Текст книги "Истребители"

Автор книги: Арсений Ворожейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

У нас от переживания перехватило дыхание. Подсказать, что, мол, на И-16, не могли: уж больно суров был на вид начальник школы. А потом рявкнул во все горло: «…на самолете истребительного типа!»

– Ах, и циркачи же! Здорово же вам хочется летать на истребителях? – рассмеялся Закс.

Мы в ответ наперебой:

– Очень хочется! Будем самыми примерными!

– Верю вам, – сказал Закс, и лицо его снова стало суровым. – Будете летать на истребителях.

Потом пожал каждому руку и, пожелав успеха, отпустил.

…На бреющем полете возвратилось из разведки звено Кулакова, а звена Комосы еще не было. Со стороны фронта чуть слышно доносился вой моторов, трескотня японских «виккерсов» и наших «шкасов». Потом раскаты боя смолкли, и прилетел Комоса с одним ведомым. Куда-то девался другой его ведомый – Молтенинов.

Точка, которую все ждали, появилась на высоте около двух тысяч метров. Трудно было поверить, что это Молтенинов, – наши всегда возвращались бреющим. Но вскоре все разъяснилось – за И-16 тянулся тонкий белый след. При снижении самолета белая полоса стала черной. Летчик, стараясь потушить пожар, швырял машину из стороны в сторону.

Мы махали с земли руками. Кричали:

– Прыгай!

Борзяк бросился к санитарке.

Истребитель круто задрал нос, дым исчез.

– Потушил!..

И в тот же момент мы увидели, как отделился от самолета маленький темный клубочек, за ним вырос белый шлейф, и вот уже парашютист качается в воздухе.

– Почему?! – негодующе завопил Гринев, вскидывая к небу свои длинные, сжатые в кулак руки. Но тут же крик его пресекся: самолет вспыхнул ярким пламенем.

Через несколько минут Борзяк привез благополучно спустившегося на парашюте младшего лейтенанта Молтенинова. Высокий, раскрасневшийся, он взахлеб выкладывал все, что видел и пережил. Гринев слушал молча, нервно покусывая непослушную губу – это первая потеря самолета в эскадрилье.

Едва начал говорить Комоса, как командир эскадрильи набросился на него, гневно сверкая глазами:

– Почему вступил в бой? Почему не уклонился?! Сколько раз я тебе говорил: избегать боя во время разведки. Вечно ты суешься где надо и где не надо!.. Вот из-за тебя и подбили Молтенинова.

– Ну, знаете! – Комоса тоже перешел на крик. – Я не на танцплощадке: хочу танцую, а хочу глазею… Нас перехватила целая стая самураев, а внизу – бой…

– Ну, ладно, – примирительно сказал Гринев, – докладывай, что разведал.

Глаза Комосы еще несколько секунд обидчиво сверкают, потом он берет себя в руки:

– Все по-старому – дороги почти пустые, а окруженных доколачивают.

Гринев направился к своему самолету – подошло время нашего вылета на разведку.

Нас остановил удрученный Борзяк. Оказывается, звено Комосы отправилось сегодня на разведку в то же самое время и точно по тому же маршруту, как накануне.

Гринев сдержал себя из уважения к возрасту Борзяка, ограничился всего двумя словами:

– Думать надо!..

10

Одиннадцать суток, день и ночь, шли бои по уничтожению японской армии. Отчаянные трехдневные попытки противника (с 24 по 26 августа) прорвать кольцо окружения успеха не имели. Два свежих полка и несколько мелких частей усиления, брошенных японским командованием на помощь своим погибающим войскам, испарились, словно капли воды на раскаленной плите. Внимательно следя за обстановкой, мы понимали, что окруженный противник вот-вот будет окончательно добит. Подхода свежих резервов не было, активность авиации падала с каждым днем. Из 450 самолетов, сосредоточенных японцами, уничтожено было больше половины.

На рассвете 31 августа начальник штаба эскадрильи разбудил нас радостным возгласом: монгольская земля очищена от японских захватчиков! Эта долгожданная весть моментально облетела весь фронт, все наши аэродромы.

Шестая японская армия перестала существовать; только незначительная часть японцев сдалась в плен. Вся вражеская техника осталась на поле боя.

Разгром японцев на Дальнем Востоке вслед за заключением Советским правительством договора с Германией о ненападении был как нельзя кстати. Верно, договор с Германией явился для советских воинов неожиданным, как гром среди ясного неба, и мало кто верил, что правящая фашистская клика останется верной принятым на себя обязательствам. Однако этим актом разрушался усиленно сколачиваемый в то время единый блок капиталистических государств против Советского Союза.

После сурового урока, преподанного японцам, мы не сомневались, что мир установится и здесь, на Дальнем Востоке. Сообщение Борзяка вызвало бурную радость.

– Женя! – вскочил в темноте Гринев. – Командирую тебя за дрофами… Закатим пир на весь мир!

Но Борзяк, словно холодной водой, окатил нас словами:

– Приказано всем сейчас же сесть в кабины и дежурить…

– Как так?

– А вот так, – Борзяк не изменил своей однотонной, педантичной интонации. – Приказ есть приказ. Поднимайтесь и расходитесь по самолетам.

На аэродроме возникла подъемная песня – зачихали, зафыркали моторы. Летчики одевались нехотя, изощренно выражаясь в адрес самураев. Начальник штаба зажег свет и, наблюдая за подъемом, объявил своим, никогда не меняющимся голосом:

– Могу вас обрадовать – сегодня во второй половине дня к нам прибывают артисты.

– А с утра приезжает группа маскировщиков… – продолжал Борзяк.

– Это зачем?

– Самолеты красить. Чтобы они на земле сливались с цветом степи, а в воздухе – с цветом неба.

– Нет ли такого средства, чтобы сделать их совсем невидимыми? – подал голос Молтенинов.

– А это уже от летчика зависит, – со сдержанной злостью отозвался Комоса. – У раззявы самолет всегда на виду и от одного косого взгляда японца может загореться.

– У меня есть четвертое сообщение, – перебил их Борзяк. – И очень приятное.

Установилась тишина. Даже перестали одеваться.

– Точно известно: Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 29 августа все летчики, участвовавшие в боях с мая и июня месяца, награждены орденами…

– Вот здорово!

– Да не мешайте капитану, дайте послушать!

– Среди награжденных тридцать один Герой Советского Союза, – продолжал Борзяк. – Из них – десять летчиков. Майорам Кравченко и Грицевец присвоено звание дважды Героя Советского Союза. Из нашей эскадрильи награждены орденом Красного Знамени командир, комиссар и Комоса… У меня все, товарищ командир. Разрешите идти?

Весть о наградах всех взволновала, вселила новые силы. Каждый награжденный как-то по-новому оценил себя.

Если бы это награждение произошло раньше, оно было бы неожиданным, и, конечно, мы не могли бы оценить его по достоинству. А теперь летчики, техники, авиаспециалисты приняли это, как нечто выстраданное и потому должное; награда была не только дорога, но и необходима, как правильная оценка нашей боевой работы. Ведь не зря говорят, что самое дорогое то, во что вложен труд, а незаслуженная награда, хотя и блестит, но совсем не греет…

– Ну, орлы! – обратился Гринев к летчикам перед тем, как идти к самолетам. – Не подкачайте! Если придется еще драться с самураями, не упускайте их, гоните в «могилевскую губернию».

Вместе с Гриневым я пришел на командный пункт, ожидая в душе, что вот-вот позвонят и скажут: конец боям, перемирие.

Но никто не звонил. Приехал техник по маскировке с группой красноармейцев, изложил свой взгляд на покраску самолетов. Замыслы техника нам не понравились: самолетам угрожала слишком попугайная расцветка. Но маскировщик объяснил, что пестрые цвета в сочетании с голубизной неба и солнечными лучами при движении самолета в воздухе будут способствовать тому, что машина как бы сольется с солнечными бликами, растворится в них.

По опыту было известно, что зеленая окраска И-16 сверху и голубая снизу делали их и в воздухе и на земле темными, заметными с большого расстояния. А наши «чайки», равно как и японские истребители, с однообразной серебристой окраской действительно в воздухе были мало заметны. Мы предложили технику покрасить для опыта несколько самолетов в серебристый цвет, но он возразил, сославшись на инструкцию, запрещавшую подобную окраску. В конце концов сошлись на том, что для пробы разноцветными красками будет покрыт самолет Гринева. Размалеванный, он выглядел оригинально. На нем были черные полосы зебры и пятна леопарда, желтизна пустыни и весенняя зелень степей, и все это шло вперемешку с бурыми, белыми и голубыми оттенками, а главное, что особенно подчеркивал и чем гордился техник, все соответствовало требованиям науки В подтверждение техник перелистал перед нами альбом по камуфляжу самолетов.

– Ну. теперь ко мне никакой самурай не подойдет, – сказал Гринев. – Подумают, что сам сатана летает!

11

Вражеская армия, вторгнувшаяся в пределы Монголии, разбита, но японское командование, судя по всему, о перемирии не заботится. Не имея вблизи Халхин-Гола и вообще в западной Маньчжурии почти никаких наземных сил, оно наскребло до тридцати бомбардировщиков, около семидесяти истребителей и бросило все это на наши наземные войска. Цель такого безрассудного налета была совершенно непонятна.

Мы поднялись быстро и с набором высоты полетели к горе Хамара-Даба. Впереди нашей эскадрильи шли две группы И-16, выше – «чайки». Белая стрела с земли показывала направление на противника. Ни Гринев, ни другие группы истребителей, поднятые на помощь дерущимся, не сразу вступали в бой, а специально отклонились дальше в Маньчжурию, чтобы охватить японцев с тыла. Втянувшись в схватку, японцы, очевидно, и не подозревали, какое грозит им окружение.

Мы атаковали. Противник сбросил бомбы и сделал попытку уйти, но путь ему был прегражден. В небе все перемешалось. Однако, несмотря на кажущуюся нестройность, у нас был свой порядок. «Чайки», как орлы, обрушивались сверху на разрозненные группы противника, еще сохранившие в своих рядах строй, и, спуская их вниз, передавали на расправу И-16-ым.

Бой, опускаясь к земле, одновременно распространялся в ширину, и на всем его пространстве все кипело огнем. Японские бомбардировщики, спасаясь пикированием, старались прижаться к земле, чтобы на бреющем полете вырваться из окружения, но такой маневр удавался немногим. Тактическое и численное превосходство было на нашей стороне.

Переместившись глубоко на территорию Маньчжурии, бой распался на отдельные разрозненные очаги. Впереди возникла пара одномоторных бомбардировщиков, удиравшая на предельных скоростях. Чтобы увереннее их атаковать, я покачал крыльями, подзывая к себе ближайший истребитель. По желтому номеру узнал в случайном напарнике летчика из соседнего, пятьдесят шестого полка.

В эти минуты, когда в воздухе подверглось сокрушительному разгрому все, что японцам удалось наскрести, боевой дух у нас был исключительно высок. Бескрайняя синева неба и степи, неоглядный, свободный простор вокруг как нельзя лучше отвечали возросшему ощущению силы. Вспомнил, как Гринев сказал сегодня: «Гоните их в „могилевскую губернию“. Где ты, Коля? Мы бы с тобой наверняка эту пару завалили!

Я подвернулся так, чтобы напарник имел возможность атаковать второй бомбардировщик одновременно со мной. Оглядываюсь – опасность пока нам никакая не угрожает. Ловлю врага в прицел. Он мечется из стороны в сторону. Во мне шевельнулось чувство, похожее на сострадание… Стрелок, охваченный страхом, начал отстреливаться – нервно, беспомощно, настолько неприцельно, что я не удержался от улыбки: до чего, бедняга, сдал! Моя очередь прошивает бомбардировщик наискось, и он плюхается на землю… Второй пытается улизнуть. Напарник почему-то не стал по нему стрелять. Мы – в глубине Маньчжурии, хватит ли горючего до аэродрома? Взгляд на часы: полет длится тридцать одну минуту. «Ничего, – успокаиваю себя, – в случае чего доберусь до Монголии и сяду в степи».

Резким разворотом приготавливаюсь для нападения на второго бомбардировщика и тут замечаю – выше нас появился японский истребитель. Он пока не страшен, нас двое. Тороплюсь. Иду в атаку. Напарник немного отстает. Это к лучшему, так ему будет удобней прикрыть меня от истребителя противника.

Скорость большая, сближаюсь быстро. Ловлю в прицел бомбардировщика. Стрелок даже не сопротивляется, молчит. Сейчас я нажму на гашетки… Но прежде рефлективно оглядываюсь… Над самым затылком страшным хищником висит вражеский истребитель, а мой напарник с набором высоты уходит домой…

Безудержная злость на мерзавца, бросившего меня в такую минуту, затмила сознание. Наш трус стал для меня хуже врага, и я со всей силы хватил «на себя» ручку управления, чтобы догнать его…

Страшная резь в спине – и все передо мной исчезло.

12

Хочется спать, но шум мешает. Это трещит киноаппарат, я вижу экран. На нем плывут небо, земля… Как называется этот фильм? Я уже видел его. Все, что на экране, давно знакомо… Пробую мотор. Он ревет, трясется, меня прижимает к спинке сиденья, струя бьет в лицо. Нужно сбавить обороты, но я почему-то медлю. Самолет срывается с колодок и бежит по земле, страшно прыгая. Немедленно убрать газ! Но кто-то крепко держит меня за руку. Самолет набирает скорость и мчится на какую-то стену… Резко, с болью высвобождаю руку…

Что такое? Я же в воздухе, самолет идет на посадку! А шасси? Так и есть – позабыл выпустить… Самолет, едва не коснувшись земли, полез кверху. Я хватаюсь за управление и набираю высоту. Подальше, подальше от земли…

Воскресают последние секунды боя, я оглядываюсь…

Внизу простирается степная пустыня, вверху – небесная. Солнце спокойно светит. Кругом ни одного самолета. Понимаю, что произошло: от большой перегрузки я потерял сознание. Очки сорвало, на левой руке – она плетью болталась за бортом – нет перчатки. Самолет, отрегулированный на кабрирование, сам набирал высоту, терял скорость, сваливался и опять шел вверх. Мотор благодаря резинке, которая удерживала сектор газа в переднем положении, работал на полную мощность, и только поэтому я не врезался в землю…

Урок первого боя спас мне жизнь. Теперь скорее бы выбраться с территории противника.

А где же я нахожусь? Вглядываюсь в землю, узнаю в стороне Джин-Джин-Суме – самый близкий населенный пункт от границы Маньчжурии. Хватит ли горючею? Стрелки часов успокаивают.

Уточняю курс на свой аэродром. Долечу.

Настороженно, зорко оглядываюсь. Вокруг меня никого.

Пересекаю границу. Наши войска, наша техника. Они теперь плохо маскируются. Противника нет…

На душе сразу стало веселее. Прошедший бой представляется сном. Почему меня не сбил японский истребитель, когда я был без сознания? Наверное, он стрелял? Так и есть: белеют дырки в правой консоли. Возможно, он принял мой «пилотаж» за падение, а меня счел убитым?..

Хорошо то, что хорошо кончается.

Миновал Халхин-Гол. Все его извилины, очертания до того знакомы, что кажется, копни сапер на берегу лопатой – и это от меня не ускользнет. Теперь можно считать, что я уже дома. Какое-то благодушие овладевает мною. Думаю о жене. Валя! Где ты теперь? Почему-то вспоминаю слова, сказанные ею в день отъезда: «…летчики вообще хорошо живут, всем обеспечены, квартиры отличные..» Если бы она весь этот полет могла быть со мной! Но, собственно, зачем?

Аэродром. Считаю самолеты. Не хватает одного – меня.

– Как мотор? – спрашивает Васильев.

– Прекрасно. В правом крыле пробоины.

– Вижу. Это чепуха, товарищ комиссар, минутная работа. Вон у комэски – 47 дырок! – Васильев говорит о пробоинах, как об очках, которые другие набирают в игре, ему недоступной. Сегодня он отдает предпочтение Гриневу. – У него пробоин больше…

С трудом я вылез из кабины: тело отяжелело, в левом плече боль. Бросил парашют, осторожно попробовал прогнуться в пояснице – и тут же все передо мной померкло. Я на ощупь ухватился за крыло. Через какой то промежуток времени стало лучше; выпрямился, повел головой, будто осматривая аэродром.

– Что с вами? – подскочил Васильев.

– Устал… Много пришлось крутиться. Дай попить, пожалуйста.

Он достал из своего погребка чайник, и я пил прямо из носика. Холодный чай с густым клюквенным экстрактом показался жизненным элексиром.

Сколько раз приходилось мне после вылета ходить по короткому маршруту от самолета до командного пункта, и каждый раз я нес в себе новые чувства, новые переживания, новые впечатления. Сейчас, превозмогая боль и очень опасаясь, как бы после сегодняшней невольной неосторожности не оказаться в руках врачей, думал только об одном: из-за кого?

За все время боев мне ни разу не пришлось услышать слово «трус». Меньше всего я был готов к тому, чтобы встретить труса среди летчиков. Злоба, как и тогда, в воздухе, охватила меня. Кто этот мерзавец? Я запомнил номер его самолета, а летчиков пятьдесят шестого полка прекрасно знает его ветеран Павел Кулаков.

– Как не знать! – отвечает Кулаков. – Фюлькин – прекрасный, опытный летчик.

Слова Кулакова меня немного обескуражили. «Прекрасный, опытный летчик…» Но ведь мужество истребителя определяется не по тому, хорошо он летает или так себе, а по его поведению в бою, по его действиям в минуты смертельной опасности… Да он ли, Фюлькин ли, летал на этом самолете? А может быть, когда я был в беспамятстве, этот Фюлькин дрался с японцем и только потому меня не сбили? Летчик в бою действует подчас инстинктивно, и не исключено, что Фюлькин, метнувшись поначалу в сторону, быстро опомнился и возвратился ко мне на помощь. Но почему он не стал одновременно со мной атаковывать второй бомбардировщик? Трус не только тот, кто бежит из схватки, но и тот, кто не проявляет инициативы, кто прячется за крыло соседа, выжидая, когда кончится бой. Я прикинул расстояние, на которое Фюлькин удалился от меня… Нет. Если бы он и возвратился, то было бы поздно – японец уже расправился бы со мной. Значит, удрал.

Звоню по телефону в пятьдесят шестой полк. На самолете, номер которого я назвал, летал действительно летчик Фюлькин. Из боя он ушел потому, что слишком далеко залетел, а горючее у него было уже на исходе…

Может быть, все это и в самом деле так, но все же сел Фюлькин на своем аэродроме. Значит, на несколько минут мог бы задержаться. В крайнем случае, не дотянув до аэродрома, мог сесть в степи. Выставленный довод формально Фюлькина оправдывал, но меня не убеждал.

Для летчика-истребителя, который боится воевать, всегда найдется множество причин, объясняющих, почему он вышел из боя: здесь и плохая работа материальной части, и тактическая ошибка, и скверное самочувствие, и то, что сам вынужден был увертываться из-под удара врага, – всего даже невозможно и перечесть. Вообще в истребительной авиации, как ни в каком другом роде войск, много возможностей, чтобы незаметно уклониться от боя. И тут же существуют поистине безграничные просторы для полного проявления всех нравственных достоинств, которыми наделен, которые воспитал и развил в себе человек.

Мне кажется, что трусливые люди чаще всего выходят из скрытых характеров. Боязнь признаться в своих ошибках и слабостях перед товарищами постоянно толкает их на сделку с совестью, на ложь. И это подтачивает их душевные силы, делает неустойчивыми. Когда же они попадают в условия, где ради дела требуется не щадить собственной жизни, они оказываются не в состоянии не только бороться с врагом, но даже и защитить самих себя.

Судьей летчику-истребителю, ведущему схватку с врагом, зачастую является одна его совесть – она рождает геройство и трусость, вдохновляет на победу и ведет к поражению, – все зависит от того, насколько чиста совесть. Как бы ни были люди крепки духом, минуты слабости и сомнений им знакомы. Но они потому и люди, что умеют взять себя в руки и поступать так, как подсказывает совесть.

Надо ли говорить, что на такое дело, когда судьей часто служит только собственная совесть, способен человек с высоко развитым чувством общественного долга, воспитывающийся и мужающий в коллективе!

Кто не имеет хороших друзей, оторван от коллектива, тот хиреет, как крепкое дерево, лишенное источников питания. Такие люди на фронте быстро вырождаются в эгоистов-гонцов за славой или же становятся трусами, а то и предателями. Любая ошибка, допущенная летчиком в полете, будет прощена коллективом, , если провинившийся не укроет ее, а честно признается в ней. Само признание – первый признак крепнущего мужества в человеке.

Где-где, а в воздухе просторы широки, до поры до времени трус может прятаться и в небе. Но рано или поздно, если только не опередит смерть, он будет изобличен.

Фюлькин мне и представлялся именно таким человеком, замкнутым, оторванным от коллектива. Впоследствии судьба свела нас, и я увидел, что не ошибся в своем предположении.

– …О чем задумался, комиссар? – подошедший Гринев даже не дал мне ответить: – А с глазами что? Почему глаза такие красные?

– Очки сорвало.

– Ну, это ерунда, не надо высовываться… А за мной, как за чудом, гонялись все самураи. Ты посмотри, – он указал на свой самолет, – разукрашен, как попугай на маскараде. Его, наверно, сам микадо из Токио рассмотрел.

– Значит, теперь все самолеты так размалюем? – Я задал вопрос с полной серьезностью, чтобы еще больше подзадорить командира и отвлечься от своих тяжелых мыслей.

– Борзяк! – глаза Гринева сверкнули лукавством. – Передай камуфляжникам, чтобы они сейчас же покрасили самолет комиссара так же, как и мой. Комиссару очень нравится…

– Да ведь вы, товарищ командир, сами их турнули с аэродрома, – на этот раз всегда серьезный Борзяк не понял шутки. – Они уже уехали, товарищ командир.

Самолет Гринева выделялся на стоянке среди других машин, как селезень среди уток: более яркой демаскирующей расцветки при всем желании нельзя было бы изобрести. Помянув крепким словом техника и других специалистов маскировочной службы, Гринев приказал:

– Смыть! Из-за такого безобразия чуть было не погиб…

– В авиации «чуть» не считается, – я снова возвратился в мыслях к своему последнему вылету. – Вообще, видно, редкого летчика не спасало это самое «чуть». Если бы при каждом «чуть» гибли, то и летать-то, наверно, было бы некому…

13

В этот день меня вызвали в политотдел. В связи с переходом наших войск к стабильной охране государственных границ здесь состоялось совещание. На нем обсуждались задачи партийно-политической работы в новых условиях.

Возвращаясь, я еще издали заметил, что на нашем аэродроме происходит нечто необычное: все сидят на земле посредине стоянки, перед ними на кузове полуторки с открытыми бортами – женщина в белом. Артисты!

На тебя заглядеться не диво.

Полюбить тебя всякий не прочь . —

донеслось до меня.

– Стой! – сказал я шоферу и потихоньку вылез из кабины. Песня, разгоняемая ветерком, лилась по степному простору, волнуя, лаская и тревожа человеческие сердца.

Взгляд один чернобровой дикарки

Разжигает убийственно кровь…

Я слушал, восхищенный песней, белой женщиной на машине. В обстановке, с которой мы сжились, женская красота, конечно, преувеличивается. Молодое нежное лицо артистки, ее голос, тонкое белое платье, выступая в резком контрасте с нашими овеянными войной лицами, с гимнастерками, пропитанными потом, действительно придавали ей какую-то чарующую силу…

Словно оказались мы в другом мире, где все дышит жизнью и любовью. Суровое небо войны вдруг обрело весеннюю яркость и покой. Полынная жаркая степь дохнула свежестью заволжских просторов. И сами мы почувствовали, будто стали и легче, и одновременно сильнее… Тайна этого внутреннего преображения проста: здесь, вдали от Родины, где мы привыкли каждый день видеть врага, песня хватала за самую душу и уносила к родному крову, к самым близким людям. С новой, необыкновенной ясностью каждый понимал великую важность дела, которое совершал он вместе с товарищами во имя счастья дорогих людей…

Концерт окончен.

От имени всех присутствующих я сердечно и с благодарностью жму руки артистам, заверяю их, что мы и в дальнейшем надежно будем оберегать труд нашего народа, труд людей дружественной Монголии.

День погас. Враг разгромлен. Невольно думается, что раздастся телефонный звонок из штаба и нам скажут: война кончилась, мир.