Текст книги "Землепроходцы"

Автор книги: Арсений Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Лисиц сиводушных – четыреста! – продолжал перечисление Соколов. – Каланов – пятьсот! Выдр – триста! Шуб собольих и лисьих – осьмнадцать…

– То не казак – то князь! – крикнул кто-то.

– Повесить его на крепостных воротах!

– За каждую слезу нашу – по батогу ему! На три смерти батогов хватит!

Страсти разгорались не на шутку. Кто-то уже порывался к амбару, где был заперт Петриловский, намереваясь взломать дверь.

– Братья казаки! – поднял руку Соколов. – Терпеть волка за начальника в Камчатке противу государевых интересов. Посему вы выбирайте себе сами другого начальника, а Петриловского я отвезу на суд к воеводе.

– Вежливцева! – закричали казаки. – Хотим Кузьму Вежливцева. Он нам обид чинить не станет!

В этот день начальником Камчатки стал Кузьма Вежливцев. Избрание нового начальника, из своих, усмирило казачьи страсти, и дрожащий от страха Петриловский остался под стражей в амбаре.

Глава последняя

Всю наступившую после этих событий зиму Семейка провел в обители.

Козыревский одобрил намерение Семейки отбыть в Москву, с тем чтобы поступить в Навигацкую школу, и охотно учил его письму, счету, умению снять чертеж с местности – всему, что знал сам. Они готовили для Соколова карту Камчатки, Курил и бассейна Ламского моря. С карты этой Семейка снял копию, чтобы предъявить при поступлении в Навигацкую школу.

Семейка заметил, что одно упоминание о Завине причиняет Козыревскому нестерпимую боль. Поэтому в разговорах с Иваном он старался поменьше ворошить прошлое. Выяснил он только, что из прежних его знакомых Харитон Березин был сожжен вместе с Анцыферовым камчадалами на Аваче, а Григорий Шибанов казнен за убийство приказчиков.

Козыревский намеревался снять монашеский сан и выехать с Камчатки.

– Надеюсь, скоро свидимся, – говорил он Семейке при прощании. – Попаду в Якутск, так и до Москвы найду случай добраться. Не могу тут жить, где все напоминает о ней…

«Она», как сразу понял Семейка, – это была Завина.

Проститься с Семейкой вышел и Мартиан. Рыжая борода его была перевита сединой, словно густым туманом, лицо изрезали морщины. Трижды поцеловав и перекрестив молодого казака, он сказал коротко и ласково:

– С богом, сынок… Не забывай о нас… в глуши пребывающих.

Метельная и снежная, с частыми ураганными ветрами, которые валили человека с ног, миновала камчатская зима.

План Мяты остаться навсегда на Камчатке чуть было не рухнул. Дважды обращался он со своей просьбой к Соколову, и тот оба раза отказывал. Мяту спас Треска. Сообразив, что если Мята останется на Камчатке, то судно удастся уберечь от присутствия женщины, мореход, не упоминая имени Мяты, высказал Соколову пожелание оставить в Большерецке кого-либо из команды, с тем чтобы было кому встречать прибывающие из Охотска суда, ибо в следующие плавания решено было проводить судно в устье Большой реки.

– И кого же ты надумал оставить? – спросил Соколов.

– Уж и не знаю, Кузьма, – схитрил мореход. – Чать, каждому охота в Якутск вернуться. Прямо жалко того казака, которого придется оставить. Вот если б кто по доброй воле согласился…

– Постой-ка, постой, – перебил его Соколов. – Кажись, есть такой человек. Не далее как два дня назад у меня Мята просился на Камчатке его оставить.

– Да ну? – притворно удивился Треска. – Тогда надо не мешкая звать его да спытать, не передумал ли.

Вызванный к Соколову Мята подтвердил, разумеется, свое желание остаться в Большерецке. К нескрываемой радости беглого бунтовщика и плутоватого морехода, Соколов написал Мяте соответствующий наказ и выдал жалованье за год вперед.

К устью Колпаковой прибыли в первых числах мая. Лодия спокойно покачивалась на синей глади ковша. Встретивший Соколова и Треску Буш доложил, что судно вполне готово к отплытию: припасы погружены, пресной воды взято с расчетом на месяц плавания. В море, правда, еще видны плавучие льды.

Потянулись дни ожидания.

Наконец льды на море исчезли. Треска хотел выждать еще недельку-другую для верности, однако, уступив требованию всех казаков, вынужден был дать команду сниматься с якоря.

Семейка прощался с Мятой.

– Ну вот, хлопчик, и пора тебе, – говорил Мята, ероша Семейкины волосы своей широкой ладонью. – Свидимся ли когда – одному богу ведомо. Теперь, слава богу, не один ты. Соколов не даст тебе пропасть. Однако же, если худо будет, помни о том, что есть у тебя на Камчатке человек, который тебя всегда как отец примет.

Мята крепко обнял Семейку за плечи, трижды поцеловал и, перекрестив, отпустил. Семейка, пряча слезы, поднялся на борт лодии.

Мята и улыбающаяся по своему обыкновению Матрена, стоя на косе, долго махали вслед судну.

Берега Камчатки уходили все дальше и дальше: Давно слились с берегом фигурки Мяты и Матрены, сам берег потерял очертания и вытянулся темной нитью; потом и эта нить рассосалась в синем мареве горизонта, и только белоглавые вершины хребтов до самого вечера висели в чистом небе, словно отделившиеся от земли облака.

На другой день утром исчезли горы. Пустынное море со всех сторон окружало судно, катя белопенные валы навстречу резавшему их форштевню.

Миновали еще одни сутки, и другие, и третьи, а судно, гонимое попутным ветром, все так же спокойно шло на запад. Казаки уже надеялись, что плавание закончится благополучно, что не далее как еще дня через три они увидят охотский берег.

Утро пятого дня выдалось моросливым и холодным, судно вошло в стену тумана. У Трески явилась страшная догадка, что туман рожден ледяными полями. Часа через два у бортов лодии стал слышаться шорох. Казаки сквозь туман разглядели на волнах ледяную крошку.

А предательский туман все наплывал и наплывал и вскоре сгустился до такой плотности, что с трудом можно было различить пальцы на вытянутой руке. Треска, скрипя от ярости зубами, носился по судну, выгоняя всех казаков на палубу и требуя одного: смотреть во все глаза, чтобы не налететь на ледяную глыбу. Однако требование его оказалось невыполнимым: даже Умай ничего не различал в тумане. Парус на передней мачте убрали, и судно замедлило ход. А ледяная крошка все терлась и терлась с шорохом о борта, шорох этот становился с каждым часом громче. Наконец, первый легкий удар в днище известил о том, что началась полоса более крупных льдов. Убрали парус и на кормовой мачте, и судно застыло на месте. Впрочем, и с неубранным парусом судно едва продвигалось вперед – в тумане ветра почти не чувствовалось, хотя сам туман не стоял на месте: полосы и сгустки его текли возле самых глаз, словно мутная река, в которую судно погрузилось, как стоячая сонная рыбина.

В тумане простояли до самой ночи. При этом не раз в борта лодии ударялись льдины, из чего можно было заключить, что льды перемещаются по воле морского течения. Ночь провели в тревоге и неведении.

К утру поднялся небольшой ветер, и туман рассеялся вместе с ночным мраком. За ночь неведомо откуда взявшиеся льды со всех сторон обступили судно от горизонта до горизонта, и только сама лодия дрейфовала в небольшой прогалине чистой воды. К полудню и этой полыньи не стало. Льды теснились вокруг судна, зажали его в белые тысячепудовые тиски. Лица казаков посинели от холода и страха. Каждую минуту ожидали они страшного треска, гибели судна, раздавленного льдами.

Однако к вечеру лед вокруг лодии смерзся в единый монолит, и теперь судно могло погибнуть не раньше, чем будет раздавлена льдина, в которую судно оказалось включено, как букашка в слиток янтаря.

Треска оказался прав: они вышли в море слишком рано. Казаки, которые особенно яростно настаивали на немедленном отплытии от камчатского берега, боялись встречаться взглядом с запавшими глазами морехода.

Минула вторая неделя с того дня, как льды сковали судно, а конца ледяному плену все еще не предвиделось. И хотя почти весь май погода стояла солнечная, однако солнце слишком медленно съедало лед.

В ночь накануне петрова дня Семейка проснулся оттого, что его кто-то тряс за плечо. Привстав на топчане, он увидел Соколова. За столом, возле зажженной плошки, охватив голову руками, сидел Треска.

Семейка торопливо поднялся, уселся рядом с Треской, догадываясь, о чем пойдет речь. Соколов устроился за столом напротив и, внимательно оглядев Семейку, велел докладывать.

Неделю назад они уже собирались вот так же. Тогда было решено урезать ежедневную выдачу пищи казакам на четверть. Кажется, на судне никто даже не заметил того, что порции уменьшились, благо воды каждый пил, сколько хотел: сберегая взятую с собой пресную воду, Семейка с Умаем каждый день закладывали три кадушки льда. К утру воды в них было столько, что хватало всей команде на день.

– Сладкая трава кончилась. Остатки выдал за ужином, – начал Семейка. – Да то не беда. Казаки не великие сластены. Кореньев сараны полмешка еще есть. Дня на три казакам хватит.

– Растянешь на неделю, – приказал Соколов.

– Мне – что! Растяну, – буркнул Семейка. – Да хлеба ж нет! Муки ячменной полмешка осталось. Кеты соленой почти целая бочка еще.

– Кету не вымачивать. Пусть казаки, насолившись, больше воды пьют. Нерпичий жир есть еще?

– Этого добра полбочонка. Плошки заправлять можно полмесяца.

– Никаких плошек! Жир на освещение больше не выдавать.

– Аль кто его есть станет? – удивился Семейка. – Стошнит же. Он затхлый.

– Может статься, через недельку и нерпичьему жиру казаки рады будут. Понял?

– Понял, чего ж не понять? – обиделся Семейка. – А только вы на меня зря серчаете.

– Ну-ну, будет, хлопец, – строго глянул на него Соколов. – Не до капризов ныне. Серчаю я не на тебя, а на самого себя, что Треску не послушал, не выждал на Камчатке еще с полмесяца.

– Да что уж там, Кузьма, – махнул рукой Треска. – Сдается мне теперь, что по здешнему морю пускаться в плавание раньше середины июня вообще опасно. То-то и оно, что море здешнее раньше проведано не было. Мы первые, нам и все беды первыми от него принимать. Однако надежды я не теряю. Недели через две лед разойдется.

– Через две недели? – ахнул Семейка. – Чем же я казаков кормить буду?

– Тяни, хлопец, тяни, как можешь. В этом теперь наше спасение, – устало сказал Соколов. – Надо выжить. Я прикажу казакам поменьше шляться по судну, больше спать.

Спустя несколько дней после этого разговора на море разыгралась буря. Льды с грохотом наползали друг на друга, однако льдина, в которую вмерзло судно, устояла. Вслед за бурей начался затяжной дождь-мелкосей. День за днем висел он над судном, а просвета в тучах все не было видно. От голода и промозглой сырости казаки впали в уныние, стали раздражительны и угрюмы. Кому-то пришла в голову нелепая мысль, будто все беды проистекают оттого, что на судне находятся душегубские пожитки Петриловского. Если их не выбросить в море, льды не выпустят судно.

Мысль эта захватила почти всю команду, и на судне едва не вспыхнул бунт. Соколову с Треской стоило большого труда отговорить казаков от покушения на государеву казну.

Вслед за тем казаки начали утверждать, будто счастье отклонилось от них из-за того, что они оставили на Камчатке Мяту с Матреной. Если бы-де Треска из-за своего предубеждения к камчадальской женщине не заставил Соколова освободиться от нее, никаких мучений они не терпели бы. Камчадалка-де приносила им удачу.

Конец этой распре и всеобщей грызне положил голод.

Опухнув и потеряв силы, казаки вповалку лежали на нарах, молясь и ожидая смерти.

Семейка с Умаем, сами едва держась на ногах, трижды в день поили ослабевших водой. Кроме крошечного кусочка отваренной кеты за обедом они каждому казаку выдавали кружку кипяченой воды с растопленным нерпичьим жиром. Жир казаки пили с трудом, некоторых тут же рвало.

Долгожданное солнце снова появилось наконец на небе. На судне сразу сделалось теплее. Кое-кто из казаков нашел в себе силы выползти наверх..

После полудня задул резкий, свистящий ветер. Он не стихал до вечера, дул всю ночь, а к утру стал столь силен, что начали со скрипом гнуться мачты, грозя обрушиться на палубу.

Утром казаки сперва увидели далеко, у закраины ледяного поля, чистую воду, и у них появилась надежда на спасение.

Ночью впервые за долгие недели под днищем был слышен плеск воды: льдина подтаяла снизу. Судно, должно быть, дрейфовало в струях теплого течения.

Со следующего утра казаки стали делить день на часы, ибо с каждым часом ледяное поле уменьшалось и уменьшалось, словно по какому-то волшебству.

Семейка в этот день отварил целую кетину. Кроме того, из затаенной горсти муки он испек последнюю лепешку, и казаки получили на обед по крошечному ее кусочку.

Ночью Семейка был разбужен грохотом и сотрясением судна. Вскочив с топчана, он едва удержался на ногах: судно накренилось на правый борт. Затем оно дернулось и накренилось влево. И вдруг плавно и легко закачалось с борта на борт!

Торопливо одевшись, вместе с Умаем выскочили они на палубу.

Там уже толпились возбужденные казаки. Треска, неистово сверкая глазами, проорал ставить паруса на всех мачтах. Ослабевшие казаки с трудом выполнили его приказание. Лодия дернулась и, медленно набирая ход, пошла вдоль трещины.

Вскоре Семейка заметил, что расколовшаяся льдина перестала расходиться и ее половины начали сдвигаться. Теперь все поняли тревогу Трески и его поспешность. Если они не успеют выскочить из водного коридора до того момента, как льдины сомкнутся, страшно подумать, что произойдет.

Судно между тем шло уже полным ходом, пеня черную, как деготь, воду. А белое чудовище – льдина – все продолжало сжимать стальную пасть.

У Семейки от напряжения выступил на лбу холодный пот.

Судно едва успело выскочить на чистую воду, как позади с треском сошлись льдины.

Семейку оставили силы, и он опустился на палубу. По лицам казаков струились слезы.

Держа в руке факел, Соколов приказал казакам идти спать, Семейке же с Умаем велел немедля сварить поесть для Трески и Буша: мореходам предстояло всю ночь дежурить у кормила.

Наступившее утро исторгло из казачьих глоток крик радости: впереди, совсем близко, маячили белые вершины гор.

К полудню судно бросило якорь возле устья какой-то речушки.

Решено было спустить бот и наловить сетью рыбы.

Однако ни у кого из казаков, не исключая и Соколова, не было уже сил сесть на весла. На ногах держались только Треска с Бушем да Семейка с Умаем. Они и отправились на устье.

До берега гребли, поочередно меняясь на веслах. Вытащив бот на приливную полосу, они вынуждены были лежать на песке, пока смогли подняться на ноги. Затем снова столкнули бот в воду и вошли в устье реки. Была она совсем невелика, не шире их сети. Но рыба толклась в ней густо, лезла прямо под весла.

С первого же замета взяли два десятка кетин.

Опасаясь, что не хватит сил добраться до судна, решили изжарить пару рыбин на костре. Ели без соли. Затем, погрузив в бот подсохшую сеть, отупевшие от забытого ощущения сытости, взялись за весла. К судну подгребли уже в сумерках.

Простояв на якоре двое суток, пока казаки набирались сил, судно взяло курс вдоль берега. Льды занесли их далеко на юг от Охотска.

Пятого июля мореходам открылся лиман Охоты и Кухтуя, стены и башенки Охотского острога.

Сойдя на берег, казаки целовали песок на охотской кошке, обнимали землю, ощупывали ее руками: им еще не верилось, что они добрались живыми до твердой суши.

На берегу Семейку с Умаем ожидали печальные новости. Прошлым летом по тайге прошел черный мор, унесший целые стойбища. Умер старый Шолгун, умерла Лия. Привезенное Умаем известие о том, что на Камчатке действительно много незанятых тундр, удобных для оленеводства, теперь мало кого из ламутов могло заинтересовать, разве что северные роды Долганов и Уяганов, меньше пострадавшие от мора.

Семейка, распрощавшись с другом, отправился вместе с Соколовым и всей командой в Якутск. Прибыли они туда осенью. Сил Соколова хватило ровно настолько, чтобы доложить воеводе об удачном окончании экспедиции, сдать пушную казну и ясачные книги. Однако он успел поговорить с воеводой о своем толмаче, и тот выправил Семейке нужные бумаги для путешествия в Москву.

В покосившейся хате казацкой слободки прощался Семейка с Соколовым. Прощание было тягостным. Из всех щелей дома пятидесятника глядела нужда. Шестеро ребятишек – от пяти до двенадцати лет – копошились в тряпье на печи. Жена Соколова, вялая, измученная женщина, тихо всхлипывала в углу, предчувствуя беду.

Соколов силился улыбнуться Семейке.

– Ты езжай… – говорил он. – Не дам я одолеть себя косоротой старухе. Как доберешься, сразу же отпиши мне. Я пришлю тебе денег на учебу. Мне за службу мою полагается получить немало. Четыре года женке моей воевода не платил жалованья – накопилось много…

Выходя из дома, Семейка уже знал, что прощание это – навсегда. Пятидесятник был так плох, что Семейке стоило большого труда сдержать слезы…

В тот же день обоз с ясачной казной отправился из Якутска. С ним выехал и Семейка – в Москву, в Навигацкую школу.

ЭПИЛОГ

Последнее воскресенье июля 1737 года в Якутске выдалось знойным. В деревянной приземистой церкви о трех куполах только что отслужили обедню.

Высыпав из душной церкви на еще более душную улицу, народ заспешил по домам, чтобы в прохладных сенцах отвести душу ледяным кваском.

На дощатой церковной паперти, сложив по-турецки босые ноги и уронив нечесаную белую голову на грудь, дремал нищий. Жидкобородый промышленный хотел было бросить медяк в его перевернутую шапку, но задержал руку и толкнул старика обутой в красный сапог ногой:

– Эй ты, лядащий! Оглох, что ли? Я ведь бесчувственным истуканам не подаю.

Нищий поднял подслеповатые, мутные глаза на купца. По его лицу прошла гримаса отвращения. Сморгнув набежавшую слезу, он, так и не ответив, снова уронил голову на грудь.

– Да ты что, аль немой? – озлился жидкобородый, задетый таким пренебрежением. – Тебе говорю! – пнул он нищего.

Тот вдруг отбросил назад голову, морщины его лица задвигались, и он глухо, как из подземелья, проговорил:

– Уйди подальше, мучитель. Не хочешь подавать – не надо. Я ведь ничего у тебя не прошу.

– Да ты кто таков, чтоб меня отсылать подальше? – побагровел жидкобородый. – Гляди, кликну какого-нибудь служилого, сгонит он тебя с паперти.

– Зря стращаешь меня служилыми, – спокойно отозвался старик. – Я и сам служилый. Четверть века на государевой службе проходил. Слышал ли ты про морехода Буша? А? Никто не смеет обиды мне творить. Потому как все силы я отдал службе государевой. Не осталось теперь сил. Вот и сижу тут, пока господь не приберет.

Жидкобородый, словно что-то вспомнив, оживился и, ядовито улыбаясь, наклонился к Бушу:

– А не тот ли ты швед государев, что вместе с Соколовым и Треской путь морской на Камчатку проведывал? А что сталось с Соколовым? Разбогател он, поди, от наград царских и куда-нибудь на покой отбыл, оставив службу?

– Соколов-то? – переспросил старик. – Отбыл он. Да, на вечный покой отбыл. И недели не прожил после возвращения с Камчатки… А награды какие же? Наград, знамо, не дождался.

Жидкобородый удовлетворенно хмыкнул и выпрямился. Пошарив глазами по паперти, отыскал камень, поднял его и бросил в шапку.

– Ну спасибо тебе, страдалец, за рассказ твой. Утешил ты меня. Награда твоя в шапке лежит. Гляди, какая шапка стала тяжелая. Так что помолись за меня богу и не забудь всех промышленных, из кого Соколов вытряс душу в Охотске.

Стоявшие за спиной жидкобородого промышленные громко захохотали. Затем вся компания спустилась с паперти на пыльную площадь и направилась в кабак.

Все это видели трое приезжих морских офицеров. Старший из них, краснощекий плотный человек в белом праздничном парике, покрытом треуголкой, глядя вслед удаляющимся купцам, схватился за рукоять сабли, словно собираясь кинуться за ними вдогонку.

– Какая неслыханная наглость! – возмущенно проговорил он, обернувшись к своим более молодым спутникам, один из которых был бледен и задыхался от гнева. Затем краснощекий, сведя широкие черные брови, сунул руку за пазуху и, вытащив целую горсть золотых монет, бережно высыпал их в шапку нищего:

– Возьми, старик. Этого тебе хватит на год. Считай, что это от покойного государя.

Нищий, словно не доверяя своим глазам, сунул руку в шапку и долго перебирал монеты. А когда поднял голову, на паперти оставался один молодой офицер, двое его товарищей удалялись в сторону воеводского дома.

– Эй, сынок, за кого мне молиться? – спросил старик.

– Молись, Буш, за командора Витуса Беринга. Он заставит воеводу вспомнить о тебе и в Петербург отпишет. Это говорю тебе я, Семейка Ярыгин.

– Семейка Ярыгин? – торопливо поднялся на ноги старик и, обняв офицера, вдруг заплакал. – Сынок, вот и дожил я до светлого дня. Хоть тебе-то удалось в люди выйти.

– Где ты живешь? – торопливо спросил Семейка. – Вечером я зайду к тебе. Сейчас мне надо быть у воеводы.

Старик рассказал, как его разыскать, и Семейка зашагал через площадь. Он был силен и молод и не мог дать волю слезам, которые кипели у него в груди.

А Буш, сойдя с паперти, пересыпал золото из шапки в карман и, шатаясь от слабости, побрел в другую сторону. Государева служба оставляла человеку ровно столько сил, чтобы их хватило добрести до могилы. Жесткая усмешка перекосила старику губы, и он упрямо поплелся дальше.