Текст книги "Истребители"

Автор книги: Арсений Ворожейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Широкоскулое лицо плечистого техника, серое от пыли, чем-то располагало к себе.

– Слушайте, может быть, мы вдвоем справимся с этим, а?

– Что вы! – воскликнул техник. – У нас тут такой «сабантуй» отгремел! Вот, – он протянул руку, показывая две сквозные дырки в рукаве грязного комбинезона. – Так и прошило, только кожу обожгло, а больше нигде не задело, Я живучий! Один раз утащили в воздух на лыже ТБ-3, теперь вот распластался перед ними, как лягушка, а не взяли, только кожу опалило, – техник говорил быстро, возбужденно, как это часто случается с людьми, испытавшими сильное потрясение. – Такой сабантуй – ничего не понять, а нашему брату – технику хлопот сейчас по горло… Шестьдесят штук, гуськом, друг за дружкой… Грохот, пламя, пыль, дым – деться некуда. Ад, кромешный ад, ваше счастье – ушли минут десять, как вам прилететь. Гляну это из-под локтя в небо, а оттуда все, сколько их собралось, на одного меня валятся, одного меня хотят пригвоздить. Вот-вот убьют, вот-вот убьют… Мать честная, да что же такое? Стоянку подожгли, а нашего комиссара Мишина, говорят, в воздухе сбили. Петю Полоза знаете? Он вчера Грицевца прикрывал. Петю Полоза зажгли, он на парашюте выпрыгнул. Хорошо, что шестерка наших все-таки взлетела, ох, и дали жизни самураям! Одного прямо на глазах свалили. Та-та-та – и факел! Колесо на взлетной видите? От самурая отскочило!

Я осмотрелся. Возле самолетов толпились люди, они разглядывали повреждения, оживленно жестикулируя; чернел остов сгоревшего И-16, кого-то несли на носилках…

Вот так всех равняет фронт угрозой внезапного огня, жестокой смерти – и тех, кто трудится на стоянке, и тех, кто поднимается в воздух. Разница только в пропорции…

Увлеченный рассказом, техник заметно «окал».

– Да вы не волжанин ли? – спросил я.

– Из Балахны.

– Из Балахны, смотри-ка! А я из Городецкого района, соседи, в твоей Балахне на лесозаводе работал. Он на берегу Волги, против горгэса, помнишь?

– Как не помнить!

Мы познакомились. У плечистого техника из Балахны были шершавые руки рабочего и широкая, добрая улыбка. Мы вспомнили родные места, поискали, как водится, общих знакомых, потом возвратились к тому, с чего начался наш разговор. Мой земляк оказался теперь «безлошадным» – своего самолета у него уже не было…

Минут через сорок, залатав крыло, он проводил меня на взлет.

6

Еще с воздуха я заметил, что три места на стоянке нашей эскадрильи пусты.

– Один сел в степи без горючего, к нему уже отправился стартер с бензином, – объяснил Васильев. – А вот о командире и Холине ничего не известно.

– Как о Холине не известно?

Что Холин, проводив меня, взял курс на свой аэродром, это я видел своими глазами.

– Так, ничего… И о комэске тоже.

Я в двух словах сообщил ему, что произошло с командиром. Но где же Холин?

Это озадачило меня. Заблудился? Но он всегда прекрасно ориентировался. Не хватило горючего? Ранен? Но в таком случае он не стал бы сопровождать меня. Он бы без промедления отправился домой или, в крайнем случае, произвел бы посадку в степи. Странное дело!

Все наши беседы с Холиным и предупреждения, которые я слышал, особенно в последнее время, – все против моей воли вдруг ожило. Его замкнутость, какое-то смятение, растерянность, обостренное честолюбие!.. Излияния в поезде показались мне предумышленными, – он ведь сам их начал, – а высказывания сегодня перед вылетом – выспренними и лицемерными… Неужели перелетел в Маньчжурию?

Но ведь он дрался рядом со мной. Дрался смело, дерзко, отчаянно! Разве мог бы так биться с врагами чужак? Я вспомнил последний момент боя, когда он, чтобы защитить меня, один бесстрашно нападал на семь японских истребителей… Я отругал себя за жалкие, ничтожные сомнения. Такой человек, как Холин, весь раскрывшийся в последнем бою, не мог перелететь за границу, добровольно сдаться противнику.

Где же он, однако? Сейчас меня спросят об этом. Я расскажу, как устремились в погоню за одиночным японцем, как зарвались в этой погоне, как завязали бой против двух вражеских звеньев. Расскажу, каким молодцом он себя проявил. Но меня спросят – а где он? Что я думаю о его возможном местонахождении? Не усматриваю ли связи между его поведением в последнее время и этим загадочным исчезновением?

Снова сомнения заскребли мою душу. Снова поднялось и заговорило все, что я слышал и знал о коварстве буржуазных разведок, вербующих морально неустойчивых, погрязших в личных неурядицах людей… Правильно ли, что я не давал хода поступавшим сигналам?

Представитель особого отдела оказался первым из должностных лиц, кто спросил меня о Холине. Я обрисовал наш полет.

– Как вы объясняете его отсутствие?

– Сел где-нибудь вынужденно. Вот в этом районе, примерно, – я показал на карте район между нашей точкой и Халхин-Голом.

– Вы возвращались маршрутом, по которому должен был пройти и Холин?

– Да.

– И самолета Холина не обнаружили?

– Нет, не обнаружил. Но как только моя машина будет заправлена горючим, я поднимусь сам, подниму в воздух других, и мы разыщем Холина на своей территории…

Четверть часа спустя, когда из штаба полка сообщили о трагической гибели подбитого в бою старшего лейтенанта Павла Александровича Холина во время посадки на соседнем аэродроме, я, потрясенный этим известием, и в малейшую заслугу не смел поставить себе твердый разговор с представителем особого отдела. Расстроенный и подавленный, я остался наедине с неотступным вопросом: как это я, сам летчик, да еще представитель партии в коллективе советских воздушных бойцов, – как я мог недостойно мыслить о человеке, с которым сражался крыло в крыло, кем восхищался и за кого трепетал в момент его геройского натиска на врагов? Как зародились в моей голове подлые сомнения? Эта острая, саднящая боль утихла не скоро, я чувствовал ее еще годы спустя… а из тех горьких минут навсегда вынес нечто более важное для будущих сражений, нежели суждение о новом тактическом приеме «ножницы»: мнительность, склонность к пустым подозрениям должна быть выжжена каленым железом. С этим грузом в душе нельзя стать настоящим бойцом.

– …Комиссар, ты что, оглох? – Перед КП гарцевал на взмыленной лошадке Василий Васильевич, прискакавший с места своей вынужденной посадки. Он бросил мне поводья:

– Держи, бывший кавалерист. Будешь, как Семен Михайлович Буденный, по утрам делать на нем разминку.

Командир говорил громко, пытался даже шутить, но по сторонам не глядел, и было заметно, что на людях чувствует себя неловко – верный признак того, что власть, которой человек наделен, не соответствует больше его возможностям. Он поспешно скрылся в палатке. Я передал коня наблюдателю и тоже прошел на КП. Василий Васильевич лежал на своей земляной кровати. Не поворачивая в мою сторону головы, отрывисто спросил:

– Где еще двое?

Я объяснил. Не выразив удивления, он сухо заметил:

– Жалко Павла Александровича. Хороший был человек.

И вдруг своим хриплым голосом, с неестественной бравадой затянул:

 
Взвейтесь, соколы, орлами,
Бросьте горе горевать…
 

Я оторопел: не помутился ли у него разум? Раскинув руки в стороны, он еще громче, как бы всему наперекор голосил:

 
То ли де.. то ли де-е-ло под шатрами.
 

– Брось паясничать!.. – крикнул я и грубо выругался.

Он вскочил как ошпаренный. Красный, раздраженный, злой – сразу умолк. Потом тихо и серьезно спросил:

– Ты был на том свете?

– Да что с тобой?

– Что? С того света явился, вот что!

– Чушь какую-то плетешь…

– Или от жары меня развезло? – вконец расстроенным голосом проговорил командир, расстегивая гимнастерку и сбрасывая ремень. Я набрался терпения. – Понимаешь, когда меня японцы зажали и я от них уходил пикированием, то позабыл и о земле, и о высоте… вообще обалдел… – он покрутил головой, потом собрался с духом: – Опомнился – выхватил самолет и плюхнулся. Как в землю не влез? Тот свет уже видел.

– Да тебя подбили, что ли?

– Ни одной пули. Ни такой вот царапинки. Просто перебрал вчера, понимаешь? Вот рефлекс и притупился.

– А сегодня, поди, опохмелился?

– Немного. Голова болела…

Как-то я был у него дома в гостях, и мы разговорились о гибели знакомого нам летчика. «Он боялся летать, – твердо излагал свое мнение Василий Васильевич. – А такие летчики, бывает, допускают ошибки незаметно для самих себя. Он все равно рано или поздно должен был погибнуть».

Мы не заметили, что за этим страшно откровенным разговором внимательно следит маленькая дочка Василия Васильевича. Вдруг девочка со слезами на глазах бросилась к отцу на колени и крепко обвила его шею: «Папочка, милый, я тебя так люблю!.. Обещай, что ты никогда не допустишь никакой ошибки, ведь про тебя все говорят, что ты летаешь как бог!» Тронутый нежностью девочки и ее тревогой, он как-то смутился, порывисто встал, начал ее высоко подбрасывать. «Нет, папочка, ты скажи!..» – требовала она.

Жена Василия Васильевича, сидевшая с нами, то ли опасаясь, что он не удержит и уронит девочку, то ли желая вывести его из затруднительного положения, в котором он оказался, не отвечая на вопрос, считающийся бестактным и почти никогда не обсуждающийся в семьях летчиков, приняла девочку, усадила рядом с собой, дала ей варенья.

Девочка не унималась и плакала: «Почему папочка не хочет мне сказать?» – «Ну будь умницей, успокойся! – утешала ее мать. – Наш папа – прекрасный летчик…» Она через силу улыбалась и, не сводя своих тревожных, полных боли глаз с мужа, говорила: «Он теперь обещает и вино не пить. Мы с тобой опять стали счастливыми».

Счастливыми?..

– Все! – решительно сказал Василий Васильевич. – Теперь мне больше нельзя командовать эскадрильей: опозорился. Сам заявлю командиру полка…

Он достал из-под матраца термос, налил стаканчик спирту и выпил его, ничем не закусывая.

Свидание с тем светом на него не подействовало.

Видно, пьянство, как и опасную болезнь, трудно лечить, когда оно уже запущено.

7

Утром, когда я беседовал с парторгом о повестке дня партийного собрания, назначенного на вечер, прилетел новый командир эскадрильи лейтенант Трубаченко.

Небольшого роста, крепкий, с быстрыми, цепкими глазами, он, едва выйдя из кабины своего И-16, не снимая шлема и перчаток, нетерпеливо спросил:

– Ну как, пушки на них стреляют?

На истребителях, оснащенных пушками, Трубаченко раньше не летал.

– Очень хорошо. Куда лучше, чем пулеметы.

– Ну! – воскликнул Трубаченко, искренне удивляясь моему ответу. – А то говорят, они безбожно отказывают… Значит, воевать можно? Вот и прекрасно!

Мне известно было о Трубаченко лишь то, что он закончил школу летчиков четыре года назад и принимал участие в майских воздушных боях. По своему воинскому званию он был равен большинству летчиков эскадрильи, а момент, переживаемый нами, был очень серьезен. И по возрасту Трубаченко тоже примерно наш ровесник.Теперь он будет водить эскадрилью в бой.

Я внимательно к нему приглядывался.

На его круглом, веснушчатом лице появилась озабоченность, когда он быстрым взглядом окинул небо:

– Ни облачка… Надо быть настороже, а то самураи опять могут нагрянуть… – и без всякой паузы: – А ну-ка пойдем, погляжу я на эти пушки!

Хозяйские, повелительные нотки, прорывавшиеся в его голосе, самому Трубаченко, видимо, нравились.

– Вам известно, что у японцев теперь действуют только новые истребители? – спросил он на ходу.

– Да, И-96. Раньше, говорят, были и И-95.

– Вот и не так! – слив все слова вместе, строго, с оттенком осуждения, возразил он. – Сегодня комкор Смушкевич, полковник Лакеев, майор Кравченко (а он воевал с японцами в Китае) и другие были на нашем аэродроме, рассматривали сбитый японский истребитель и определили, что это не те истребители, которые действовали в Китае, а другие – И-97. У тех были подкосы на шасси, а у этих нет. И вообще, ни один из нас, летчиков, не видел на шасси японских самолетов каких-нибудь переплетов. Значит, у них все здесь модернизированные истребители.

Это наблюдение показалось мне правильным, я тоже не замечал каких-либо дополнительных опор на шасси вражеских самолетов. Но зачем он так-то: «Ни один из нас, летчиков…» Или хочет сказать: из давно воюющих летчиков?

– У них, наверно, и скорость, и маневренность лучше, чем у И-96? – спросил я.

– Разумеется. Но наш И-16 их бьет прекрасно.

Трубаченко залез в кабину, дал из пушек пару коротких очередей. Мощный грохот восхитил его. В расспросах он не унимался:

– Они же тяжелые, вон стволы какие, торчат, как оглобли. Маневренность самолета не ухудшилась?

– Не заметно…

Я знал, что Трубаченко, получая назначение, был на приеме у авиационного командования.

– Вы там, у начальства, не узнали результата вчерашних боев?

– Семь японцев сбили, столько же потеряли. Так что их налет на наши аэродромы дешево им не обошелся. Но они наверняка попытаются еще устроить налет…

– Летчикам очень важно знать, что японцы замышляют вообще? В штабе об этом говорили?

– Нет. Предупредили, что нужно быть постоянно в повышенной готовности.

– А на земле сейчас какая обстановка?

– Я об этом не спрашивал: неудобно как-то лезть к начальству с расспросами. Наземных боев пока нет, как будто все тихо.

– Странное дело, почему же тогда происходят такие сильные воздушные бои? – Слова нового командира о том, что неудобно лезть к начальству с расспросами, мне не очень понравились. «А кого же можно расспрашивать?»

– А черт их знает! Нам об этом не говорят, – с раздражением сказал Трубаченко. – В мае мы тоже так: летали, дрались, потом вдруг японцы на земле перешли в наступление, а у нас и войск на границе почти не оказалось… Чем вы сейчас занимаетесь?

Я сказал, что готовлюсь к внеочередному партийному собранию, намеченному на сегодняшний вечер. Эскадрилья воюет шестой день. На фоне общих успехов нашей истребительной авиации недостатки эскадрильи сглаживаются, но мы, коммунисты, сами их прекрасно видим, понимаем и больше уже терпеть не можем.

Трубаченко решительно поддакнул.

– Когда думаете представиться личному составу? – спросил я.

– Приказ о назначении есть. Вечером прибудет командир полка, он меня всем и покажет. А пока расскажи мне о летчиках.

Но сделать этого я не успел: поступило приказание на вылет. Трубаченко, не снимавший шлема, бросился к своей машине. Знакомство с летчиками эскадрильи он начал в воздушном бою.

Баин-Цаган

1

Как ни крепок был предрассветный сон, но взволнованный голос дежурного, раздавшийся в юрте, пробудил моментально:

– Вставайте!.. Приказано всем немедленно быть на аэродроме. Японцы перешли в наступление!

– Какое наступление? Где?.. – вскинулся с постели Трубаченко.

После успешно проведенных нами воздушных боев как-то не хотелось верить, что противник наступает. Я спросил дежурного, кто ему передал сообщение. Ответ не оставлял места никаким сомнениям.

– Как погода?

– Прошел дождь. Теперь прояснилось, однако еще сыро.

В юрте света не зажигали, голоса смолкли. Одевались в темноте, на ощупь, шелестя одеждой, посапывая и покряхтывая.

Когда усаживались в кузов полуторки, кто-то оказал, глядя на полную луну, едва державшуюся над горизонтом:

– Уходит… Не хочет показывать самураям путь в Монголию.

– Светило создано для влюбленных, – философски заметил другой. – Помаячило Солянкяну с Галей, а теперь и на покой…

Раздались смешки.

– Прогрей, прогрей язык, за ночь-то остудил, – отшутился Солянкин, зябко поеживаясь.

С командного пункта Трубаченко позвонил в полк. Оттуда сообщили, что японцы пытаются прорваться к Халхин-Голу. Всю ночь шли бои. Наших от границы оттеснили, но дальнейшее продвижение противника сдерживается. Приказано с зарей дежурить в самолетах.

Все разошлись. Ожидая очередных указаний из штаба, мы с командиром прилегли на своих земляных топчанах, прикрывшись регланами.

– Василий Петрович, как ты думаешь, почему нам вчера вечером не сообщили о наступлении?

– А черт их знает, – ответил Трубаченко. – Нас и в мае плохо информировали. – Раздражаясь, он начал иронизировать, многое находя как бы излишним, неоправданным.

– Может, начальство пожелало, чтобы мы спокойно спали…

– А ведь, пожалуй, что и так, Василий Петрович. Если бы нам о наступлении объявили с вечера, мы бы так спокойно не спали…

– Смотри, какие тонкости… Грохот пушек до аэродрома не доносится, а нервы у летчиков крепкие. Дрыхли бы без задних ног, зато знали бы обстановку на земле.

– Ну, теперь мы знаем, – сказал я как можно беспечнее. – Давай соснем немного, время есть…

Трубаченко лежал, закинув руки за голову, лицо его было сосредоточенным.

– Не могу, – вдруг улыбнулся он и поднялся, скинув реглан. – Думаю.

– О чем Чапай думает?

– Что день грядущий нам готовит… Не зря самураи устроили себе передышку. Готовились, конечно. Наши, должно быть, тоже не зевали. Вчера я видел, как неподалеку от аэродрома сосредоточивались танки…

В тревожном ожидании и разговорах о фронтовых делах прошел рассвет. Когда взошло солнце, раздался телефонный звонок из штаба полка:

– Японцы переправляются через Халхин-Гол и занимают гору Баин-Цаган. Срочно вылетайте на штурмовку.

Трубаченко вытащил из-за голенища полетную карту и, отыскав надпись «г. Баин-Цаган», стал делать пометки. Гора Баин-Цаган находилась от маньчжурской границы километрах в пятнадцати и господствовала над местностью. Монгольская равнина просматривалась с нее на много десятков километров.

– Ох ты, черт побери, куда они мотанули! – удивился Трубаченко.

– По-моему, в том районе не было наших войск, – сказал я.

– И мне не доводилось ничего увидеть, – подтвердил командир, отдавая распоряжение о немедленном сборе командиров звеньев и тут же обрушиваясь на старшего техника эскадрильи Табелова, просунувшего свою голову в палатку:

– Когда вы сделаете мне столик, наконец? А то не на чем даже курс по карте проложить!

По тому, как обличительно и грозно звучал этот вопрос, можно было подумать, что в нем сейчас вся соль. Но командир, не слушая оправданий и заверений старшего техника, уже сосредоточенно работал над картой с карандашом, линейкой и транспортиром, и видно было, что на самом-то деле он поглощен совсем другими заботами.

Голова Табелова предусмотрительно исчезла. Послышались голоса приехавших командиров звеньев.

Опыта боевых действий по наземным войскам у нас не было. Поэтому все наши размышления о предстоящем ударе оказались малоконкретными. Летчики получили от Трубаченко лишь самые общие указания.

Когда все разошлись и до вылета оставалось совсем немного времени, Трубаченко сказал:

– Слушай, комиссар, вот мы с тобой соображали насчет вылета, а не предусмотрели, что будем делать, если нас на подходе встретят истребители противника.

– Драться.

– Но ведь нам приказано во что бы то ни стало нанести удар по переправе и задержать продвижение японцев?!

Да, именно: удар по наведенному через Халхин-Гол мосту. Задача: любой ценой задержать пехоту противника. Но ведь очень возможно, что на нас нападут японские истребители. Как же расставить силы, чтобы выполнить задание с наибольшим успехом? Мы приняли тот же боевой порядок, что и при вылетах эскадрильи на воздушный бой. Его следовало, вероятно, как-то изменить, но мы не сделали этого – не только из-за недостатка времени, но и по той простой причине, что по-настоящему-то не знали, какое построение эскадрильи явилось бы в этом случае наилучшим.

2

Летели на высоте двух тысяч метров.

При подходе к линии фронта невольно бросилось в глаза, как резко разделяется рекою степь на два несхожих участка: западный, представлявший собой зеленовато-серую открытую равнину, и восточный, покрытый золотистыми песчаными буграми… Восточный берег, испещренный котлованами и ямами, сам по себе создавал естественную маскировку, что затрудняло обнаружение войск с воздуха.

Как я ни всматривался, нигде не мог заметить переправы: все сливалось с заболоченными берегами реки – и вражеские войска, и техника. Окинул небо – ничего опасного, скользнул взглядом по реке и остановился на едва заметной темной полоске, прорезавшей вдали волнистые блики. Переправа?

Да, это была переправа. Со стороны Маньчжурии к ней веером стягивались войска. Никогда еще с воздуха я не видел столько войск и техники и был удивлен: откуда японцы так внезапно появились? Словно из-под земли выросли.

На восточном берегу Халхин-Гола, имея абсолютное численное превосходство, противник потеснил наши обороняющиеся войска. С воздуха хорошо просматривался обширный район. Остовы сгоревших японских танков, свежие вражеские окопы говорили, что наступление противника в центре приостановлено. Главная масса вражеских сил, сосредоточенная на правом фланге, успешно переправлялась на западный берег, предпринимая обходный маневр на юг. У наведенного моста в ожидании переправы скопилась пехота и артиллерия. Из Маньчжурии подходили все новые колонны, и видно было, как подпирают они остановившиеся войска, тонкой струйкой лившиеся на западный берег… С нашей стороны На Левый и правый фланги спешила монгольская кавалерия, двигались танки и броневики.

Вдруг в воздухе блеснул огонь, и перед нами мгновенно встала завеса черных шапок дыма. Это била зенитная артиллерия, прикрывающая переправу.

Трубаченко, избегая огня артиллерии, круто перевел самолет в пикирование, прошел ниже разрывов и открыл огонь. За ним последовали и мы. Черные шапки остались позади и выше, никому не причинив вреда. Ливень пуль и снарядов эскадрильи накрыл врага, спешившего перейти понтонный мост, чтобы окружить немногочисленные обороняющиеся советские части – мотоброневую бригаду и около полка пехоты.

Плотный пулеметно-пушечный огонь с И-16 прошивал переправу по всей ее длине, от берега до берега. Люди и машины уходили под воду. Убитые, раненые, падая, создавали заторы. Потеряв под огнем истребителей управление, японцы бросились прочь от переправы. Баргутская конница (Барга – провинция Северо-Восточного Китая. Из местного населения японцы в период оккупации насильно формировали воинские части) в панике мяла пехоту, запряженные в упряжку артиллерийские лошади носились по обоим берегам, давя пеших и увеличивая беспорядок.

Я успел заметить несколько навьюченных верблюдов. Зажигательная пуля задела одному его вьюки, в которых находилось что-то воспламеняющееся. Вспыхнул фейерверк. Верблюд, делая отчаянные прыжки, бросился в реку…

Трубаченко нацелился на двигавшуюся в сторону переправы большую колонну пехоты; поливая ее огнем, мы снизились до бреющего полета… Огонь зениток становился особенно жестоким, когда приступали к набору высоты, чтобы произвести очередной заход. Вот черные шапки возникли перед нашим строем, и, не успев отвернуться, мы с ходу врезались в них. В этом ничего опасного не было, так как осколки уже разлетелись, а сила взрывной волны погасла. Последовал новый залп. Трубаченко промедлил с разворотом, и его самолет бросило вправо, на меня, перевернуло, как щепку, и он, неуправляемый, посыпался вниз. Чтобы не столкнуться с ним, я метнулся в сторону. Третий летчик нашего звена, к счастью, приотстал. В оцепенении глядел я на падавшего Трубаченко. Мне казалось, что он сбит, и с замиранием сердца я ожидал удара о землю… Но вдруг командир вывернулся и круто взмыл вверх…

Эскадрилья, замкнув над переправой круг, пошла на третий заход. Истребителей противника не было. Перед вылетом мы не подумали, что следовало бы выделить отдельные звенья для подавления зенитного огня. Сейчас Трубаченко, поняв это, направил свой самолет на ближнюю батарею. Я последовал его примеру и пошел на другую. Зенитный огонь ослаб. Теперь самолеты спокойно заходили на скопление войск у реки, действовали почти как на полигоне.

Выводя самолет из пикирования, я хотел пристроиться к Трубаченко, но тут появились японские истребители. Их было десятка три. Они в спешке еще не успели собраться и летели не компактным строем, а мелкими стайками, вразброд. Прикрываясь слепящим утренним солнцем, враг рассчитывал нанести стремительный удар. Наше ведущее звено оказалось ближе всего к японцам – и первая тройка вражеских истребителей посыпалась на Трубаченко сзади. А он, увлеченный пикированием на зенитки, не замечал опасности.

Находясь на одной высоте с противником, я пошел было врагу наперерез, как вдруг заметил под собой другую тройку японцев, прижавшуюся к земле. Она явно намеревалась подкараулить пару Трубаченко при выводе из пикирования – в момент, когда наши самолеты окажутся наиболее уязвимыми. Размышлять было некогда. Нужно защитить Трубаченко. Единственное средство – немедленно атаковать тройку, кравшуюся внизу, ударить по ней с пикирования… Но другая группа останется надо мной…

В воздушном бою мысль работает импульсами, вспышками, ибо стремительная смена событий не оставляет времени для рассуждений, а требует молниеносных действий. Одна такая вспышка схватывает целую картину боя, другая вспышка заставляет действовать с такой поспешностью, что даже иногда не успеешь сообразить всех последствий принятого решения… Руки в таких случаях опережают мышление…

И я пошел вниз.

Вихрь, ворвавшийся в кабину, куда-то унес летные очки, но я этого не замечал: все внимание, все силы были сосредоточены на том, чтобы не позволить противнику открыть огонь по паре командира эскадрильи. Мне даже на какой-то миг показалось, будто мой самолет идет вниз неправдоподобно медленно. На самом деле это было не так: он провалился с такой стремительностью, что я, как ни был поглощен желанием атаковать японских истребителей, вдруг заметил страшную близость земли – и еле-еле успел рвануть ручку управления на себя. Самолет от совершенного над ним насилия затрепетал, забился, как в судороге, и хотя уже шел горизонтально, но по инерции все еще давал осадку… Я был бессилен предотвратить это и с ужасом почувствовал, как винт рубит кустарник… «Все!..» От страха закрылись глаза, тело приготовилось к неотвратимому удару. Но, к моему счастью, самолет продолжал мчаться, не встречаясь с преградой: он оказался над глубокой поймой реки, позволившей ему потерять инерцию просадки.

В результате этого маневра я оказался в хвосте и ниже звена японцев, на очень близком от них расстоянии. Нажал гашетки и смог только заметить, как японский истребитель, по которому пришелся удар, перевернулся. Мой самолет на большой скорости проскочил вперед, и вместе с Трубаченко я поспешил к эскадрилье.

Летчики уже заметили противника и, прекратив штурмовку переправы, развернулись навстречу атакующим. Горючее у нас кончалось, ввязываться в затяжной бой мы не могли. Отбиваясь от навалившихся японцев, эскадрилья на бреющем полете поспешила домой. Мы с командиром оказались на правом фланге.

На какую-то долю секунды я замешкался, рассматривая, как изменилась обстановка, а когда оглянулся назад, то увидел, что меня настигает И-97. Противник, имея большое преимущество в высоте, разогнал большую скорость, и по прямой мне от него не оторваться, а маневр не поможет: И-97 изворотливее И-16, вниз идти некуда – земля. Японца мог бы отбить Трубаченко, но он, как назло, не видит опасности. Какая-то апатия на миг овладела мною. Я летел, как парализованный, боясь даже пошевелиться. Еще мгновение – и меня окатит свинцовый дождь. Левее наши истребители яростно огрызаются, а здесь мне может помочь только Трубаченко. С надеждой смотрю на него. Неужели не оглянется?

В этом моя жизнь или смерть!.. Ничего не предпринимая, я на полных газах летел по прямой. К счастью, Трубаченко оглянулся… Рывок – и японец выбит. Сразу все передо мной расширилось, оковы страха лопнули. А что я мог в таком положении противопоставить самолету, более маневренному, чем И-16? Я не знал, какой может быть выход.

Силы были неравные, и противнику наверняка бы удалось нанести нашей группе урон, если бы на помощь не поспели наши истребители во главе с майором Кравченко.

Мы благополучно возвратились на свой аэродром.

Задача была выполнена: враг не досчитался сотни своих солдат и трех самолетов. Переправа на некоторое время затормозилась. В сложившейся обстановке это имело немалое значение.

После майских боев японская военщина убедилась, что Советское правительство намерено серьезно защищать Монгольскую Народную Республику. Противник решил подготовиться к крупному наступлению, рассчитывая уничтожить в ходе его все советско-монгольские войска, находящиеся в районе Халхин-Гола, овладеть восточной частью Монголии и выйти к Советскому Забайкалью.

Чтобы обеспечить успех наземным войскам, японцы с 22 июня начали воздушную битву, намереваясь разгромить авиационные части, находящиеся в районе конфликта. Не добившись успеха в воздушных боях, японцы 27 июня шестьюдесятью истребителями напали на аэродром 70-го полка и приблизительно тридцатью самолетами пытались сковать боем наш 22-й полк. Одновременно был произведен крупный бомбардировочный налет на Баин-Тумен, расположенный в трехстах километрах от района боевых действий. 28 июня вражеская авиация снова нарушила границы Монголии, но понесла потери от наших истребителей. На этом закончилась своеобразная воздушная операция японцев по завоеванию господства в воздухе. Командование противника решило пополнить свой самолетный парк и лучше подготовиться к новому наступлению. (Потери японцев составляли около ста самолетов, наш урон был раза в три меньше.)

За неделю непрерывных воздушных боев мы не только приобрели боевой опыт, окрепли организационно, но и уничтожили много опытных японских асов.

Несмотря на крупные потери, активность японских летчиков продолжала оставаться очень высокой. Поддерживая моральный дух своих солдат и офицеров, командование Квантунской армии раструбило во всей японской прессе, будто советская авиация в районе конфликта уничтожена. По сообщениям японцев, только за один день 27 июня было сбито и уничтожено на земле 134 советских самолета (Это, между прочим, соответствовало численности всех наших истребителей, сосредоточенных на границе у Халхин-Гола).

И вот вечером 2 июля, скрытно сгруппировав в сорока километрах от границы 38-тысячную армию и подтянув 250 самолетов, японцы перешли в наступление.

Они напали на советско-монгольские войска с фронта, ложно демонстрируя этим свой главный удар, а основными силами начали переправляться через реку на правом фланге, чтобы с тыла обойти наши обороняющиеся части, окружить их и уничтожить.

Сосредоточение японских войск наша разведка не обнаружила, но по усиленным полетам авиации, активизировавшейся особенно с 22 июня, советско-монгольское командование определило, что возможно новое наступление. Поэтому к линии фронта были подтянуты наши танки и броневики, на которые возлагалась задача в случае наступления противника быстро нанести контрудар. К утру 3 июля неожиданно обнаружилось, что началась переправа основной японской группировки через Халхин-Гол. Тогда наши бронетанковые части, предназначенные для контрудара с фронта, были перенацелены на фланг.