самолетов. Вызывает маршал Новиков и ставит задачу найти танковый корпус, введенный в прорыв, и восстановить потерянную с ним связь. Полетел мой ведомый. Вскоре сообщили, что самолет упал в расположении наших войск. Потом уже выяснилось, что пуля пробила тот самый дополнительный бак в центроплане. Самолет загорелся. Он сумел его посадить и выскочить сам, а самолет сгорел. Теперь лететь мне. Пошел на бреющем на высоте 5–10 метров. Кругом огонь, стреляют в упор. Кое-как проскочил линию фронта, нашел танки. Сел, вернее, почти упал. Ко мне приходит подполковник: «Что надо?» – «У меня приказ установить связь, выяснить, какая нужна помощь, каких раненых надо взять». – «Я ранен в руку». – «Садись и приготовьтесь докладывать обстановку». Самолет прыгает по ямам, пули летят. Стреляют и наши, и немцы. Взлетел. Прилетел. Сел. Меня трясет, но иду докладывать. Говорю: «Привез вам раненого полковника, он доложит обстановку». Все генералы тут собрались. Маршал говорит: «Представить летчика к ордену Красного Знамени». Но я так ничего и не получил… Да и ладно, жив остался, и то хорошо.

– Где и как жил летный состав полка?

– Летчики и штурманы жили отдельно от технического состава полка. Чаще всего обитали в землянках, вырытых на границе аэродрома. В них стояли сколоченные из бревнышек сплошные нары, в середине такой землянки была печка. Дверь деревянная, сделана из бревен. В холодное время обивали ее соломой и брезентом. Обычно батальон аэродромного обеспечения давал матрасы и наволочки, которые нужно было набивать соломой, сеном или стружками. Не помню, простыни были, наверное, были. Укрывались плохенькими одеялами. Было холодно, поэтому укрывались и шинелями, и комбинезонами, а иной раз в наступлении спали прямо в летных комбинезонах, не раздеваясь. И летом, и зимой делали навес, под которым стояли металлические умывальнички. В холода умывались в землянках.

– Зубы чистили?

– Тогда это не считалось важным элементом гигиены. Иногда чистили, когда щеткой, когда пальцем. Зубной пасты у нас не было, а был зубной порошок, и то если кто на пополнение прибудет, тогда привезет, а так и его не было.

Каждый день был осмотр по форме 20 на наличие вшей и блох. Баня, как правило, раз в 10 дней. В это время сдавали обмундирование на прожарку. Так что насекомых у нас не было. Конечно, когда прибывало пополнение, оно привозило их с собой, но их быстро выводили. У нас был хороший, очень ответственный врач, одессит Миша Виторган. Он следил за чистотой, иногда давал нам витамины. В полеты нам давали небольшие плитки шоколада. Вообще боевые вылеты истощают нервную систему. Особенно это заметно у молодых – у них все дергается, для них все таит опасность.

Был у нас в полку такой случай. Прислали нам летчика-истребителя Мордашова – видимо, у него что-то там не сложилось, вот и перевели на У-2. Мы еще были сержанты, а он пришел лейтенантом, да и постарше он нас был. Гонору у него было много. Но ведь в истребительной авиации ты маневрируешь, принимаешь решения, а тут от тебя требуется выдержка – держать курс в лучах прожекторов, подогнем противника. И некоторые не выдерживали. Помню, полетел он первый раз. После вылета, смотрю, что-то у него состояние неважное. Второй вылет. Штурман мне докладывает: «Что-то мой Мордашов мандражит. Бомбы сбросили до цели». В общем, он труханул. Его засудили – и в штрафбат. К нам он оттуда не вернулся. Такой случай у нас был единственным.

– Как был обустроен аэродром?

– В стартовый наряд назначался дежурный по полетам, обычно офицер. Ему в подчинение давали одного или двух сержантов, разбирающихся в вопросах производства полетов. Старт разбивался так. Вдоль взлетной полосы устанавливались три лампы, работавшие от аккумулятора (естественно, имелся резервный аккумулятор). В конце полосы устанавливался керосиновый фонарь «летучая мышь». На линиях предварительного и исполнительного старта так же устанавливалось по два фонаря. Получается как бы ворота.

Со стоянки выруливаешь на линию предварительного старта. Миганием АНО запрашиваешь разрешение на выруливание. Обычно у руководителя полетами, стоящего у линии исполнительного старта, есть фонарь зеленого, красного и желтого цвета. Зеленый цвет – разрешаю. Выруливаешь на линию исполнительного старта. По газам – и пошел. Все это делалось по секундам. Интервал между самолетами должен быть небольшой, поскольку цель освещается непродолжительное время, и нужно успеть всем отбомбиться. Так что вылетали с интервалом минута-полторы. Особенно четко это соблюдалось в первый полет. В следующих вылетах не так, поскольку возвращались все в разное время. Взлетел, набрал высоту 150–200 метров, делаешь разворот. Проходишь над аэродромом по кругу, чтобы убедиться, что у тебя самолет и мотор работают нормально. Прошел над стартом. После этого идешь на исходный пункт маршрута (ИПМ), откуда прокладывается маршрут полета до цели. Обязательно перед вылетом нам сообщают сигнал «я свой самолет» на этот день.

Главное – выйти на цель в свое время, чтобы не было столкновений в районе цели, чтобы не попасть под бомбы других самолетов. Однажды, когда возвращался с боевого задания в облаках, мы столкнулись с самолетом, который шел на задание. Я сразу не понял, что произошло. Раздался удар, как взрыв. Прилетел – пол-плоскости отрублено. Прикинули, кто это мог быть – точно, у него такие же повреждения. Этот летчик ушел из заданного эшелона. На разборе полетов нас предупредили, чтобы лучше выдерживали скоростной и высотный режимы полета.

Отработал по цели и идешь по маршруту на свой аэродром. Приходишь на аэродром, на высоте не больше 300 метров, а иначе старт не увидишь. Мигаешь огоньками. Сделал «коробочку», заходишь на посадку. При этом если ты взлетал и огни, обозначающие взлетную полосу, у тебя были справа, то садишься, оставляя их слева. Сел и заруливаешь на стоянку. Если привез пробоины, то их осматривает техник вместе с инженером полка. Если просто дырка от пули – ерунда, заклеивают, и все. Ну, а если развернет хороший лопушок, тогда могут задержать с вылетом.

– Кто ходит докладывать о выполнении боевого вылета?

– Командир экипажа вместе со штурманом шли докладывает командиру эскадрильи и командиру полка. Их интересовали погода над целью, наличие ПВО, крупных пожаров, освещенность. Кроме этого, адъютанту, старшему эскадрильи, докладывали о выполнении боевой задачи. Он эти сведения заносил в журнал, а потом на основе их составлял донесения.

– На какой высоте пересекали линию фронта?

– Это зависит от погоды и от характера цели. Если цель – войска на поле боя, это одно, тут, может быть, и с меньшей высоты бомбить. А если летишь на Орел, Курск или Брянск, елки зеленые; на аэродром, прикрытый мощным огнем, тут, конечно, забираешься как можно выше, на две – две с половиной тысячи метров.

– При выполнении полета на крупные цели, при заходе на цель обороты двигателя прибирали?

– Нет. Идешь в режиме нормального горизонтального полета на скорости 100–120 километров в час. Прицелы у нас не были простенькие, поэтому, чтобы точно поразить цель, нужно выдержать высоту скорость и курс. Рассчитать угол прицеливания, если меняется высота, очень сложно, поэтому мы с планирования не бомбили.

– С какой примерно высоты проводили бомбометание?

– Полторы, две, иной раз с тысячи метров, если цель близко располагалась к линии фронта и не успевали набрать высоту. Потому что не успевали набирать больше высоту. И тут уж все, что есть в пехоте, все по тебе стреляет. Редко когда прилетаешь без пробоин.

– С ночными истребителями противника приходилось встречаться?

– Над Орлом было 2–3 случая, но дело в том, что истребителю проще вести бой с целью, соизмеримой с ним по скорости. Тогда он может сблизиться и открыть огонь, мимо нас он просто проскочит, и все.

– Ас дневными?

– Пару раз. Один раз, когда я возвращался с четвертого вылета перед рассветом, я уже шел со снижением. Смотрю, пара навстречу идет. Думал, что наши на прикрытие. А они развернулись и на меня. Вот тебе и наши! Сразу ушел к земле, а тут уже и линия фронта близко – отстали. Тут главное, чтобы первая атака не была внезапной. Ну и повезло – все-таки темновато было, промахнулись, не попали…

Как-то под Ельцом, с аэродрома Измалково, повез в штаб воздушной армии находившегося в Хорошие Воды начпрода. Что-то ему надо было договориться насчет продовольствия. Полетели на бреющем. Смотрю, пара заходит. Слева прошла, я прижал пониже. Они разделились и по одному заходят. От первой атаки я ушел. Гляжу, впереди луг, а на нем копна сена. Пока они заходили, я приземлился, не выключая двигателя, выскочил из кабины – и за этот стог. Начпрод за мной. Немцы заходят, пытаются поджечь самолет, а он не горит. Я начпрода таскаю за собой, чтобы нас все время копна прикрывала, а он ни черта не соображает, не ориентируется. Смотрю, они уходят. То ли боекомплект израсходовали, то ли горючка закончилась. Начпрод держится за штаны. Оказывается, он со страха… в общем, запах в кабине был нехороший. Двигатель так и работает на малом газу. Рули попробовал – в порядке. Привез его. Говорю: «Вот так летчики воюют, ебена мать! А ты сидишь на кухне, а их плохо кормишь!» – «Товарищ старший лейтенант, все будет нормально!» Ребятам рассказал, они обхохотались, но с тех пор у нас с питанием проблем не было. Он все что угодно сделает, но летчиков накормит как надо! Конечно, севрюги и белуги, других разносолов на столе не было. На первое варили или суп, или борщ с мясом. На второе – картошка, каши гречневая, пшенная, овсянка. Иной раз давали суп гороховый со свининой. Но обязательно на обед были первое и второе блюда, как правило, с мясом или рыбой. На третье – всегда или кисель, или компот. Летом, конечно, свежие овощи. Зимой с питанием было сложнее. Один раз так задуло, что ни поезда, ни автомобили не ходили. Тогда на столе была только американская пшенка на «солидоле», как мы говорили, искусственном жире. Как она надоела! После войны я на пшенную кашу смотреть не мог! Еще помню, летали в тыл за самолетами в Каменк-Мельницкую, где-то под Пензой. Там стояла кавалерийская дивизия. Ну, а кавалерию чем кормят? Овсом. Это, значит, будет так: на завтрак – овсяная каша, на обед – овсяный суп и овсяная каша, на ужин – овсяная каша и овсяный кисель. Все заходим в столовую с парашютами и как заржем: «И-и-и-го-го!»

– 100 граммов давали?

– На фронте давали. Или водку, или спирт, иной раз с непонятным запашком, но давали. Утром после боевой ночи усталые, с парашютом за спиной идем в столовую. Если кто-то не вернулся или ранен, то и настроение неважное. Там дожидаемся последние экипажи, и тогда уже по 100 граммов. Если кто не вернулся, то его норму отдадут командиру.

Выпьешь, начинаются разговоры, шутки, каждый хочет отвлечь и себя, и другого.

Потому что все эти переживания, связанные с опасностью, надо забыть.

– В ваш полк возвращались те, кого сбивали?

– Нет. Говорили, что видели командира звена и его штурмана в колонне военнопленных, но к нам они не вернулись. Когда немцы начали отступать летом 1943-го, нас перебазировали на новый аэродром. Перелетали днем. Штурман мне говорит: «Леша, посмотри направо». Весь лес был усыпан парашютами! Это все наши братишки… Столько там жизней погублено было… Как сейчас эта вся картина у меня перед глазами. Ну а местным хорошо – они из парашютного шелка белье шили.

– Как относились к потерям?

– Каждый переживал по-своему. У нас был такой Соболев, у него была жена, двое детей. Как сложная задача, так он говорит командиру полка: «Товарищ командир, пусть Максименко летит, он холостяк, а у меня семья». Кому к партизанам лететь? Максименко. Он холостяк, молодой, детей нет, жены нет, собьют, так и бог с ним. Жена плакать не будет, а мать не знает. Я лично о смерти тогда не думал. Только в конце войны, когда в мае летали на Борнхольм, а морем уходили в Швецию, корабли, и со всех сторон, секут, думаешь: «Елки зеленые, вот так булькнешься, и конец. То хоть на сушу упадешь, а тут в море…

– К концу войны дожить до Победы захотелось?

– Да. Думаешь: «Надо кости довести до своей территории». И потом, собьют в Польше или Германии – там тебя не ждут. На своей тебя могут спрятать партизаны, а тут уже сам выкручивайся. Поэтому чувствовал себя как-то дискомфортно.

– Когда было тяжелее воевать, в 1943 году или в 1945 году, когда война заканчивалась?

– Когда война заканчивалась, было легче и приятнее. Понятно, что скоро конец, что ты побеждаешь, у тебя есть опыт, ты уже и маневрируешь по-другому, уже уверен в своих силах. Чувствуешь, что ты не один, а рядом с тобой восемь экипажей, прикрыты истребителями, тебя прикроют. Если ты упал, так сядут, возьмут тебя – такие случаи тоже бывали. А в конце 1942-го – начале 43-го там было скучно, там нас еще били.

– Суеверия были?

– Я в это не верил. Я был молодой, симпатичный парень, одевался с форсом. Летчики народ такой. Когда нужно, они серьезные, а на отдыхе хочется молодцевато выглядеть. Всегда побриты, пострижены, поглажены. В 1943 году стал командиром звена. Потом был заместителем комэска. В 22 года в 1945-м я уже был командиром эскадрильи «бостонов».

– Когда не было полетов, чем обычно занимались?

– Тщательно изучали район боевых действий – линия фронта, аэродромы базирования немецких истребителей. С лупой изучали фотопланшеты крупных объектов, чтобы определить расположение зенитных средств и оптимальный курс захода на цель. Проводили собрания по итогам боевых действий за определенный период, где заслушивали доклады. Было и свободное время. Привозили кино, ходили на танцы, если аэродром стоял у кого-то населенного пункта.

– Женщины в полку были?

– Да. Пока на По-2 летали, были оружейницы и укладчицы парашютов и писарь. Когда переучились на «бостонах», там их количество увеличилось. У меня в экипаже была женщина – воздушный стрелок. Она поначалу была оружейница, потом переучилась на стрелка и сделала со мной несколько вылетов. В одном из воздушных боев ее ранило в голову. Я ей говорю: «Маша, хватит», и больше она не летала.