Текст книги "Я дрался на По-2. «Ночные ведьмаки»"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Применялся ли выход на цель с убранными оборотами двигателя, с тем чтобы меньше было слышно шум мотора?

– Нет. Это сказки. Обычно никаких маневров двигателем не делали, это ни к чему. Втихаря все равно не подойдешь. У них же не просто уши, а звукоулавливатели, стрекоза летит, они ее слышат. Это ерунда. Единственный случай в нашем полку, когда выполнялся полет с приглушенным двигателем, был в Сталинграде. Когда немцев окружили, пришла телеграмма: установить на самолете громкоговоритель, чтобы зачитать немцам ультиматум. И вот на таком самолете летчик Коля Ширяев, и штурман Лев Овсищер, замполит моей эскадрильи, летали. Вот в этих вылетах передача велась с приглушенным двигателем. Мы этим приемом не пользовались ни разу.

После войны Лев подвизался молитвами, уехал в Израиль. Из бывшего комиссара эскадрильи стал ребе… Мы с им дружили, хотя поначалу крепко повздорили, и он меня упек на 5 суток «губы». За что? Он дурак, и я дурак. Он молодой, только окончил училище, но – старший лейтенант, политрук, а я сержант. Его назначили в полк комиссаром нашей эскадрильи. Стояли мы в деревушке под Медынью. Весна, распутица. Мы разгребали мусор около дома, где расположились. Идет наш комиссар, останавливается: «Вы и вы – почистить общественный сортир». Я встаю, говорю: «А вы, вы и вы пошли вон отсюда». Обменялись любезностями. Он говорит: «Я тебя посажу». Ну тут я послал его как можно дальше. Он пошел к командиру и арестовал меня на пять суток за оскорбление офицера. Как я сидел «на губе»? По утрам ребята отдают свой паек. Чтобы я не скучал, мне приносили всякую литературу. Вечером начинаются полеты. Солдат с винторезом ведет меня на старт. Я иду на задание. Возвращаюсь, опять меня с винторезом ведут «на губу». Ребята сложили частушку. «Михаленко, наш пилот, тоже на «губу» идет, потому что без «губы», ну не туды и не сюды!» Прошло какое-то Время, я еще был командиром звена, а тут пришел приказ Верховного ликвидировать институт комиссаров.

В эскадрильях эту должность убрали. И вот мой «противник» пришел ко мне в качестве рядового штурмана. Приходит и докладывает: «Прибыл в ваше распоряжение». – «Хорошо, пополнению всегда рады». – «Может, мне подать рапорт в другую эскадрилью?» – «Слушай. Будешь хорошо летать, и тут тебе будет хорошо! Мы все люди, солдаты, воюем. Ты меня прости. Я тебя уже простил. Мы погорячились тогда». Поток стали друзьями. Он хорошо летал…

– Какую бомбовую нагрузку брали?

– Стандартно – двести килограммов. Но, как правило, брали больше. Триста возили, а вот четыреста, пожалуй, нет. Вот когда возили пушку в Варшаву, у нее один ствол, наверное, больше 400 килограммов весил. Возили мы шесть человек с оружием, а это почти 500 килограммов. К концу войны к нам стали поступать самолеты с новыми форсированными моторами. Скорость выросла. Обычно летали на 100 километров в час, а с этими моторами – 120–130 спокойно ходили. Можно было и нагрузку побольше взять.

– В полку были самолеты, оборудованные дополнительным баком?

– Были. Они использовались как разведчики и для сброса десантников. На таком самолете можно было шесть часов продержаться в воздухе. Помню, мы стояли недалеко от Минска-Мазовецкого. С этого аэродрома я летал под Кенигсберг выбрасывать диверсанта. Километров 400 только в одну сторону! Причем диверсант был немец, здоровый дылда в форме обер-лейтенанта. У него рюкзак за плечами, впереди сумка одета и парашют вдобавок. Я командиру говорю: «А он меня не пристрелит в воздухе?» – «Нет, у него это уже десятое или двенадцатое задание. Он даже по-русски уже кое-чего лопочет. Но все равно будь осторожен». Я ему показал, как влезть в кабину штурмана. Он стал устраиваться. Я взял аварийный фал и пристегнул его к борту. Он говорит: «Не надо, я сам». – «Я отвечаю за вас и не хочу, чтобы меня судили, если» то-то не так. Вы обязаны выполнять мои требования».

Взлетели. Недалеко от Кенигсберга был лес, а в нем небольшая поляна, на которую я должен был его вбросить. Одному без штурмана ее найти… Выполняли же мы такие задания… С ума сойти! Нашел эту полянку. Лунная ночь, все хорошо видно, сделал кружок, посмотрел окрестности, вроде все тихо. Он вылез, встал на плоскость, прижался ко мне лицом. Я кричу: «Прыгай». Он мне что-то хотел сказать, но я его почти столкнул… Развернулся домой. А когда летел, этот чертов аварийный фал перехлестнул через стабилизатор, самолет стало валить. Я тянул, тянул – сил нет. Отстегнул ремень, пристегнул к ручке, держу… Прошел почти весь путь, а горючего мало, как бы не сесть на вынужденную. Потом вижу – горит ночной старт. Я сел, заруливаю, выключаю двигатель. Смотрю – одни бабы бегают: «Девушки, у вас заправиться можно?». – «Ты откуда?» – «45-й гвардейский ордена Суворова…» и так далее… Оказывается, сел в 46-й гвардейский полк. Я тогда знал, что есть женский полк. Знакомые по аэроклубу девки туда пристроились – Галя Докутович, Подина Гельман. Какое отношение к женскому полку было? Коллеги. Девчонки летали очень хорошо. На юге очень много налетали. Летали недалеко, но очень много. Героев им давали отнюдь не за красивые глаза. Кстати, ярких красавиц там, пожалуй, и не было…

– Какое максимальное количество вылетов делали за ночь?

– Двенадцать. Это под Сталинградом. На пределе сил, да еще голодные…

– Выполнялись ли полеты на задание строем?

– Один раз летали. Для этого на самолеты ничего дополнительно не устанавливали, и так прекрасно можно ориентироваться по выхлопу. Они светят, как незнамо что. У нас ставили приспособления для уменьшения их заметности. Выполняли мы так называемый «звездный налет» на аэродром севернее Варшавы. Причем в нем участвовали все ночные полки 16-й воздушной армии. Каждому подразделению выделялись своя высота, боевой курс и время. Разница в эшелонах была всего сто метров, а интервал между заходами две-три минуты. Вот тут мы взлетели, построились и пошли, потому что растягиваться нельзя. После бомбежки все разошлись по домам без строя – боялись истребителей, дело шло к рассвету.

– Парашюты у вас были?

– Да. Мы летали с парашютами. А вот привязными ремнями я не пользовался ни плечевыми, ни поясными.

– Применялся ли фотоконтроль бомбометания?

– Да, если на цель ходил полк. Причем делали снимок до и после бомбометания. Оба снимка делали разные экипажи. Самолеты-разведчики также были оборудованы фотоаппаратами – плановым и перспективным. Плановый фотоаппарат устанавливался в фюзеляже, а перспективную съемку делали с рук здоровой камерой.

– На какой высоте выходили на цель?

– Как правило, боевая высота задавалась в зависимости от цели. В среднем бомбили с 750 метров.

– Не возникало желание перейти в другую авиацию?

– Желание все время было. С удовольствием бы пошел на хороший, современный самолет. Дела самолет делал большие, а сам самолет – маленький. Разве это самолет?.. Приборов ни фига, только указатель кренов «пионер», высотомер, скорость. Скорость маленькая, это и помогает, и мешает, потому что не хватало давления и приборы очень неустойчиво работали. Хотя такого ощущения, что вырос из этого самолета, у меня не было. Задания были очень разнообразные, и одно сложнее другого. По тем временам мы были единственные, кто мог летать практически в любую погоду и в тумане, и ночью. Через много лет я уже летал на «иле», прилетел в Дудинку на Енисее. Начальник порта пришел и просит: «Слушай, знаю, что ты летал на По-2. У нас дежурный летчик заболел, а сейчас прошли выборы, надо собрать бюллетени по округе. Слетай, собери!» Подумаешь, слетаю, соберу. Показали по карте, куда лететь. Сел в самолет на лыжах, полетел по этим точкам, собрал бюллетени. Не задумываясь, садился на площадки у деревень. Прилетаю в Дудинку, закончив работу, захожу на посадку. Сесть не могу. Полоса полтора километра, а он, зараза, не садится. Я забыл, что я должен сделать, какая у него посадочная скорость. Все эти «пустышки» облетел, садился нормально, а тут полоса – я сесть не могу. Пару раз зашел так, в третий раз думаю, фиг с ней, уберу газ, сама сядет. Убрал газ, сама села, заруливаю. Только тогда я подумал: «А как же мы в войну-то летали?»

Овсищер Лев Петрович,
штурман 901-го (45-го гвардейского) АПНБ

Родился я в 1919 году, в небольшом местечке Богушевск, расположенном между Оршей и Витебском. Отец мой был председатель артели ломовых извозчиков. В 1926 году наша семья переехала в поселок Яново, отец работал там на стоительстве завода. В 1936 году я закончил школу-десятилетку, год проработал на заводе, и после поехал в Москву, в надежде осуществить свою заветную мечту – стать летчиком. Поступил учиться на вечернее отделение Института гражданского воздушного флота. Вечером учился, а днем работал техником-мотористом в Центре переподготовки авиационных кадров Московского управления ГВФ. Когда я приобрел некоторый опыт в эксплуатации авиатехники на земле, мне начали поручать более сложную работу, и вскоре я стал летать бортмехаником. В октябре 1940 года меня призвали в армию. Направили по моей просьбе в летное штурманское училище в городе Чкалове.

– Где вас застало известие о начале войны?

– День 22 июня 1941 года начался в училище как обычно. Нас, курсантов, рано утром вывели на аэродром для выполнения учебно-тренировочных полетов. Погода была ясной, ветер слабый, вроде все благоприятствовало успешному выполнению упражнений.

Одна группа курсантов находилась в воздухе, выполняя полет на самолете ТБ-3 по маршруту с последующим бомбометанием на полигоне. Мы сидели под плоскостью самолета, ожидали своей очереди на вылет. Вдруг, вместо команды на взлет, поступило приказание: все полеты прекратить и всему личному составу явиться на митинг в клуб комсостава. Митинги для нас были делом привычным, их проводили во множестве и по любому поводу. На трибуну поднялся начальник училища и сообщил о немецком нападении на нашу страну. Наступила тишина на несколько минут. После на трибуну поднимались летчики и курсанты, клятвенно заверяя своих товарищей, что не пожалеют жизни ради победы над врагом. Сомневающихся в нашей скорой победе не было…

Сразу резко возросли нагрузки на курсантов. Торопясь быстрее закончить учебную программу, мы занимались по девять часов в классах, и еще четыре часа отводилось на самоподготовку. В конце июля мы закончили всю программу и ждали госэкзаменов, большую часть времени находясь на аэродроме, тренируясь в бомбометании. В начале августа меня вызвали вместе с двумя другими курсантами к начальнику политотдела училища. Мы, трое, к тому времени уже были коммунистами. Начальник, усадив нас за стол, задал каждому по несколько незначительных вопросов, а затем сообщил – что нас выпускают из училища без экзаменов и направляют на специальные курсы комиссаров эскадрилий в город Энгельс. Там в это время размещалось эвакуированное из Смоленска Военно-политическое училище имени Молотова, при котором эти курсы и создавались.

В Энгельсе мы проучились всего три месяца. Уже в начале ноября нас направили в Новосибирск, где происходило формирование авиаполков для фронта. Дорога была долгой и мучительной. В Новосибирске приказом по округу нам присвоили звание политруков и распределили по частям. Я был назначен в полк ночных бомбардировщиков, укомплектованный самолетами У-2, срочно формировавшийся для отправки на фронт. Нашитых на рукаве гимнастерки «звезд» политруков у нас не было.

– Вы готовились воевать на тяжелых бомбардировщиках, а тут попали в «малую» авиацию. Какие были ощущения после распределения?

– Вначале я, как, впрочем, и остальные мои товарищи, был огорчен, что попал в такой полк. Но вскоре мы этот самолет полюбили.

Такие полки создавались по решению Верховного командования не отхорошей жизни. Ими предполагалось на короткое время заполнить некую брешь в бомбардировочной авиации, пока не поступят новые самолеты. Но впоследствии самолеты У-2 зарекомендовали себя в боевых условиях с самой лучшей стороны, были весьма эффективны и до последнего дня войны успешно выполняли самые разнообразные боевые задания. Даже когда появилась возможность заменить их более современными самолетами, этого не сделали.

Хотя про себя лично скажу, было у меня желание воевать на штурмовике Ил-2, я не хотел оставаться в нбап. Но обстоятельства сложились так, что всю войну я воевал на По-2.

– Сколько вылетов вы совершили за войну?

– Сделал 670 вылетов, из них 345 вылетов на бомбардировку войск противника. Остальные – на разведку, на выброску диверсантов, полеты к партизанам и окруженным частям и прочее.

– Ваши первые фронтовые впечатления?

– Первые неуверенные боевые вылеты, впервые испытанное чувство грозящей тебе настоящей смертельной опасности, первые успехи в бою, одним словом, целый калейдоскоп впечатлений. Когда я прибыл на фронте, мне еще не исполнилось двадцати двух лет. Помню, как в декабре месяце на наш аэродром в Спас-Загорье был совершен налет немецкой авиации. Это дикое ощущение беспомощности и страха у сильных мужчин, распластавшихся на земле под разрывами бомб. Как раз накануне я провел беседу со своими подчиненными об инициативе и смелости в бою и невольно себе представил их иронические улыбки и смешки после авианалета по поводу того, как комиссар, не поднимая головы, лежал под бомбежкой, уткнувшись лицом в снег. В перерыве между очередным заходом немецких бомбардировщиков я вскочил и бросился к самолетам, стоящим на опушке леса. Залез в кабину одного из них и из турельного пулемета открыл огонь по немцам. Следующий заход немецких самолетов пришелся уже на самолетную стоянку, а не на взлетную полосу. К счастью, потери оказались незначительными.

При разборе в штабе я получил выговор от комполка Меняева за ненужную инициативу, позволившую противнику открыть место стоянки наших самолетов. Вот тебе и личный пример…

Первые вылеты полка сопровождались очень высокими потерями. Мы только учились воевать.

Зимой сорок второго мы оказывали поддержку группе войск генерала Ефремова, сражавшейся под Вязьмой в немецком тылу.

Речь идет не только об ударах с воздуха по немцам. Мы также доставляли войскам, находящимся в окружении, боеприпасы и продовольствие, вывозили раненых.

Первый полет в район окружения было решено произвести днем, и вот две эскадрильи в боевом порядке «клин звеньев» вылетели на задание.

Небольшая высота полета наших самолетов, малая скорость, сомкнутый боевой порядок открывали в дневное время заманчивую возможность не только для истребителей и зенитных точек противника, но и для всех остальных огневых средств. Мы этого опасались еще до вылета, а когда появились на линии фронта, наши предположения стали реальностью. С земли по нашим самолетам открыли огонь все кому не лень. Красочный фейерверк очередей крупнокалиберных пулеметов, зенитных снарядов, автоматов и множества одиночных винтовочных выстрелов встретил нас на переходе линии фронта и сопровождал на протяжении всего полета над территорией, занятой немцами. Наша первая эскадрилья, ведомая опытным командиром Пуйловым, несмотря ни на что, летела к заданной цели. Вдруг с резким креном пошел к земле подбитый самолет старшего лейтенанта Елина. Пулеметная трасса прошила его кабину. Вскоре был сбит еще один наш самолет. Наши надежды, что за линией фронта огонь ослабнет, были напрасными. В этом аду мы, следуя за своим командиром, маневрируя среди шквального огня, дошли до намеченного района и выполнили задание. Вслед за нами шла вторая эскадрилья старшего лейтенанта Бредова (фамилия изменена). Не выдержав огня с земли, он растерялся. Когда же появились вражеские истребители, сбившие два самолета в его эскадрилье, Бредов развернулся на обратный курс и, не выполнив боевого задания, привел свою группу на аэродром. До этого Бредов считался хорошим летчиком и опытным командиром. Но в том вылете он «сломался». Возвращение эскадрильи Бредова, не выполнившей задание, было ЧП, взволновавшее не только летчиков полка, но и командование дивизии. Вначале Бредов был уверен, (или, во всяком случае, надеялся), что его решение не рисковать, как он объяснил, эскадрильей самолетов и летным составом поймут и не осудят слишком строго. Но его действия расценили как трусость, и тогда он совсем растерялся. Ночью предстояло выполнить ту же задачу, но уже не в боевом порядке эскадрильи, а самостоятельно каждому экипажу. В ночном полете летчик может маневрировать свободно, по своему усмотрению. Все ждали от Бредова, что в этом полете он выполнит задачу, как и подобает командиру, но, увы… Вскоре после взлета под предлогом, что на самолете неисправен мотор, он вновь вернулся назад. Утверждения техников и инженера эскадрильи об исправности мотора он отвергал и вылетать категорически отказался. Командир приказал вылететь на этом самолете другому летчику, и тот выполнил задание успешно. Бредова отстранили от командования эскадрильей и отдали под трибунал. Его осудили на три года с отбыванием наказания на передовой в пехоте. Трудно сказать, как бы он повел себя в пехоте, но командование его пожалело и отправило в тыл на должность инструктора в летном училище. Больше проявлений трусости или отказа от выполнения боевого вылета в нашем полку я не помню. А вот проявления истинного героизма и самопожертвования не были редкостью.

Мне приходилось много летать с командиром звена Федором Масловым. Человек невысокого роста, скромный до наивности, всегда подкупающе простой и какой-то незаметный, он сразу после знакомства вызывал уважение, доверие и симпатию. Маслов был не только отличный летчик, выполнивший сотни сложных успешных боевых вылетов, но и надежный, верный друг, на которого можно положиться в любой ситуации. В 1944 году в Белоруссии Маслова тяжело ранило. В госпитале ему ампутировали ногу, но уже через несколько месяцев он появился в полку, с протезом на ноге, и стал требовать, чтобы ему разрешили летать. Комиссия проверила его технику пилотирования, и когда все убедились, что летных качеств он не потерял, Маслова допустили к полетам. С протезом он летал так же отлично, также мужественно, как и раньше, справляясь с любым заданием.

Но если вернуться к вашему вопросу о начальном этапе боевых действий полка, то я хочу рассказать об одном из вылетов в феврале 1942 года. Западный фронт. Получен приказ доставить боеприпасы группе генерала Ефремова. Задача не из легких, как говорится – со многими неизвестными. Где-то в лесах под Вязьмой было подобрано место для посадки самолетов. Где точно – неизвестно, указали только примерный район, самолеты там еще не садились, и насколько площадка пригодна для приема авиации – сказать никто не мог. Ее предстояло отыскать по условным сигналам костров. Непосредственной связи с окруженными у нас не было, следовательно, уточнить специальные, волновавшие нас, авиаторов, вопросы было невозможно. А вопросов накопилось много: направление и сила ветра, подходы на посадку, качество грунта, возможные препятствия и неровности на взлете и посадке, длина взлетной полосы, сигналы ухода на второй круг и так далее… Но приказ – дело святое. Проложили маршрут по карте, произвели штурманские расчеты. Перед наступлением темноты с интервалом в две минуты самолеты поочередно оторвались от снежного поля и ушли на запад к цели. Стояла тихая безлунная ночь. Без особого труда мы нашли посадочные костры. Осмотрелись по сторонам, вглядевшись в контуры площадки, чтобы определить направление посадки. Но что это?! Примерно в 3–5 километрах – еще одна группа костров, таких же по конфигурации! Стало ясно, что нас ждет немецкая ловушка! Но какие костры – наши?

Экипаж у самолета перед вылетом.

Никто не знал, куда садиться. К району подходили самолеты двух полков, летая от одних костров к другим, экипажи пытались тщетно прояснить ситуацию. Был предусмотрен еще дополнительный сигнал ракетами, но с двух площадок взлетел идентичный, обусловленный в приказе, набор ракет! Снизились до бреющего полета, но в темноте нельзя определить что-то по фигурам людей. В бесплодных попытках найти своих прошло 15–20 минут. В воздухе скопилось уже столько самолетов, что возникла реальная угроза столкновения. Что делать?! Неужели возвращаться, не выполнив задания?

Вдруг кто-то из наших, просигналив огнями АНО (аэронавигационные огни на крыльях и хвостовом оперении), сделал разворот и начал заходить на посадку. Экипаж решил рискнуть. Это было спасение для всех. Севший определит сразу, кто внизу. Но какой ценой? Вдруг внизу немцы? Самолет приземлился и с включенным мотором остановился на краю площадки. К самолету приблизились фигуры людей. Кто они? Самолет разворачивается, газует, пытаясь взлететь, но лыжи застревают в глубоком снегу, и набрать скорость не удается. Потом – трассирующая очередь из турельного пулемета и многочисленные автоматные трассы в ответ. Под нами, на земле, завязалась неравная схватка двух мужественных летчиков с группой немецких солдат. Мы не могли существенно помочь нашим героям. Бомбовой нагрузки в ту ночь мы не несли, все были под завязку нагружены боеприпасами и продовольствием. Кто-то из наших, снизившись, начал поливать немцев пулеметным огнем, остальные пошли на посадку к своим, ожидавшим на другой площадке. Вскоре севший к немцам самолет загорелся, но его пулемет еще некоторое время отвечал на вражеский огонь. Экипаж погиб, пожертвовав собой, чтобы подарить остальным жизнь и обеспечить им выполнение боевого задания. Возратившись в полк, мы узнали имена погибших летчиков. Это были младший лейтенант Яков Феклин и лейтенант Лобачев… Вечная им память!..

– В мае этого года встречался с летчиком Борисом Рапопортом, воевавшим, как и вы, на По-2. Он очень подробно рассказал о технических характеристиках этого самолета, особенностях его применения. Хотелось ли бы вам что-то добавить к рассказанному летчиком Рапопортом?

– В первую очередь спасибо вам, что нашли Бориса. После войны мы вместе учились в Военно-воздушной академии, и я рад, что мой товарищжив и здоров, и сейчас жду встречи с ним.

По поводу его рассказа о применении По-2 в боевых условиях и о технических особенностях самолета мне добавить, по большому счету, нечего. Его рассказ полный и дает всю нужную информацию. Об этом можно говорить часами, но… Повторяться не буду.

Те же 30 самолетов в полку, та же организация боевых вылетов. Тактика была одна у всех. Но в остальных аспектах боевой деятельности в каждой части были свои особенности. У нас, например, не выбивали керном штурманские номера на стабилизаторах бомб. Если кто по своим отбомбился, определяли другим путем. Позже расскажу об этом поподробнее.

Еще одно существенное, на мой взгляд, отличие.

С середины сорок второго года в нашей дивизии запрещалось вылетать без парашютов. На них мы сидели, возвышаясь над козырьками кабин.

Потери, понесенные его полком на порядок выше тех, что были у нас. В моем полку из первого состава выжило примерно 15 летчиков и штурманов из шестидесяти. Я иногда задумывался, почему так получилось. Полк воевал под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге, участвовал в тяжелых боях в Белоруссии, в Польше, бомбил Берлин, а такое везение – большое количество выживших. Иногда мне казалось, что наш полк берегут, поскольку инженером полка был родной брат главкома ВВС маршала авиации Новикова. Но задачи нам ставили те же, что и другим полкам, да и количество боевых вылетов у наших летчиков было не меньше, чем у соседей. Просто повезло людям остаться в живых.

С середины сорок четвертого года я служил в 44-м гвардейском полку нашей дивизии, так только за февраль-апрель 1945 года у нас погибло полностью 8 экипажей, и еще в семи экипажах погиб или был тяжело ранен летчик или штурман.

Ну и, наверное, еще одно маленькое отличие. У нас иногда за зимнюю ночь успевали сделать по восемь вылетов. Был свой полковой рекордсмен, сделавший 12 вылетов на бомбежку за ночь, но в последнем вылете его сбили при возвращении. Слишко светло уже было.

– Как летчики выдерживали физическое и нервное напряжение при такой интенсивной боевой деятельности?

– Наши самолеты имели пилотажное управление в обеих кабинах, и все штурманы со временем хорошо освоили самолетовождение, технику пилотирования и, само собой, бомбометание и стрельбу. Практика подмены в экипаже во время полета была повсеместной. Как правило, после взлета штурман вел самолет по маршруту, обеспечивал выход в намеченное время на цель, производил расчеты и осуществлял бомбометание, стрелял из пулемета по наземным целям, а летчик занимался своим прямым делом. На обратном пути, когда напряжение несколько спадало, они менялись ролями. Это позволяло каждому поочередно слегка вздремнуть и собрать силы для следующего вылета.

– В августе сорок второго года ваша 271-я авиадивизия была переброшена под Сталинград в 16-ю воздушную армию. Посмотрел статистику потерь 16-й ВА по месяцам осени сорок второго среди «ночников». Сентябрь —13 самолетов По-2 в строю, даже после прибытия в армию трех (!) дивизий «ночников» в ноябре – всего 90 самолетов По-2. Потери серьезные… Насколько тяжелым для вашего полка был «сталинградский период» войны? Там, на Дону, вы получили свой первый орден, первое ранение. Расскажите об этом. Какие вылеты наиболее запомнились?

– Вначале полк занимался разведкой переправ противника через Дон и уничтожением их при обнаружении. Сменяя друг друга в течение ночи, мы на отведенных участках непрерывно наблюдали за поведением противника, чтобы не прозевать переброски немецких подразделений на восточный берег. Как обычно, каждый экипаж получал и запасную цель – на нее надлежало сбросить бомбы, если переправа не будет обнаружена. Вместе со старшим лейтенантом Корниленко мы вылетели на выполнение такого задания в район города Богучары. Запасной целью для нас в том вылете было скопление войск противника в хуторе Стоговском, на западном берегу Дона. Ночь лунная.

Река видна как на ладони. Движения войск – никакого. Пролетели по нескольку раз в двух направлениях, и когда отведенное для полета время заканчивалось, пошли выполнять бомбометание по запасной цели. Дошли до намеченной точки, прицелились. Серией сбрасываю на немцев смертоносный бомбовый груз. На этом задание можно считать выполненным, надо делать разворот и брать курс на свой аэродром. Но… не тут-то было: одна фугасная бомба весом в пятьдесят килограммов продолжала висеть под фюзеляжем. Делаем второй заход на цель, благо сегодня по какой-то странной случайности нас не обстреливают немецкие зенитки. В повторном заходе энергично работаю ручкой бомбосбрасывателя, но злополучная бомба, как нарочно, висит себе! Четыре захода сделали, все зря – фугаска покидать самолет не желает. Тащить бомбу на свой аэродром и садиться с ней – вещь опасная. Бомба может взорваться под фюзеляжем в момент приземления, может оторваться и рвануть над своей территорией. Можно зацепиться за нее при посадке и перевернуться. Каждый такой вариант нежелателен. Корниленко меня спрашивает: «Как на старте дадим знать, что садимся с бомбой?» Говорю ему: «Пройди справа от старта, качни крылом, может, заметят». Корниленко только грустно вздохнул: «Покачаешь, а она, сволочь, возьмет да и оторвется в это время над стартом, своих накроем!» Да положеньице!..

От злости сделал еще один рывок рукояткой бомбосбрасывателя… и бомба вдруг срывается и летит вниз! Радостное облегчение. Бомба-то полетела, но куда? Через несколько напряженных секунд грянул взрыв – в воде, у восточного берега реки, ближе к расположению наших войск. Отмечаю на карте время и место взрыва, записываю данные в бортжурнал.

По возвращении на командном пункте полка докладываем обо всем командиру, а тот говорит: «Смотрите, не дай Бог, если по своим ударили!» – снова, уже в который раз уточняя детали нашего полета, место и время падения бомбы. Утром после полетов пошли отдыхать, через два часа прибегает посыльный из штаба и передает приказание командира – срочно явиться в штаб. Спрашиваю: «Кого еще вызывают?» В ответ: «Корниленко». На память сразу пришла вчерашняя история с бомбой. Уходя, посыльный добавил: «Там какой-то майор из пехоты приехал, сидит с Меняевым в штабе, а мне приказали вас срочно вызвать». Пошли с Корниленко, спрашивая другу друга, неужели по своим попали? Какой позор! Эти сомнения постепенно перешли в уверенность, когда мы, грустные, зашли к командиру и доложили о своем прибытии. Настроение жуткое. Впереди трибунал «замаячил»… Говорю комполка: «Летчик-то тут при чем, он даже не знал, что я за рычаг продолжаю дергать». Меняев приказал подойти к столу и снова указать место и время сброса бомбы. Командир спросил сидящего рядом майора: «Здесь? Все совпадает?» Майор ответил: «Да, да. Все точно, сомнений нет, это бомбили они». Нам стало совсем тошно. Я стал смотреть на входную дверь, ожидая появления нашего особиста Рудакова… Меняев как-то странно на нас смотрит, берет лежащую на столе бумагу и читает: «Приказ командующего армией. В ночь с… на… в такое-то время сброшенной с одиночного бомбардировщика бомбой разбита наведенная под водой немецкая переправа в районе хутора Стоговский. Прямое попадание разрушило переправу и причинило урон немецким частям, начавшим переправу. Благодаря смелым действиям летчиков наши войска обнаружили попытку переправы на восточный берег Дона и сорвали ее. Приказываю: отличившийся экипаж представить к правительственным наградам». Меняев смеется и вместе с майором поздравляет нас с успехом… Через месяц вернулся из госпиталя и получил свой первый боевой орден – Боевого Красного Знамени.

Сразу брату Семену (Соломону) написал: мол, Семка, догоняю тебя потихоньку. У брата к тому времени уже было два ордена БКЗ: один с финской войны и один за бои сорок первого года. Обстоятельства ранения спрашиваете? Обычные банальные обстоятельства. Ночью 25 октября при выполнении боевого задания пулеметная очередь прошила кабину и я получил пулю в левый локоть. Пуля задела нерв и вышла из тела в области плеча. Мой летчик и мой близкий друг Боря Обещенко хотел сбросить груз бомб, не доходя до цели, чтобы быстрей вернуться и передать меня врачам, но я его переубедил. Выполнили задание и только потом ушли назад. Лежал в госпитале неподалеку от расположения полка. Меня готовили к отправке в тыл. Приехали ребята с эскадрильи меня навестить, рассказали про тяжелое напряжение, пожаловались на страшную усталость, серьезные потери в людях и технике.

В следующий их визит попросил сестру-хозяйку дать мне на короткое время мою форму, мол, хочу ребят проводить до машины, а то стыдно «сталинскому соколу» в халате и кальсонах щеголять за воротами госпиталя. Сел в машину вместе с летчиками и больше в госпиталь не вернулся. Полковой врач начал «выступать», что такое ранение требует стационарного лечения в специализированном госпитале, но я отказался покинуть полк. Комполка Меняев, с которым у меня были очень сложные отношения всю войну, лишь пару раз спросил: «Ну, как самочувствие? Поправляемся?» Отвечал ему: «Ничего, скоро поправимся». Через недели две в одном из экипажей выбыл из строя штурман, и я попросил Меняева назначить меня в полет. В воздухе я чувствовал себя лучше, чем в спокойной обстановке на земле. Когда сосредотачиваешься на выполнении боевой задачи – о хворях не думаешь. Рука зажила окончательно только через год.